Вот уже два года, как мы приезжаем в свою барселонскую квартиру и наслаждаемся всеми благами здешней жизни, и не только материальными – заимев здесь жилье, я приобрел еще и друга. И, что вдвойне приятно, друга богатого, но веселого. Богатство не давило на Тимофеева грузом ответственности и вины перед окружающими, не лишало его покоя, не погружало в лихорадочные мысли о будущем и вообще не доставляло никаких хлопот. Вокруг него вились разного сорта люди, и он умудрялся поддерживать отношения со всеми; не тушевался, когда приходилось отказывать, а просьбами его одолевали постоянно, и вместе с тем не выглядел богачом, подозревающим всех и вся в корыстных целях. Он умел делать дела и умел радоваться жизни. По-моему, деньги его не изменили, а если и изменили, то только к лучшему. Чем солиднее сделки он заключал, чем крупнее суммы держал в руках, тем больше он становился похожим сам на себя. Он словно теперь только приступал к настоящей жизни, той, о которой всегда мечтал. Жены наши сдружились легкой необременительной дружбой, не слишком тесной, чтобы угрожать спокойствию семьи, но достаточно искренней, чтобы проводить время в приятной компании и приходить на выручку в нужную минуту. Вместе они разучивали языки, гуляли с детьми (у Тимофеевых только что родилась еще одна девочка) и беспрестанно соревновались в кулинарии, угощая нас с Тимофеевым то итальянскими, то испанскими блюдами, а то русскими сырниками да оладушками с икрой. Няня считала нашу дочь, не больше не меньше, своим ангелом-хранителем, благодаря которому она обрела свое счастье. К таким вещам она относилась с серьезностью почти религиозной, так что порой и нам с женой начинало казаться, что между ней и дочкой существует особая связь. Во всяком случае, понимали они друг друга с полуслова, и дочке больше, чем кому-либо, доставалась кипучая Нянина любовь. А по части любви Няня дала бы фору любому. Когда ей было весело, она пела, когда грустно – непременно рассказывала, почему грустит; если хотела что-то узнать – спрашивала в глаза, без обиняков, а если имела что сказать, сразу же и говорила. Ей была свойственна простота, но не та простота, что идет от глупости, а та, что бывает у людей, по природе своей не способных держать камень за пазухой. Тимофеев принимал ее темперамент с отеческой снисходительностью. Видно было, что он в семье главный, а она его боготворит. Любовь к нему она выражала с той же обезоруживающей простотой: то посреди всего прижималась к нему в порыве нежности и целовала, а то вдруг принималась объяснять нам, его друзьям, как сильно любит мужа, как не может спать, если его нет в кровати, и как у нее душа не на месте, когда он надолго отлучается из дома из-за работы.
Поначалу я слегка волновался из-за того, что своим решением оторвал жену от друзей из Плайа-де-Аро, но оказалось, напрасно. Наша дружба с Тимофеевым была не менее приятной и к тому же, чего уж скрывать, выгодной – я не знал человека более отзывчивого и готового помочь, пускай и не без выгоды для себя. Что касается наших друзей, они приезжали к нам в гости, как и многие другие наши приятели. Вместе мы гуляли по пляжам, устраивали поздние завтраки в прибрежных кафе, ездили по паркам, достопримечательностям и по магазинам. Частенько центр наших гуляний перемещался в Диагональ-Мар, и все благодаря Тимофееву, который строго-настрого запрещал нашим гостям останавливаться в отелях и самолично устраивал их в свои апартаменты. Он не упускал случая показать им какую-нибудь шикарную квартиру или рассказать о только что совершенной покупке по впечатляюще выгодной цене, и тем самым в очередной раз разрекламировать себя, а если повезет, то и заключить сделку – что-что, а продавать Тимофеев умел. О чем бы ни шла речь, в голове у него вертелась одна идея – кому бы что продать, и в любом разговоре он не забывал, к месту или нет, предложить свои услуги. В этом смысле он беспрестанно трудился и мыслями всегда был в работе, просчитывал, угадывал, рисковал. Невозможно было представить, глядя на него, что когда-то, в Москве, его ненавидели за лень и звали тунеядцем – сейчас он, кажется, был самым трудолюбивым из всех нас; бывало, во время отпусков мы всей компанией валялись на пляже и ни черта не делали, а он появлялся лишь на минутку, одетый с иголочки, здоровался и бежал по делам, стряхнув песок с ботинок из телячьей кожи, и больше мы его не видели до самой сиесты.
В обычной жизни он выглядел неприметно, носил шорты, ездил на велосипеде, причем, на общественном, взятым напрокат с городской парковки, своего у него отродясь не бывало, а иногда и того лучше, прикатывал на велосипеде жены. В таком виде он сливался с толпой. Но стоило на горизонте появиться клиенту, Тимофеев преображался. Между собой мы шутили: если видишь Тимофеева в костюме, значит, у него встреча с клиентом, а если в костюме, на сверкающем "БМВ" и в сопровождении двоих, помощника и водителя, значит, клиент русский. В прошлом октябре я приезжал на барселонскую Либер, большую книжную ярмарку, так он увязался за мной и все три дня ходил, разнюхивая, нет ли среди участников его потенциальных клиентов. А поскольку вырядился он по максимуму, журналистка, бравшая у меня интервью и принявшая нас обоих за членов российской делегации, на следующий день написала, что книгоиздание в России поднялось с колен, обретает новое лицо, и все в таком духе. Сколько я ни повторял Тимофееву, что он зря теряет время и что нашему брату-писателю его услуги не по карману, он не отступал, такой уж у Тимофеева был характер. И ведь оказался прав! Продал таки квартиру. Правда, каким-то англичанам, зашедшим на ярмарку случайно. Мы все подтрунивали над ним из-за его извечной расчетливости. Однажды, в самый сезон, он остался без крыши над головой: нахватал клиентов больше, чем успел подготовить квартир, и был вынужден разместить одних в своем доме – ни дать, ни взять, сапожник без сапог. Сначала он поселился у нас со всем своим семейством, потом снял номер в отельчике напротив, но так туда и не переехал – вместе было веселей. Весь август наш табор, увешанный колясками, самокатами и надувными лодками, курсировал из квартиры на пляж, в ресторан и обратно, попутно обрастая друзьями и знакомыми Тимофеева и соседской ребятней; шум и смех стоял у нас до самого утра. Дети сказали, что это было лучшее лето в их жизни, а приятели подшучивали над тем, что я, бедный писатель, готовлю завтрак и покупаю зубную пасту миллионеру, владельцу элитных квартир. При этом Тимофеева все любили. Он не был зазнайкой, умел повеселиться от души, и дружить с ним было одно удовольствие. К тому же, никто не знал местность так хорошо, как он, никто не имел таких связей и никто не умел улаживать дела с такой скоростью. По любому вопросу сразу обращались к нему, и все признавали, что без Тимофеева наша испанская жизнь едва ли была бы такой удобной и беззаботной.
Была у него только одна головная боль – Няня его ревновала. С одной стороны, дела его требовали постоянного передвижения и переговоров с разными людьми, с другой, он сам устроил жизнь так, чтобы все было под рукой, и именно поэтому, когда он покидал Диагональ-Map надолго, это выглядело странно. Няня с ума сходила от подозрений. Если поблизости оказывались мы с женой, доставалось и нам: насмотревшись на русских клиентов Тимофеева, приезжающих в свои испанские апартаменты то с семьей, то с юной подружкой, она строила догадки об обмане мужа и советовалась с нами, с обычной своей прямотой докладывая обо всем, что вызывало у нее опасения в последнее время. Можно было сказать, что для испанки ревновать так же естественно, как дышать, если бы не странное поведение Тимофеева, которое я и сам за ним замечал. Иногда, получив звонок, он ни с того ни с сего вскакивал, хлопал меня по плечу и со словами "щас, подожди, мне надо встретить кое-кого в аэропорту" исчезал с концами. По тому, как он хмурился, как просил меня не обмолвиться случайно при Няне, я догадывался, что это не связано с работой. И потом, он ни за что не явился бы к клиенту в штанах и майке. Ясно было, что он темнил. Няня пытала меня, его лучшего друга, не напрямую, конечно, а через жену. К счастью, я ничего не знал: если у Тимофеева и был кто-то на стороне, мне об этом ничего не было известно.
Летом в самых первых числа июня я сидел на банкете по случаю вручения премий деятелям искусств. Мы, молодежь, то бишь недавно открытые миру писатели, артисты и музыканты, держались поодаль, места за главным столом занимала старая гвардия – люди с именем. Вид у них был соответствующий: кого несли под руки, кто глотал сердечные капли, отчего по залу витал, перебивая ароматы еды, ядреный запах корвалола. На фоне них мы, молодежь, поначалу принявшие это обращение к себе за шутку, ибо большинству из нас давно перевалило за сорок, ощутили себя действительно молодыми, казалось, что наши победы еще впереди. Накануне, просматривая список приглашенных, я увидел в нем имя моей тетушки, бывшей тещи Тимофеева, их научно-исследовательский институт был представлен к награде. Я без труда нашел ее среди ветеранов. Она была все такая же бравая, с горделивой осанкой и замашками командира. Меня она не признала, и не потому, что прошло столько лет, а потому что напрочь забыла о моем существовании, но когда вспомнила, обняла и потрепала за щеку, прямо как в детстве. Мы обменялись дежурными вопросами. Узнав, что у меня родились дети, она воскликнула:
– А я вот внуков никак не дождусь! Лизонька все тянет и тянет. Что они там с зятем думают, чего ждут, не знаю! Я уже им сказала: если и в этом году не сделаете меня бабушкой, то все, прощайте, я соглашаюсь на директорство, и потом не просите меня сидеть с внуками! Мне будет некогда!
Значит, Лизавета замужем?
– А как же! За своим испанцем.
За испанцем? И живет в Испании?
– Ну да. В Барселоне. Так ты ж его знаешь!
Откуда мне его знать? Я Лизавету-то не видел сколько лет.