Когда я остановил его посреди рассказа, уточнил одну из деталей, а потом описал ему как выглядела та деталь, мой друг посмотрел на меня ошарашенно, не поверив своим ушам. Вот тогда я ему поведал про свой, теперь уже казавшийся мне вещим, сон, после чего мы опорожнили еще одну бутылку почти не разговаривая – никакого смысла в продолжении рассказа не было. Проснувшись, мы позавтракали, сели в машину, и я отвез его обратно в аэропорт. Мы крепко обнялись и попрощались, договорившись увидеться на следующий год, но, как я уже говорил, вскоре он умер.
Эта история оказалась чрезвычайно личной, она была его историей, его семьи, и я так понял, что много последних лет жизни он переживал и клял себя за прошлое. Сделать было ничего уже нельзя, но и найти согласие с самим собой у него тоже не получалось. Он жутко маялся, а рассказать никому об этом не решался, было ужасно стыдно. Я оказался единственным человеком, которому он доверился, хотя, по его словам, он делал прежде две безуспешные попытки, но был чуть ли не осмеян и прекратил поползновения найти сочувствующую душу.
К тому же моменту, когда мы с ним встретились, он окончательно все понял про себя, точно знал, что все годы тщетно искал именно этого – сочувствия, вот потому-то и никому не было дела до него. Люди себе-то сочувствовать не успевают, что уж тут говорить о других. Теперь же он смотрел на эту историю, на последовавшие за развязкой душевные переживания, как на самое легкое из возможных наказаний за то, что он содеял. Нет, он никого не убивал, не насиловал, не грабил, он сделал гораздо худшее, по его мнению. Впрочем, давайте-ка я расскажу все по порядку.
Родился он, как я уже говорил, в Москве, и был ужасным ребенком. Он не был плохим в обычном понимании этого слова, просто он был чрезвычайно эмоционален, непоседлив и непослушен. Родители порой не знали, что же делать, как найти общий язык, как договориться с этим ребенком. Все тщетно, с ним нельзя было договориться, один лишь путь к согласию был возможен – только когда он сам хотел такового, что бывало крайне редко. Так прошло все детство, вся юность, пришла институтская пора, но и тут он выкидывал коленца, да так, что его чуть было не отчислили с пятого курса. Когда мы с ним познакомились, он уже был конечно спокойнее, надо полагать, чем в детском возрасте, но сладить с ним бывало не просто. В особенности, если человек ему не нравился – даже непонятно почему, вот просто не нравился, и все тут – тому не было пощады, и самым простым наказанием, на которое этот человек мог рассчитывать было демонстративное невнимание.
Мы с ним крепко сдружились на почве безудержного поглощения книг, хотя поначалу я был подвергнут серьезному остракизму. Но стоило мне как-то вскользь упомянуть название не помню уже какой из книг, прочесть которые можно было только безгранично любя это занятие, как он тут же отреагировал и с тех пор у нас нашлась не только тема для разговоров, но и много других общих интересов, включая музыку. А это, я вам скажу, серьезнейшая тема, на почве которой рождается настоящая дружба и взаимопонимание. Как я уже говорил, после той летней работы мы ежегодно переписывались, сначала бурно, но потом все реже и реже, пока не остановились на одном, но подробном письме в год.
Сразу по окончании института мой товарищ уехал по распределению, а тогда, если вы не знаете, выпускники должны были отработать три года на тех предприятиях, к которым их приписывали, что и называлось распределением. Прожив эти годы вдали от дома, он в первый раз женился, очень неудачно, но очень накладно для его родителей, которые влезли в долги, чтобы справить какую-то несусветной пышности свадебную церемонию и обеспечить жильем свое чадо в другом городе. Потом он вернулся в родительский дом, а вскоре женился во второй раз.
Отец к тому времени уже ушел из жизни, подкошенный войной, на которую отправился добровольцем сорок лет назад, так и найдя общего языка со своим сыном, о чем мой друг часто говорил последнее время, полагая эту причину в числе основных скорого ухода их жизни своего папы. Благо, что у его родителей был и младший сын, который тоже провел не очень спокойную юность, но потом всю жизнь ухаживал за обоими, словно компенсируя полное отсутствие внимания со стороны старшего, и проводил обоих родителей в последний путь, как принято говорить.
В конце своей жизни его мама тяжело болела, довольно быстро теряя здоровье, пока окончательно не впала в беспамятство, пролежав в последний год не вставая и никого не узнавая. Братья почти не встречались, между ними пробежала черная кошка –они даже не созванивались, жили порознь и не было у них никаких общих интересов. Вся забота о больной матери легла на плечи младшего брата, а старший появлялся раз в год, на ее день рождения, и каждый раз этот визит не оканчивался ничем хорошим. Не было драк, не было ссор, просто пропасть неприятия увеличивалась и увеличивалась из года в год, грозя обернуться полным отторжением друг друга. Но вот в один из летних дней мой друг ответил на телефонный звонок, и узнал от младшего брата, что мама при смерти. Он тут же завел машину, посадил в нее двоих сыновей и отправился к брату, но так и не попрощался с матерью, опоздал на каких-то двадцать минут.
Прошли все необходимые сопровождающие смерть церемонии – похороны, застолье с его пустыми и ничего не значащими речами собравшихся родственников. Минуло семь дней, также отмеченных по традиции застольем, но уже с гораздо более скромным составом участников, и вот дело почти дошло до сороковин. Тут-то и начинается непосредственно рассказ.
Шла пятая неделя после смерти матери, как вдруг старший брат в одну из ночей внезапно проснулся от острой мысли, пронзившей его – надо заехать в церковь. Должен сказать, что мой друг чрезвычайно скептически, точнее сказать, настороженно и недоверчиво относился ко всему тому, что было связано с религией, полагая ее за самый успешный из всех видов бизнеса, когда-либо существовавших на земле. При этом он не отрицал такого понятия как "вера", считал, что именно потребность человека верить и эксплуатирует религия. У него, знаете ли, была собственная концепция насчет всего этого, но он ни в коем случае не мнил себя знатоком, и всегда говорил, что совершенно убежден в одном – в том, что вера чрезвычайно интимна и люди заблуждаются, пытаясь получить ответы на мучающие их вопросы извне. Все – внутри, утверждал он, абсолютно все: и аптека, и больница, и церковь, и школа, и все необходимые знания с ответами на те самые вопросы. А если ты идешь в церковь, говорил он, значит не веришь, поскольку прибегаешь к помощи посредников, а их быть не может. Оговорюсь сразу, не изменил он этого мнения и после всего случившегося.
Тем не менее, наутро того же дня он заехал в церковь, мимо которой ежедневно проезжал добираясь на работу, но та была закрыта на ремонт. Немного свернув в сторону от привычного пути, он заехал еще в одну, но и там его ждала неудача, двери были закрыты. Надо сказать, что время было не такое уж и раннее, почти полдень, и после того, как уже совсем опаздывая, он сделал довольно большой крюк по городу, остановился возле еще одной церкви и снова не попал вовнутрь, ему вдруг подумалось, что это все неспроста. Причем, именно подумалось, как-то само собой, то есть эта формула противоположна той, что имеют ввиду, когда говорят "он подумал". Друг не обратил, впрочем, на эту мысль никакого внимания, просидел на работе допоздна, а на следующий день повторил попытку. Требование заехать в церковь становилось все настоятельнее, но и на следующий день его вновь ждала неудача. Тут уж он окончательно разозлился, и в обеденный перерыв третьего дня, совершенно уже накрученный внутренней потребностью, дошел до маленькой церквушки, что стояла по соседству с тем зданием, в котором он работал, и наконец попал вовнутрь.
Тут я должен обратить особое внимание на два момента и поверьте, на них стоит остановиться поподробнее. Во-первых, как оказалось впоследствии, часы работы той церквушки были весьма своеобразны. Двери для посещения верующих были открыты на два часа ранним утром и на два вечерних часа, так что, надо полагать, в тот день случилось нечто аномальное и церквушка работала в совершенно неурочное время. Во-вторых, я могу вам подробно описать эту церковь как снаружи, так и изнутри, а когда вы будете в Москве, сможете ее легко найти и убедиться в правоте моих слов. Я же никогда не бывал там, но именно в этот момент прервал тогда своего друга и в подробностях описал экстерьер и интерьер этого помещения. Его состояние, когда он это услышал, не передать словами, и после этого он прекратил свой рассказ. Я же испытал какой-то ужас, честно говоря, когда убедился в том, что мой сон – вовсе не сон, а что-то вроде кинофильма, который я просматриваю каждую ночь. Больше мы с моим другом не разговаривали, а наутро я отвез его в аэропорт. Впрочем, я уже это говорил.
Теперь запоминайте. Церковь эта находится в самом центре города, в переулке, перпендикулярном какому-то бульвару с памятником в самом его начале. Свернув в этот переулок можно увидеть посреди него по правую руку высокую колокольню розового цвета, во двор которой ведут ворота. Расположены эти ворота между двумя старинными зданиями, левое из которых окрашено в желтый цвет и увенчано довольно необычным куполом с крестом. Это и есть та самая церковь, вход в которую метрах в тридцати дальше по переулку. Войдя в калитку и поднявшись на две ступеньки крыльца, которое начинается практически сразу за калиткой, попадаешь в небольшую прихожку, на левой стене которой висит икона, а справа вход в основное помещение. Оно небольшое, там царит полутьма даже в самый яркий день, слева скамейки, а справа небольшая лавка, где продают все, что принято покупать в церкви. Посреди зала стоит подставка с библией, а слева и справа в круглом зале висят иконы и перед каждой подсвечники на высоких ножках.