Я встречался с ним все реже и реже. Иногда до меня доходили слухи, что его призвали в армию, что компания сменила кабак, что такой-то из нее выбыл. После Девятого сентября я иногда сталкивался с Замбо на улице или же он сам заявлялся ко мне в клуб. Положив руку мне на плечо, он молча вонзал в меня взгляд своих светло-карих глаз, точно призывая вспомнить давние дни нашей молодости. Пьяный никогда не отдает себе отчета в том, что трезвые едва ли в состоянии подключиться к его сентиментальному трансу. Я стоял, испытывая неловкость, пока окружающие пялились на нас, выжидая, чем это кончится - потасовкой или поцелуями. Когда гипнотический сеанс затягивался до неприличия, я задавал один из тупых и ничего не значащих вопросов - где ты пропадаешь, чем занимаешься, видел ли такого-то. Антон приходил в себя и коротко осведомлял меня, что подрабатывает на стройках, что компания почти распалась, такой-то умер, такой-то уехал в провинцию.
Потом я вообще перестал его видеть. Через несколько лет кто-то позвонил по телефону, известил, что Замбо умер. Я удивился. Удивился тому, что он умер именно теперь. Я испытывал такое чувство, будто он ушел от нас очень давно, неощутимо и незаметно, как уходят из жизни горемыки. Я не ожидал, что он протянет так долго, потому что еще очень давно, когда видел его в последний раз, мне показалось, что он уже у последней черты.
Я вышел из дому ранним утром и, проходя мимо квартального кабака, увидел перед ним обычную жалкую группу ожидающих открытия завсегдатаев. Кабак был мрачной дырой наподобие тех, в которых я сам некогда начал водить дружбу с алкоголем. Но у этого было то редкое преимущество, что он открывался несколько раньше других заведений, поскольку здесь подавали горячую похлебку. Так что все местные забулдыги собирались тут около семи часов и терпеливо ждали, пока распахнутся двери. Они стояли, апатичные и молчаливые, и, спасаясь от утренней прохлады, вяло притоптывали ногами, истосковавшись не по супу, а по рюмашке, той, первой, спасительной рюмашке, которая вернет их к жизни.
Я почти миновал кабак, когда кто-то хриплым голосом окликнул меня. Это был Замбо. Я остановился, но поспешил предупредить, что спешу на работу. Но тут дверь распахнулась, и Замбо потащил меня в кабак:
- Да зайди же ты! Я тебя не заставляю пить. Поешь супчика.
Суп оказался жидким и безвкусным, но, обильно сдобренный солью и уксусом, был терпимым. Антон налил себе стакан вина, опрокинул его в горло, будто принимал лекарство, и скорчил брезгливую гримасу. Я посочувствовал ему: то было время не вина, а бормотухи - мерзкой и содержащей больше оцветителей, чем винограда, так что после принятия внутрь известной дозы губы начинали чернеть.
- Зачем ты пьешь так рано? - спросил я, увидев, как он дернул и второй стакан.
- Рано? - он бросил на меня апатичный взгляд. - Поздно, а не рано! Но что поделаешь, если эти пентюхи открывают аж в семь… Ты представить себе не можешь, что творится у меня в голове, пока я не пропущу стаканчик. А приходится ждать до семи…
- Ну тогда держи бутылку дома про запас.
Замбо иронично прорычал:
- Если я буду иметь про запас, то не лягу, пока не прикончу его. А значит, опять останусь без запаса.
Я сделал знак официанту, чтобы принес счет, но тот был слишком занят соседними столиками и не обратил на меня внимания. Антон осушил еще стакан.
- Да, нет уже таких кабаков, как в дни нашей молодости, где можно было пить до утра, - с ноткой ностальгии в голосе пробормотал он. - Хочешь - не хочешь, а возвращаешься домой сразу же после полуночи, а в три или четыре сна уже ни в одном глазу… И хорошо, потому что меня мучают такие кошмары… не приведи господь… Но только проснусь, как начинают сразу же звонить колокола…
- Какие колокола?
- Откуда я знаю, какие… Такие, какие звонят у меня в ушах… Звонят до умопомрачения…
- Как на пасху…
- Какая там пасха!.. Эти другие… Эти жуткие… Просто спятить можно… Те, что басовитые, еще ладно, хотя и кажется, что они разнесут череп, но те, что дребезжат высоко и пронзительно, будто вонзаются иглы в мозг… от этих просто спятить можно…
- Ну так завяжи, Антон.
Озлобленный на назойливые колокола, он даже не услышал меня:
- Встаешь, ходишь, вертишься как кошка в чулане, а они не перестают… А если вдруг перестанут, то начинается шебаршение… Слышу, кто-то шепчет на ухо.
- Что шепчет?
- Сам хочу понять, все прислушиваюсь, как дурак, да ничего понять не могу, напрягаюсь, матерюсь, но не могу уловить ничего членораздельного, а лишь это шушу, шу-шу, шу-шу, а потом все снова, просто спятить можно…
- Завяжи, - повторил я.
- Невозможно, - ответил он и вылил в стакан остатки вина из бутылки. - У тебя наберется денег еще на одну?
Оказалось, что наберется.
- Невозможно, - повторил Замбо, успокоившись, что на сегодня, по крайней мере, хоть на часть дня, выпивкой он себя обеспечил. - Перестану - созрею для психиатрички.
Я мог бы сказать ему, что он и так созрел, но какой прок.
- В психиатричку я не согласен! - категорично замотал головой мой друг. - Лучше сдохнуть в кабаке, чем попасть в психиатричку!
- Тогда тебе будут шептать на ухо разные невидимки…
- Анонимные идиоты! - уточнил Замбо. - Даже имени не знаешь, чтобы выматерить.
Потом философски, так как вино уже начало оказывать на него успокаивающее действие, добавил:
- Пусть шепчут. Фиг с ними…
Это напомнило мне об одном контуженном. Я встретил его в одном из придорожных кабаков несколько месяцев назад. Возвращаясь с репортерского задания, я присел за единственный столик перед корчмой: наш грузовик забарахлил, пришлось ждать, пока устранят поломку.
Напротив уселся средних лет мужчина в потрепанной военной форме. Он сидел опустив голову, уставившись в одну точку. Сначала я подумал, что он пьян. Потом, когда мы обменялись парой фраз, понял, что это не так. Мы выпили по рюмке ракии, и он рассказал мне о своих перипетиях. Будучи поручиком, он попал на фронт в самом начале войны. Был контужен попавшим в окоп снарядом, оказался в госпитале.
- Там меня поставили на ноги. Да вот здесь не утихает…
- Что не утихает? - спросил я.
- Какофония. Все время как эхо.
- Разрывы снарядов?
- Нет. Это не разрывы, скорее духовая музыка… Я слышу военные марши…
- И отчетливо?
- Совершенно отчетливо… Вот и сейчас…
Наклонив голову, словно вслушиваясь в какофонию, грохотавшую у него в голове, он тихим и хриплым голосом запел:
- Та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та, та-та…
Близился вечер, а шофер все еще возился с грузовиком. Вокруг было тихо, распустившиеся деревца легко покачивались в уже остывшем небе. А человек возле меня сидел, склонив голову, словно в дреме. Я знал, что он не спит - вслушивается в грохот военных маршей.
Как Замбо вслушивается в идиотское, с ума сводящее бормотание. Как я вслушиваюсь в надоедливый шепот своего монолога. И слышу отшумевшие голоса и заглохшие слова. Или один из давно забытых мотивов, навевающих грусть и погружающих в пустоту былого, в дни моей молодости:
На креслах в комнате белеют Ваши блузки.
Вот вы ушли, и день так пуст и сер.
Грустит в углу ваш попугай Флобер,
он говорит "жаме" и плачет по-французски.
* * *
- Ты должен подарить мне эту картину, - сказал я.
- Она действительно тебе нравится?
- Если не нравилась бы, не просил.
Картина и вправду зачаровывала меня. На ней был изображен весьма прозаический городской пейзаж - поникшие деревья, две белые постройки-камбалы, а над ними хмурое дождливое небо. Но пейзаж был в полном созвучии с моим циклом городских стихов, с моим меланхолическим настроением, а может, со строем моих любимых песен:
Вот Вы ушли, и день так пуст и сер…
- Она твоя, - с царственным видом изрек Никола. Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:
- После того, как я ее закончу.
- Разве она нуждается в завершении?
- Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес лишь несколько мазков.
Здесь было еще три его работы - только что начатых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали другому художнику - хозяину мастерской. В этой мастерской Никола был временным постояльцем и рисовал лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.
Хозяин, как и его постоялец, недавно окончил Художественную академию, собственно, и знакомы мы были именно по академии. Они были совершенно разными людьми, первый - практичный, осторожный и совершеннейшая бездарь, второй - талантливый, необузданный и вертопрах. И все же их связывала странная дружба, может быть, именно потому, что каждый обладал качествами, импонировавшими другому.
- Своим жестом ты просто вынуждаешь меня тряхнуть мошной, - вздохнул я.
- Ну… если у тебя осталась хоть капля совести…
Пиршество состоялось в ближайшей корчме, приглашены были всего две персоны, так как хозяин мастерской отсутствовал. События развивались стремительно, то бишь на голодный желудок, а потому вскоре Никола вытянул свою худющую шею с выпирающим кадыком, мечтательно закрыл глаза и затянул свою любимую песню:
Однозвучно гремит колокольчик…
У него был несколько сиплый, но приятный голос, поэтому я не решался подтягивать своим фальшивым козлетоном. Однако, когда кто-то распевает, а ты вынужден только слушать, это начинает надоедать.
- Все же ты должен был подарить мне эту картину, - пробормотал я, воспользовавшись паузой между двумя куплетами.
Никола открыл глаза и бросил на меня недовольный взгляд, точно я нарушил его сновидения: