Заняв номер в гостинице "Волынь", я позвонил в гостиницу "Звезда", где Чубинец собирался поселиться. Мне ответили, что такой в гостинице не проживает. Значит, дело сделано, хорошо это или плохо, но Чубинца больше нет, и его плоть, его дух, его радости и беды готовы к потреблению. Надо лишь решить, каким способом, по какому рецепту, с каким соусом. Но прежде всего надо освободиться от всего постороннего. В течение первой половины дня я проделал работу, связанную с моей командировкой, записал цифры, факты, фамилии, которые увезу в Москву и там досочиню к ним реприз, пафоса, очерковых размышлений. Можно сказать, что очерк-фельетон на целый газетный подвал уже был у меня в кармане, надо лишь его пропустить через пишущую машинку. Не я придумал это уродство, не я виновен в этом лицемерии. Товарами ширпотреба крестьян должны обеспечивать не литераторы и не государственные деятели, а сельские лавочники. Но я знал также, что мелкий сельский лавочник в сочетании с мелким крестьянином, имеющим свой участок земли, есть тот самый страшный для диктатуры союз, которого опасался ещё Ленин и против которого Сталин двинул свои танки-колхозы. Вот с чего началась одиссея Чубинца, одиссея миллионов чубинцов, их серо-чёрная жизнь, их серо-чёрный юмор и их серо-чёрный траурный лиризм. Так началась сформулированная Сталиным "переделка психологии крестьянства пролетариатом". А журнал коммунистической академии, именуемый "Литературой и искусством", в сладостном мазохизме подпевая тенором евнуха, пропищал о том, что "живой человек" - не большевистская мерка, беря при этом слова "живой человек", "сердце" и "душа" в кавычки и заявляя, что всё это "вскормлено молоком гуманистической мамаши". Статеечка эта была сочинена в 1931 году. И вот прошли десятилетия, а понятия "живой человек", "сердце" и "душа" у них всё ещё на подозрении. Если, конечно, сердце и душа не вырваны из живого человека и не вложены в государственное мероприятие. Читаешь Гоголя, читаешь Бунина, читаешь Толстого, читаешь и думаешь - Боже мой, как хорошо написано. Но о чём? Может быть, об ужасах, пережитых и переживаемых нами, писать хорошо невозможно? Может, даже кощунственно писать так глубоко, так сочно, так наблюдательно о серо-чёрном повседневном издевательстве общества над человеком, государства над обществом, а тирании над государством?
Я понимал, что работа предстоит долгая. Даже предварительная черновая запись, которую следует произвести немедленно, по неостывшему, займёт дней десять. Поэтому пошёл на почту послать телеграмму жене, ждавшей меня к понедельнику, чтоб вместе ехать в Сочи. Написал: "Мамочка, задерживаюсь срочной работой. Целую тебя в рот. Железный Феликс". По-моему, текст телеграммы мне удался. Мне даже кажется, он по качеству не уступает прошлогодней моей телеграмме, отправленной из Сочи: "Мамочка, лежу на песке истекаю потом от потери пота ослабел. Целую Забродский". Принявшая у меня телеграмму молодая девушка вовсю хихикала, как опытный потребитель полусоветского юмора, и даже начала вполголоса напевать популярные куплеты моего сочинения, которые накануне пел, приплясывая, в телепрограмме популярный артист.
И вот я начал танцевать.
Вокруг стоит народ
И смотрит, как герой труда
Чечётку лихо бьёт.Ай-яй-яй, ай-яй-яй,
Ай-яй-яй-яй.
Кто собрал весь урожай,
С нами подпевай.
Так подпевала почтовый работник из Сочи. Но почтовый работник Здолбунова была женщина другого поколения, между сорока и пятьюдесятью, и чем-то она мне показалась знакомой. Взяв у меня телеграфный бланк, почтовый работник быстро, профессионально прочитала слова, не касаясь их карандашиком, потом прочитала их вновь и вернула мне бланк.
- Нет, - сказала она, - такое не пойдёт.
- Что вам не нравится? Я неправильно заполнил бланк?
Стараюсь быть хладнокровным, как у редакторов в издательстве.
- Бланк вы заполнили правильно, но мне не нравится текст.
- Однако это мой частный текст.
- Ошибаетесь, гражданин, этот текст написан на государственном бланке и должен быть подтверждён государственным служащим.
Да, это она. Не та, конечно, но её оттиск. Оттиск редакторши, которая давным-давно лишила меня девственности.
- Как можете вы писать своей матери такие непристойные слова?
- Во-первых, я пишу не матери, а жене.
- А почему здесь - мамочка?
- Это моё дело, - попробуй сохрани хладнокровие. Нет, советская действительность, если перефразировать Ленина, ежедневно, ежечасно и стихийно порождает из своих граждан истериков, скандалистов, неврастеников. - Одним нравится называть свою жену поросёночком, кукушечкой, сладкой булочкой, а мне нравится мамочкой.
- Тем более, зачем вы пишете - целую тебя в рот? К чему такая подробность? Почему не написать просто и нормально - целую.
Приёмщица телеграмм посмотрела мне прямо в глаза. Глаза у неё цвета тёмно-коричневой черешни. Такие женщины до старости сохраняют на своём лице порок. По-моему, она приняла бы моё приглашение и после работы поднялась бы ко мне в гостиничный номер. Однако там меня ждёт другая, хоть и в чём-то подобная, как подобна в определённые моменты эта пожилая почтарша юной шекспировской Юле, а хромой Чубинец стройному любовнику Роме. Почтарша - женщина. Она чувствует, что мой гостиничный номер занят другой, и потому от ревности становится неумолимой.
- "В рот" - вычеркните, иначе телеграмма не пойдёт. И почему "Железный Феликс"? Феликс, как я понимаю, ваше имя. А что такое "железный"?
Ну нет, "железного" я ей не уступлю.
- Железный - это мой литературный псевдоним. Пешков-Горький, а Забродский-Железный.
Достаю удостоверение. Удостоверение не красного, а фиолетового цвета, но всё-таки действует.
- Слышала… Знаю… Скажите, над чем вы сейчас работаете?
- Пишу сценарий совместного русско-украинского фильма под названием: "Люди и людыны".
- Ох, как интересно…
Растаяла. Телеграмма принята с "Железным Феликсом", однако без "целую тебя в рот". Здесь я уступил, ибо мой богатый опыт всегда мне подсказывает до каких пределов можно сохранять свою независимость и принципиальность. Впрочем, как и прежде бывало, подумав и остыв, я неоднократно убеждался: а ведь в этом редактор был прав и действовал в моих же, дурака, интересах.
Как-то я по своим официальным делам начал бывать в московском институте марксизма-ленинизма и сотрудничать, а также обедать там в полукремлёвской столовой с одним доцентом от марксизма. И вот обращаю внимание, что доцент этот до обеда и после обеда руки едва споласкивает, а рот до и после полощет долго и весьма тщательно. Заметив мой взгляд-вопрос, доцент сам всё объяснил.
- Что самое нечистое в человеке? - Рот, ибо рот - это скопище бактерий.
Наверно он прав, как и редактура. Может быть, они недостаточно разбираются в мире Гоголя и Бунина, но мир, где "живой человек" вместе с его "сердцем" и "душой" зажат в железные кавычки, ими изучен досконально. И тот, кто хочет приятно провести время в этом закавыченном мире, должен их слушаться. За ртом надо тщательно следить, однако, лучше всего "рот" просто вычеркнуть и использовать только для еды, потому что иногда такое скажешь, что уж ни чем не прополощешь.
Дав телеграмму, пообедал в местном ресторане, наспех, не обратив внимания на то, что ем, торопливо сполоснул рот и поспешил к себе в номер. Ибо я знал, ибо я помнил, что в моём номере меня ждёт "она". "Она" - это бумага. Было время, когда я относился к писчей бумаге просто как к канцелярской принадлежности и как к необходимому элементу моей профессии, без которого не получишь гонораров и не купишь себе приятной жизни. Впрочем, бумага разных сортов всегда присутствовала в моём доме профессионального сатирика, бумага в разнообразном виде, и девственницей и уже забеременевшей от меня, родившей мне и моей жене очередные скетчи, водевили, киносценарии. Бумага была хорошего качества, потому что я приобретал её в привилегированном, закрытого типа, магазине, однако я о её качестве мало думал. Небрежно взяв очередную пачку, я быстрым косым почерком изливал на неё из своей отличного качества самописки полбутылочки высококачественных чернил, как правило, синего цвета. Было время, чтоб разнообразить процесс писания, я использовал зелёные или красные чернила, но потом вернулся к стандартным синим. Заказов было много, и писать приходилось часто: то канализацию к даче подвести надо, то новая шуба жене потребовалась. Говорит: "Ещё мне на шубу водевиль напиши, или кинокомедию, и за своё садись".