В чувстве юмора русской императрице Екатерине II отказать было трудно. Одержав верх над крымским ханом и присоединив к России Крымский полуостров, она выбрала идеальную бухту для строительства крупного порта и поставила редкой красоты город на месте некогда разрушенной ханами греческой колонии Херсонес, дав городу царское, но меж тем греческое имя Севастополь и этим частично восстановила справедливость. Именно Севастополю и предстояло стать главной военно-морской базой России на Черном море.
В начале 19 века многочисленная еврейская община города поставляла гарнизону товары и продовольствие. В то время у кондитера Баруха Гиршгорна, было все, о чем можно только мечтать – дело, приносящее и доход, и удовлетворение, верная, любящая жена, двое взрослых сыновей и юная дочь, доброе и милое существо, и, если бы не хрупкое здоровье девочки, Барух вполне мог бы считаться одним из самых счастливых евреев царской России. Но в 1828 году на юге России разразилась эпидемия чумы, к счастью, не затронувшая Севастополь, вокруг города было установлено карантинное оцепление, Россия в ту пору вела войну с Турцией, и допустить падение стратегически важной военной базы России было невозможно. А в 1829 году император Николай I издал указ, обязывающий всех евреев Севастополя навсегда покинуть город в двухгодичный срок. Это была настоящая трагедия для семейства Гиршгорн, увозить куда-то Якобину было нельзя – девочка постоянно болела, и переезда через зону эпидемии не пережила бы.
– Император повторяет ошибку короля Фердинанда II, – говорил старший сын Марк, – которого спустя 30 лет, после Альгамбрского декрета Сулейман Великолепный назвал глупцом, разорившим Испанию и обогатившим Османскую Империю.
– Тише, пожалуйста, тише, – просила его мать.
– А разве я не прав? Да, мы народ, волею судеб лишенный своей земли, но разве мы не вносим значительный вклад в экономику, в науку, искусство тех стран, где родились. По-моему, отрицать это просто недальновидно.
– Ты прав, только, пожалуйста, тише.
Но, как выяснилось, такого же мнения оказался и адмирал, военный губернатор Севастополя Алексей Грейг. Грейг неоднократно ходатайствовал об отмене указа о выдворении, который мог бы нанести существенный урон экономике города, но добился лишь перенесения срока изгнания на год, а затем на два.
В 1832 году от пневмонии умерла Якобина.
Меж тем Марку Гиршгорну исполнилось 19 лет.
– Я так решил, отец, я иду в рекруты, – решительно заявил он. – Семью военнослужащего никто тронуть не посмеет.
Родители были поражены, но Марк стоял на своем.
– Хватит ждать милостей, – говорил он. – Илья останется с вами, один из нас должен сохранить семейное ремесло.
Младший брат растерянно кивал головой.
Однако и сын-матрос не спас родителей от выдворения, в 1834 году семья Гиршгорн, как и все евреи Севастополя, была вынуждена окончательно покинуть город.
Потеряв все, оплакав любимую дочь и тяжело перенеся расставание со старшим сыном, Барух Гиршгорн умер в Бессарабии от сердечного приступа, спустя полгода, после отъезда из Севастополя.
Молодой Илья остался главой некогда большой и дружной семьи. Возможно, кто-то другой на его месте впал бы в отчаяние, но у юноши был ровный, приветливый характер и стойкое жизнелюбие, он много работал, выпекал и продавал свежие булочки, помогал матери, дружил с соседями, всегда был готов прийти на выручку, да еще и умудрялся шутить, так, что все кругом покатывались со смеху.
Так прошло два года. Наконец, император Николай I дал право вдовым матерям еврейских военнослужащих вернуться в Севастополь, но все старания Марка добиться права брата вернуться в родной город были тщетными.
Илья Гиршгорн был человеком богобоязненным, но не слишком религиозным. Он посещал синагогу, в том смысле, который вкладывали в это евреи в вавилонском пленении, называвшие первые синагоги не молельным домом, а "бейт кнесет" – дом собраний. Общаясь с соплеменниками, слушая их непринужденные беседы, Илья не чувствовал себя таким одиноким. За чтением популярной тогда среди прогрессивной еврейской молодежи книги "Теуда бе-Исраэль", с призывами изучать древний язык иврит и вместе с тем не пренебрегать современными науками, он укрепил давно закравшееся в сознание желание переселиться в Палестину. "А если евреи однажды помешают кому-то в Бессарабии, – думал он, – что тогда будет с моими сыновьями? Я не хочу еще раз оказаться вдали от семьи". Илья был молод и полон решимости, он добрался до Литвы и с группой последователей Виленского гаона отправился в Иерусалим, где поступил в услужение к богатому кондитеру, а спустя два года женился на его дочери. Их сыновья и внуки были кондитерами. Правнук Ильи Гиршгорна, дедушка Шломо в тревожные годы своей молодости служил в Еврейской бригаде Британской армии в Палестине. Уйдя в отставку, он никогда не покупал готовый хлеб.
– Сколько времени, – Шломо открыл один глаз.
– Шесть с четвертью. У Арика, как обычно, творческое рвение, но мы можем еще поваляться.
– Пора, – он вскочил быстро, как умеет только боевой офицер и привычно поинтересовался. – Тебе лунго или ристретто? Насколько бдительна твоя сегодняшняя жертва?
Праздник кончился. Впереди только потрясающий кофе и мучительные ожидания.
– Мне латте маккиато, – ответила я, как можно небрежнее.
Только бы не выдать горечь. За годы наших тайных свиданий я выучила по дюжине разных видов кофе экспрессо и конспиративных приемов. И возненавидела часы.
– Кто там у Арика-то?
– К сожалению, не Конфуций.
– Мельчаете, – усмехнулся Шломо, накидывая на плечо полотенце.
Вставать мне совсем не хотелось. Я лежала и думала, как было бы замечательно встретить Шломо на несколько лет раньше, когда он был свободен, и не прятаться, чтобы побыть счастливой, а просто быть ею постоянно. Ведь это же так естественно и наверное так замечательно – быть рядом с любимым и ничего не бояться.
– Как тебе египтянин? – спросил Шломо, выходя из душа. Одно полосатое полотенце он накинул на голову, как клафт, другое повязал на бедрах.
– Грандиозно, – развеселилась я и, соорудив из полотенца калазирис, проследовала на его место.
– Не заплывай больше далеко, – послышалось вслед.
Когда я вышла из душа, Шломо уже включил кофейную машину и вспенивал молоко. Я подошла сзади и провела пальцем по его позвоночнику.
– Болит?
– После массажа, как правило, дает мне передышку, но через пару дней возьмется за старое, я его, вредителя, хорошо знаю. Вот, держи своего леопардо, – Шломо протянул мне высокий стакан.
Я улыбнулась, он действительно вывел зубочисткой в стакане узор, напоминающий леопардовый окрас.
– Как же я люблю этот аромат.
– Когда я вчера сюда ехал, купил кофейные зерна у Мордехая, он торгует пряностями в лавке за углом. Вот там действительно потрясающий аромат! Если где-то и существует рай, то он должен пахнуть именно так, как в лавке у Мордехая.
– После всего, что мы творим, о рае я и мечтать боюсь.
– Ирис, я же люблю тебя, – тихо выговорил Шломо – Ты мне веришь?
– Да.
– В юности часто так бывает, боишься ничего не успеть, а однажды понимаешь, что поторопился и навсегда разошелся с той, которая как будто создана из твоего ребра и вручена тебе судьбой. И как идиот не можешь принять подарка. Если бы ты только встретилась мне раньше…
– Напрасно я начала этот разговор, – угрюмо бросила я и стала натягивать джинсы.
– А что тебе сказал Конфуций? – вдруг спросил Шломо.
– Он сказал, что вещи надо называть своими именами, во избежание хаоса. Если подумать – отличный совет.
Мы прощались у подъезда.
– Тебе одиноко?
– У меня есть Кешет.
– Убийственный аргумент.
– Один Чеширский кот всегда оставляет мне свою улыбку. Хотя и это, честно говоря, малоутешительно.
Чеширский кот крепко обнял меня.
– Не только улыбку, но и часть своей души. Не скучай, королева Алиса.
– Буду.
– Ну, валяй, – согласился он и, помолчав, добавил, – я тоже буду.
Обоюдная наигранная бодрость в момент прощания меня всегда тяготит. Шломо, судя по всему, чувствовал то же самое, он быстро вскочил на мотоцикл, послал воздушный поцелуй и исчез в облаке пыли, а в воздухе еще долго парила его улыбка.
Славно начался денек, один назвал меня с утра принцессой, другой повысил до королевы. Если не терять обороты, то к вечеру можно стать олимпийкой. Возможно, жизнь действительно прекрасна, если бы в ней только не было часов…
– Жизнь была бы гораздо более унылой, синьорина.
– Откройте секрет, вы думали именно об унылости существования, наблюдая за качающейся люстрой в пизанском соборе, пока неожиданно не сделали открытие.
– Любое открытие всегда неожиданно. Я действительно однажды заскучал во время проповеди, и мое внимание привлекла люстра, раскачивающаяся от притока воздуха. Поначалу это просто оживило сознание и вывело из состояния отрешенности. Но уже через несколько минут обнаружилась такая закономерность – ветер раскачивал люстру из одной стороны в другую, такое же время требовалось ей, чтобы вернуться в первоначальное состояние, я проверил это по ударам пульса и убедился в своей правоте. Именно тогда меня впервые посетила мысль о маятнике, однажды пришедшем на смену не столь точным и менее удобным регуляторам хода часов – опускающимся гирям, спиральным пружинам или капающей воде.
– Итак, вместо смиренного внимания проповеди была открыта такая ересь, как изохронность колебаний, да вы еще в юности были бунтарем. А когда поддержали крамольную идею гелиоцентрической системы мира, окончательно рассорились с католической церковью.