8
Этот день был вторником, а со следующего в Ксениной избе началась подготовка. Вернувшись с охоты, Василий ее не узнал. Потолок и печь были заново побелены, пол тщательно вымыт горячей водой с мылом, лавки, стол, табуретки выскоблены добела. На окнах висели постиранные и отглаженные занавески. В сенцах, на дворе тоже наведен порядок; ненужное, что лежало, валялось без дела, не на месте, убрано, спрятано.
На другой день, к вечеру, Ксения истопила баньку, долго в ней мылась, пришла розовая, свежая, с влажными волосами; распустив их тяжелую густую груду, повисшую ниже пояса, весь вечер так и носила их по избе, чтоб просохли.
Печь была жарко натоплена, в ней томился большой чугун борща со свининой, которую дала Анна Федотовна (кабанчика она заколола), чугунчики поменьше – с пшенной, гречневой, тыквенной кашами, мелкой картошкой в свином сале, густо перемешанной с луком; как понял Василий – для выбора, что пожелает гость. Анна Федотовна принесла объемистую миску с не совсем еще застывшим холодцом, подернутым желтым жиром; его опустили в погребную стужу набирать положенную густоту и твердость. После этого Анна Федотовна прибегала еще несколько раз, говорила с Ксенией, но так, что со стороны было не понять, что у них за дела, к чему они готовятся.
В последний раз Анна Федотовна вызвала Ксению в сенцы, они шушукались там, что-то рассматривали; Ксения потом вошла, прижимая локтем сложенную скатерть, спрятала ее в своем углу, за занавеской. Должно быть, Анна Федотовна предлагала ей покрыть этой скатертью завтрашний стол – чтоб уж совсем было по-праздничному.
– Сходил бы ты в баньку, там водица осталась, как раз тебе на мытье, – предложила Ксения Василию.
В баньку ему было нельзя, она топилась по-черному, пар и угарный дух разъели бы ему грудь. Ксения, должно быть, просто хотела его спровадить, чтобы он не мешал ей в последних приготовлениях. Василий это понял, ушел к Анне Федотовне и часа два сидел с Колькой, нарочно долго расспрашивая его обо всем, что приходило в голову, чтоб протянуть время. Он отчетливо понимал, что в Ксенином доме, в ее судьбе, в том, что она задумала – человек он совершенно посторонний, никакого права на какое-либо вмешательство, какие-либо свои чувства ко всему этому у него нет, но тем не менее ему было скверно, будто после тех своих мыслей на пруду у него уже что-то появилось, что-то он приобрел, и теперь это у него отнимали. Его грызла жалость к Ксении, какая-то обида на нее; разговаривая с Колькой, он все время испытывал эти теснящие сердце чувства.
Утром ему Ксения сказала:
– Ты сегодня задержись, раньше пяти не вертайся. Ко мне родичи дальние приедут, а они люди такие, тебе они не понравятся, они и напиться могут, и набуянить… А к вечеру они уедут, вот тогда мы с тобой сами попразднуем, именины сегодня у меня.
Настроение у Ксении было совсем не праздничное, не именинное, была она тревожно-озабоченной, рассеянной, лицо ее – бледно, отчего брови и ресницы чернели гуще, будто подкрашенные углем. А когда Василий уходил, положив в карман последний остаток своего городского хлеба и луковицу, ему даже показалось, что всё еще может переломиться: в последний момент перед появлением "родичей" Ксения запрёт дом и не откроет или куда-нибудь спрячется, убежит на скотный двор.
Василий пошел своей обычной дорогой – через Ксении огород вниз в лог, к прудочку, налитому мутной водой последних дождей, с хлопьями желтой пены на краях, потом по логу влево и взял направление на Битюг. До него два часа ходу, столько же обратно, да там он походит, – как раз время и протянется до вечера…
Битюг стлался зеркальным стеклом в отороченных кустарником берегах, молчаливый, загадочный, как татарское свое название. На плоских луговинах по обеим его сторонам желтели невысокие стожки еще не свезенного сена; на стожках сидело черное вороньё, на каждом стожке – по ворону, точно сторожа. Было в этом тоже что-то древнее, загадочное, татарское…. Казалось, если подождать, всмотреться, где-нибудь вдали покажется всадник на низкой быстроногой степной лошади с луком и колчаном за спиной, в остроконечной шапке, – один из тех, что когда-то скакали здесь напрямик по высоким степным травам, кормили на этих лугах своих лошадей, дали этой петлистой реке свое непонятное название…
Василий совсем был нерасположен сегодня думать об охоте, высматривать дичь, стрелять, однако снял с плеча ружьё, зарядил, взвел курок. От его патронного запаса осталось всего пять патронов, он решил их сегодня обязательно расстрелять – да и поставить точку на своем охотничьем промысле.
Часа два бродил он в кустах вдоль реки, видел уток, плавающих и взлетающих, но они были совсем не глупы, знали, должно быть, получив эти знания со всеми своими наследственными качествами, а иные – вдобавок еще и по личному опыту, что такое человек, что может быть при близкой с ним встрече, и прятались или взлетали, едва лишь Василий показывался.
Всё-таки он убил одну, прямо на воде, или подраненную кем-то раньше, или всё-таки глупую, потерявшую осторожность и не кинувшуюся от него опрометью, и потом долго ждал, когда медленное, незаметное течение поднесет ее к берегу. Течение долго уносило ее вниз по руслу на середине струи, не приближая ни к одному из берегов, а потом всё же направило и приблизило к тому, на котором находился Василий. Он подтянул утку сломленным с куста прутом и вытащил ее из воды.
Узкая пешеходная тропочка, сбежав с невысокого голого холма в отдалении, попала, подстелилась Василию под ноги, и дальше он шел, держась этой тропы. Она долго вилась вдоль берега в жухлой отаве, потом круто поворотила к самой воде. В этом месте был перевоз: на кольях, вбитых в глину берега и донный ил, лежал небольшой причальный мосток, такой же мосток был устроен у другого берега, и там стояла лодка, привязанная ржавой цепью. На береговом откосе, дожидаясь перевозчика и этой его привязанной сейчас лодки, сидел мужчина в истрепанной солдатской одежде, сером ватнике. Девочка лет пяти, в белом платочке, длинном пальтишке, стегала прутиком по воде, смотрела, как возникают и расширяются круги от ее ударов, растягиваются овалом, сносимые медленным течением. Мужчина и девочка были совсем не видны с тропы, Василий их увидел, только подойдя вплотную.
– Утя! – щербато улыбаясь, сказала девочка, показывая пустой провал вместо передних зубов; глазенки ее так и впились в утку, которую Василий привесил на пояс, просунув ее голову и шейку под шинельный ремень.
– Это охотник, уточку себе добыл… – объясняя девочке, сказал мужчина. Он дружелюбно улыбнулся Василию, лицо его от улыбки сделалось морщинистым, жёваным, а во рту мелькнула чернота, – он тоже был щербат, без передних зубов, только это была уже беззубость старости.
Виски у него были белые. А лет ему было не так уж много, наверное, чуть больше сорока. Видно, немало всякого лиха хватил он на своем веку и особенно в военные годы, чтобы так изморщиниться, побелеть. Василий поздоровался.
– Внучка? – спросил он мужчину про девочку.
– Нет, дочка моя… Без меня родилась. Пришел, а она уж вон какая, совсем самостоятельная, про всё рассуждает… Вхожу в избу, небритый, черный, как в поезде ехал, в руках – сидор солдатский, взрослых нет, одна она. Сидит на полу, тряпочками играет. Нисколько даже не испугалась. Я говорю: здравствуй, хозяюшка, ты кто такая? Она говорит: я Нина. И смотрит, смотрит на меня во все свои глазенки. А я тебя, говорит, знаю, вон твоя карточка над столом, ты мой папа. Я тебя давно-давно жду…
Мужчина перевел свои глаза на девочку и долго держал на ней свой взгляд, полный тепла и нежности.
Как видно, он был разговорчив, к тому же – соскучился, ожидая перевоза.
– Ходили вот с ней пенсию получать на почту. У нас в деревне почты нет, приходится в Коськово ходить. А заодно в магазин зашли чего-нибудь из игрушек купить, куклу просит. Нет ничего, не делают еще игрушек… Карандаши цветные купили, дома тетрадка есть, пусть порисует… Ну-ка, Нина, покажи дяде карандаши, какие у тебя карандаши теперь есть…
Девочка с выражением безмерного довольства вытащила из кармана пальто плоскую картонную коробочку, потрясла ею в воздухе, погремела карандашами.
– Ничего, куклу мы тебе тоже купим, будет у тебя и кукла… – ободряюще сказал мужчина. – Будут их делать, обязательно, как же это – детям да без кукол… Не взялись, значит, еще эти мастера, а вот возьмутся…
– Вы оттуда? – кивнул Василий за реку, на бугор, из-за которого слегка торчали верхи соломенных крыш.
– То Шурово. А наша деревня подальше, еще версты три…
– Колхоз там у вас?
– А как же, колхоз.
– Хороший?
– Да как все… – неопределенно ответил мужчина. Помолчал, вздохнул. – Бабы да пацаны, вот и все работники… Чего они наработать могут? Да таких вот трошки, как я… – Он приподнял свои руки. На левой было только два пальца, большой и указательный, на правой не хватало большого.
Мужчина стал скручивать из газетного клочка цигарку и скрутил довольно ловко, быстро, – уже приладился действовать своими обрубленными руками. Как полагается, протянул кисет и гармошечку из газетной бумаги Василию, тот отрицательно покачал головой. Он курил, пока не задохнулся в танке, а с тех пор – не мог, отвык и уже не тянуло.
– Где ж перевозчик-то, может, зря его ждете?
– Не, не зря… У него расписание, он на перевоз каждый час приходит. Народу мало, чего ему тут без толку сидеть. Придет, перевезет, и опять до своего хозяйства. Должон вот-вот быть, давно уже ждем. Да вон, кажись, идет… Нина, глянь, ты зорчей, то вон дядя Степан идет, нет?
– Ага, дядя Степан, – сказала Нина, поглядев на старика с длинным веслом на плече, показавшегося на гребне бугра.
– Ну, значит, сейчас поедем…