Мы в панике. Я смотрю то на проделанный путь, то на лицо Ван-Гога. Родригио смотрит то на меня, то, опять же, на Ван-Гога. И вдруг до меня доходит, что это мое собственное отражение в экране мониторе. И что это на меня нашло, как я мог так перепутать-перепугаться? Должно быть, от недосыпания. Ведь я уже не могу спать, мне не лезет кусок в горло. И не могу спокойно мыться, и все от переживаний за Родригио, так по-детски безнадежно влюбленного в Андре.
– Ну-ну, – подбадриваю его я, – не плачь, не трясись. Видишь, все уже позади. Я и сам сильно перепугался, столкнувшись с этим мужиком, не столько за свой рассудок, сколько за твою, Родригио, любовь к Андре. Впрочем, все самое страшное уже позади, и тебе стоит поспешить дальше. Видишь: солнце, так похожее на подсолнух Ван-Гога и, какой образ, на светлое окно Андре, к которому ты, кажется, стремился, с черными семечками-дырами букв, которые выбивал я, заходит. И тебе надо поторопиться, ведь вместе с солнцем закончится этот день. Он канет в небытие вместе со всеми удачами-неудачами, а главное, переживаниями, и вместе с ним в небытие канет и эта страница. И тебе все придется начинать сначала.
И не то что бы Родригио был уж очень медлительным. Нет, он даже исполнял роль крайнего левого за университетскую команду, перекрывая всю бровку. Просто когда он видит недоуменно вздернутую в раздражении бровь Андре, он весь как-то теряется. Стоит ему приблизиться к Андре, как он начинает тушеваться, что-то мямлить, растягивать слова, словно оттягивая миг долгожданного свидания. И чем ближе он приближается к Андре, тем длиннее и неуклюжее его речи. Длиннее и неуклюжее его ноги и руки.
Вы уж меня простите за эту неуклюжесть образа. И похвалите за мою прозорливость. Ведь я как в воду глядел. Снова передо мной белое мерцание экрана, потому что дом Андре, как дом любой юной чувствительной девушки, окрашен и оклеен в светлые тона – во что-нибудь розовенькое или голубенькое, как мерцающий по ночам экран монитора или телевизора. Здесь очень много обоев различных оттенков белого, от голубоватого до розоватого, в зависимости от степени освещенности экраном телевизора или компьютера, – но где же наша Андре?
Дом слишком большой – десятки комнат и дверей. И мне кажется, что Родригио специально плутает, чтобы оттянуть миг встречи с Андре. Или чтобы получше подготовиться к ней, собраться с духом. А может быть, он просто хочет узнать Андре через ее вещи, узнать все слабые и сильные стороны Андре. Узнать: а что там скопилось за все эти годы в головке у этой бестии.
Открыв шкаф, Родригио вытаскивает из-под длинных платьев и пелерин Андре коробку с ее детскими книжками и игрушками. Интересно – а чем Андре увлекалась в детстве? Так – книжки Туве Янссон, плюшевые игрушки: мумми-тролли и снусмумрики в колпаках. Ага, здесь даже и плюшевый мяч есть – неужели Андре в детстве играла в футбол? – вот будет о чем поговорить! Только очень жаль, что мяч Андре совершенно белый. На нем не собраны автографы Зидана, Рауля, Роберто Карлоса, Йерро, как на мячах у нас с Родригио. Мяч Андре совсем белый и чистенький, как будто арбитр только что вынес его под мышкой в центр поля. Так что нам вновь приходится начинать все сначала. Копаться в плюшевых игрушках и бусинках на нитках, выискивая сверкающие неподдельные слова и образы среди запыленного хлама.
И нельзя сказать, что Родригио любитель всех этих женских штучек, всех этих сюсюканий, иначе стали бы с ним дружить мы с Хорхито. И нельзя сказать, что он излишне сентиментален, просто, когда он прикасается к вещам Андре, все внутри него содрогается, и он прямо здесь, в длинном коридоре, готов разыграть корриду с плюшевым быком или футбольный матч с горбатой обезьянкой, лишь бы ударить наконец ногой по плюшевому мячу Андре.
Но не играть же мы сюда пришли, Родригио. Пора нам двигаться дальше. Должны же мы побольше узнать об Андре. Вперед, Родригио, на кухню, на кухню, к шкафам со всеми этими банками-склянками, коробками-торбами. Укроп, розмарин, эстрагон, шафран, кардамон, мускатный орех, душистый перец, гвоздика, мята, петрушка, тимьян, чабер, хмели-сунели. И самые полезные в хозяйстве соль и сахар. Хотя и непонятно, где соль, а где сахар и о чем думает Андре. Ведь белый цвет он и есть белый цвет. А новая страница она и есть новая страница – и приходится все начинать заново.
И зная это, Родригио опускает палец в банку с белым порошком, как я сейчас опускаю перо в чернильницу. Иногда я прибегаю к старым письменным принадлежностям, особенно когда пишу не об Андре и Родригио, а о Достоевском и Толстом, но сейчас, к сожалению, у меня на уме не Достоевский и Толстой, а Родригио, который вынимает палец из банки, нюхает, а потом и пробует на язык белый порошок – ну, дружище, это ты уже, мягко выражаясь, переборщил. Хотя я и сам сейчас готов понюхать и попробовать белый лист бумаги на вкус – а не вдохновит ли это меня?
Видите, от отсутствия нужных мыслей и слов я уже начал заговариваться, начал прибегать к недопустимым в литературе приемам. Мне просто необходима небольшая передышка-пауза. Не зная, что еще сказать, я плетусь за Родригио на кухню, ставлю на плиту чайник, оставляя в покое свой письменный стол. А все-таки мы сильно проголодались с Родригио от всех этих переживаний – не мешало бы взбодриться чашкой крепкого горячего кофе, особенно на кухне Андре, где наверняка есть ее любимый кофе, который она пьет по утрам, и где на полках стоят ее любимые кофейные чашечки, к которым она прикасалась губами. И где можно, сделав паузу, скушать Твикс – как, вам еще не надоела эта реклама? А мне так все уже порядком осточертело, но особенно мне осточертел своей нерешительностью этот Родригио. Неужели он и правда думает, что, пообщавшись с вещами Андре, он станет ближе к ней? Или он специально нарезает лимон все вокруг да около моей чашки, долго в раздумье бродит ложкой по белому дну белой чашечки Андре, забыв сыпануть туда растворимый кофе, – и все приходится предпринимать заново.
И чтобы с чего-то начать, как-то собраться с мыслями и с силой духа, мы ведем с Родригио задушевную беседу, заглатывая большими глотками горячий густой кофе и слова, разводясь с ним на кофе и на слова. Мы пытаемся разобраться в наших чувствах, пытаемся найти нужный подход и наилучшее решение. В общем, обычная мужская философия на тему сладкой парочки Андре и Родригио. И он, Родригио, изливает мне в чашку свою душу, забыв сыпануть туда еще и сахарку.
– Она такая особенная, – говорит он, – никто, кроме нее, меня не интересует. Я готов любоваться ею весь день, – и все в таком банальном роде.
И чтобы хоть как-то поддержать разговор, я вспоминаю о своей Урсоле.
– А кто такая Урсола? – спрашивает меня Родригио с загоревшимися глазами.
– А это тебя не касается, это уже совсем другая история, дружище.
– Да, блин, о чем я таком говорю? Мне ведь нужна только Андре.
– Точно, и ты должен добиться ее сегодня или никогда, – подбадриваю я Родригио, хлопая его по плечу, – иначе будешь потом жалеть всю жизнь, поверь мне, бывалому ловеласу.
– Но как мне к ней подступиться? – вздыхает Родригио.
– Запомни, дружище, больше всего об Андре тебе сможет рассказать ее вванная комната, – и я тащу Родригио туда, взяв с собой банный халат и пару листов бумаги. Мне очень хочется помыться, а ванная комната, к тому же, частенько вдохновляет меня, не то что этот придурок Родригио. Надо же было явиться в дом к Андре с засаленным воротником.
В ванной Андре, как и в моей ванной, белый кафель и белые вафельные полотенца на крючках. Здесь просто кругом эти белые прямоугольные листы плитки, так и зовущие меня. Неужели все это придется запачкать своими идиотскими экспериментами-экскрементами. И зачем я только решился стать писателем?
Хотя, погружаясь с головой в белоснежную ванну, я будто погружаюсь в блаженство и забываю обо всем на свете. Как я все-таки давно не мылся! Ну к черту эту неуступчивую Андре и этого мямлю Родригио. Мне с высоты моего возраста просто смешны их юношеские хлюпанья. Пошли они все к черту со своими спазмами гордости и трусости – я растягиваюсь в ванной и открываю краны на полную катушку.
Но Родригио, который, сидя на стиральной машине, болтает ногами так же часто, как языком, не дает мне расслабиться.
– Как ты думаешь, что это за аромат? – берет он с полки, где склянки и пузырьки, духи с запахом Андре.
– Дай-ка сюда, – протягиваю я руку с видом знатока, и в следующую секунду на меня наплывают воспоминания об Урсоле. Ведь это духи, которые я подарил когда-то Урсоле. И теперь уже я изливаю Родригио душу. Учу его, как надо общаться с женщиной, как взять её покрепче в кулак. И для наглядности я сжимаю в кулак белое банное душистое мыло Андре, которое, может быть, только пару часов назад прикасалось к ее телу, которое, может быть, сама скользкая сущность всех женщин Мехико. Но мыло выскальзывает у меня из рук и ударяется о белую эмаль ванны, падая прямо между волосатых ног. А это уже следующая страница, где отношения Родригио и Андре должны наконец-то получить развязку.
Решительно я поднимаюсь в полный рост, разбрызгивая по кафельным и вафельным квадратикам мыльную воду. Расправляю плечи и любуюсь в зеркало.
И вовсе ты не некрасив, Родригио, подбадриваю я своего персонажа. А этот огромный прыщ на подбородке… можно выдать его за пулевое отверстие неразделенной любви. Теперь, когда ты поел, отдохнул и все хорошенько обдумал, теперь, когда ты чист и причесан, я думаю, ты можешь смело идти в набедренной повязке прямо в спальню к Андре, где я тебя поддержу всеми доступными мне выразительными средствами.