– Опять вчера кирял? – утвердительно произнес Андрей Василич, и Валера почувствовал, что он уже осужден своим старшим, что бы ни стал он говорить в свое оправдание.
– Ну и что? – спросил он с вызовом.
– А то! – строго сказал Андрей Василич. – То, что ковши мы вместе поднимаем и металл вместе льем. А он – полторы тыщи градусов. И лишаться мне рук иль ног из-за твоей дурной пьяной башки неохота!
– А зачем же – башка? Выражаться надо культурно, – сказал Валера вежливо, зная, что так он куда больше уязвит старшого, чем даже самой последней грубостью. – И между прочим – башка в норме. Полный порядок.
– Вижу я этот порядок, он у тебя на физии написан… – сказал Андрей Василич, отворачивая от Валеры глаза, – настолько противно было ему глядеть на своего подручного, на его подпухшее, поцарапанное лицо. – Иди вон землю возить, пока мозги твои на место не встанут, а здесь ты мне не нужен…
Валера пожал плечами, как бы говоря – ладно, пожалуйста, могу и землю, мне, собственно, один хрен, где ковыряться, лишь бы гроши платили. А только рычать совершенно не из чего. Не на работе ведь напился, а в свой законный выходной!
Но внутри себя от слов Андрея Василича он не был так спокоен, как наружно, – так и хотелось выдать что-нибудь крепенькое. Но, во-первых, он чувствовал, что старшой прав, а во-вторых, злить его было не резон – за Валерой порядком числилось всяких проступков, другой бы на месте Андрея Василича уже давно бы прогнал его совсем, а Мальков – хоть и рычит частенько, а держит… Воспитывает. Ну что ж, воспитывай, старшой, если терпения хватит, продолжай свое благородное дело…
Мальков гремел пудовыми полукружиями бронзовых вкладышей, что на прошлой неделе отливали они с Валерой, – они штабелями скопились вдоль стен, – грузил их на вагонетку, чтобы вывезти из цеха. Это была обязанность Валеры, но Мальков исполнял ее демонстративно, как бы показывая, что даже такого простого дела он не может, не желает сейчас доверить своему подручному.
Кирпичное помещение для литья из цветных металлов, где работали Мальков и Валера, – с голыми закопченными стенами, черными сводами высокого потолка, – пристроенное к основной части огромного, дымного, наполненного рабочим гулом, грохотом различных машин литейного цеха, обычно душно-жаркое, как сухая финская баня, выстыло за воскресенье, воздух в нем был пропитан сладковато-горьким запахом металлической окалины, горелой формовочной земли. В углу стояла плавильная электропечь с вставленными в нее с обоих боков толстыми, как два круглых бревна, электродами, зияя пастью загрузочного отверстия, точно голодно разинутым ртом, призывающим скорее вложить в него пищу. Андрей Василич уже переоделся в брезентовую спецовку, на лбу его уже сверкали бисеринки пота. Под не застегнутой на груди курткой синели полосы моряцкой тельняшки. Когда-то прежде Мальков служил помощником моториста на судах во Владивостокском порту, ходил даже в загранку, – это его любимые воспоминания, – и вот сколько уже лет в литейном цеху, а все носит тельняшку… Дурак дядя! Хорошие деньги там получал, плавал по морю, барахло разное из Японии можно было привозить, на толкучку его только вынеси – из рук рвут за тройную цену, сам рассказывал… Житуха! Так надо же – женился на тутошней, приперся за ней с Дальнего Востока сюда… Не то приличной девки не мог там себе найти? Теперь вот глотает пыль, угар, ворочает оловянные и медные чушки по пуду, вкладыши эти осточертевшие. Хоть бы уж разнообразная была у них работа, не так бы надоедала, а то все одно и то же почти – вкладыши, втулки, вкладыши, втулки…
Валера тоже переоделся, скинув с себя все, в чем пришел, до трусов, – в литейном цеху не замерзнешь, – покорно отправился к складу формовочной земли и часа два возил ее на тачке к рабочим местам формовщиков, помогал им пневматической трамбовкой набивать эту землю в формы. Трамбовка издавала пулеметный треск, держать ее было не просто, она так и рвалась из рук, но Валере нравилось это – чувствовать, что в твоих руках механическая сила, в сотню раз больше твоей собственной, и ты управляешь ею, она покорна, подвластна тебе, и, значит, ты все же сильнее ее, еще более могуч, чем она… О, это здорово, когда у тебя в ладонях такая силища, такой треск и грохот! Одно нажатие кнопки пальцем, и ты уже великан, ты – могуч как бог, тебе уже под силу сокрушать скалы, пробивать насквозь горы!
Когда Мальков позвал его назад, в цеху цветного литья на плоском металлическом полу лежали в опоках две прямоугольные, больших размеров, плиты, все в строчках глубоко вдавленных букв. На рельсах стояла вагонетка с кирпично-красными пластинами бронзы и бирками, свисавшими с края каждой пластины на проволочном поводке.
Валера увидел заводского парторга Самойлова, длинного, худого, со шрамом на лице, в белом воротничке, узком галстуке; начальника литейного цеха Боброва, крупного, щекастого, румяного здоровяка. Они стояли в стороне, будто бы для какого-то контроля, смотрели.
Валера уставился на плиты, выпрессованные из формовочной земли, – понять, что это такое, для чего, таких изделий они с Мальковым еще не отливали, но Мальков – с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, он, видать, крепко тут потрудился, когда привезли формы, – не дал ему разглядывать, приказал загружать в печь бронзу, включать ток. В Малькове было какое-то особое возбуждение, начальство стояло, не уходило, в происходящем чувствовалось что-то важное, не будничное, не рядовое, и, хотя смысл дела все еще Валере был непонятен, его тоже захватили общая приподнятость, общее скрытое волнение.
– Все класть? – спросил он у Малькова о бронзе.
– Клади все, отмерено точно.
Валера надел рукавицы, – углы у бронзовых пластин острые, в заусенцах.
К Малькову подошел Самойлов.
– Может, другого кого возьмешь? – спросил он. Взгляд его при этом был направлен на Валеру, парторг как бы щупал, оценивающе мерил его. Он открыто сомневался в нем, даже не пряча это от Валеры, и обида кольнула парня, хотя – на что ж обижаться, он ведь поработал тут с Мальковым всего шесть месяцев, обижаться у него права нет…
– Да ничего, сладит… – ответил Мальков, тоже глядя на Валеру, но иначе – ободряюще, с верой, своими бледно-голубыми глазами, которые, казалось, были такими у него оттого, что когда-то, много лет подряд, изо дня в день в них отражалась морская ширь, такая же вот бледно-голубоватая, дымчатая.
– А то, может, Кириллова позвать? Жалко ведь будет, если форму изгубите. Дело ведь тонкое, не втулки, не подшипники… – продолжал Самойлов с прежним сомнением.
– Да нет, он парень уже умелый. Мой ведь ученик!
– В том-то и дело, что еще ученик, – сказал Самойлов со строгим, недоверчивым лицом. – Ну гляди, на твою ответственность…
У Валеры заколотилось сердце, затрепетало в каком-то благодарном тепле к Малькову. Ворчит, старый хрен, шпыняет без конца, за дело и без дела, а вот же ведь – ценит, значит… От Кириллова отказался…
Весь металл не поместился в печь, последние плитки бронзы легли толстой стопой на самом краю загрузочного отверстия. Ничего, когда металл начнет плавиться в огне вольтовой дуги, эти плитки тут же стекут в ванну, как брусок масла с края сковородки.
Мальков сомкнул контакты рубильника. В чреве печи с сухим треском сверкнула льдисто-голубоватая молния, – это между электродами пролетела искра первого разряда. Продлился какой-то кратчайший миг пустоты, когда было неясно, последует ли что-нибудь дальше, опять с треском полыхнула голубая, с розовым отливом, молния, – и все нутро печи засветилось этим пронзительно-острым, пляшущим светом, печь взревела, все громче, оглушительней вздымая свой рев, пока он не стал похож на рев реактивного самолетного двигателя.
В первые дни, когда Валера только начинал работать в литейном цеху, ему было страшно стоять возле электропечи, когда в ней бился клубок сумасшедших, ревущих молний. Казалось, вот-вот – и печь взорвется, ее разнесет на куски, она не сдержит в себе это беснующееся пламя, этот громоподобный рев, и все, что есть вокруг – беспорядочно брошенные опоки, штабеля готовых деталей у стен, копошащиеся в работе люди, он, Валера, – все мгновенно будет превращено в белое пламя, испепелено.
Но теперь печь не пугала его. Наоборот, она давала ему такое же чувство, как пневматическая трамбовка, бьющаяся в его руках: чувство власти, владения этой огромной силой, какой-то особой радости, для которой нельзя найти слов. Когда печь ревела, испуская голубовато-белый, прожекторный, пульсирующий свет, заливавший все помещение, – он и она становились как бы одним существом, и душа его, смятая, подхваченная электрической бурей, каждый раз заново потрясенная, обращенная в ужас и восторг, точно бы отделялась от тела и возносилась куда-то – в каком-то безумном, необычайном, не сравнимом ни с чем ликовании и торжестве…
Плитки бронзы, загораживавшие печной зев, таяли, все больше его открывая, соскальзывали вниз, в плавильную ванну; в печи к белому трепещущему пламени электродов добавились теплые, золотистые тона, – это сверкал жидкий металл, легкий, воздушно-прозрачный на вид, чуть шевелящийся в поверхностном своем слое, вибрирующий белесоватыми, желтыми, малиновыми оттенками, составляющими его основной цвет – цвет яркого золота.
Самойлов и Бобров по-прежнему стояли в стороне, у дальней стены помещения. Краем глаза Валера заметил, что к ним прибавились еще люди – из конторы цеха, из заводского управления. Все вместе они выглядели какой-то внушительной комиссией, только непонятно, для чего тут собравшейся, – может быть, для экзамена литейщикам? Но Валере и Малькову было не до зрителей, – комиссия так комиссия, плевать, пусть глядят, наступал главный момент, и в цеху они были только вдвоем – они и металл, готовый, ждущий, который нельзя перегреть.