С его слов получалось, что я - трагическая жертва несовершенства местной системы социальной защиты. Я соглашался. Мой случай был отягощен тем фактом, что я нелегал и клептоман. Я соглашался. Но выкарабкаться можно, нужно выкарабкиваться, и он пообещал лично приложить к этому руку.
Я представил себе энергию старикашки, приложенную в одном направлении, увернулся от очередного бумажного кома и решил, что у такого может получиться. Даже в таком отягощенном случае, как мой.
Однако моя эмигрантская сущность была неспокойна. Мне уже тогда начала повсюду чудиться фальшь. Такое усердие! Конечно, это лучше, чем когда тобой не занимаются вовсе. Но хуже всего мучиться от незнания правды.
Главный вопрос оставался открытым: кто внес за меня залог, прикрывшись именем расиста Дюкруа? Разумеется, тот, из красного "Бентли". А вот кто он такой?
- Кто внес за меня залог? - прервал я словесный поток старичка и хмуро увернулся от чего-то острого.
Квасьневский замер. Это произвело на меня сильное впечатление. Ручка, которую он в этот момент подбрасывал, тоже замерла в воздухе, а на стене вдруг стали слышны часы, кусающие секундочки.
Бдзыньк! - упала ручка. Колпачок отлетел в сторону, а по полированной поверхности разбрызгались чернила.
Несколько мгновений понадобилось Квасьневскому, чтобы собраться с мыслями. Вслед за этим он ушел от ответа с элегантностью матерого словоблуда. Канцелярские фразы, которые старикан нагромоздил, имели подлежащее, сказуемое, прямые, косвенные и очень косвенные дополнения, равно как и обстоятельства, порой невероятные, но обладали чудеснейшим свойством - они не передавали информации! Я как бывший филолог был задет за живое. Однако ответа не получил.
Квасьневский принял во мне участие, и принял, как и обещал, энергично. По мановению невидимого смычка нашелся фонд, который как раз и занимался такими вот клепто-бедолагами, как я, и сыграл мне марш на золотых трубах. Вступила фирма со звучанием хорошей скрипки и улыбчиво согласилась оплатить обучение в наивной надежде, что я, по окончании, осчастливлю ее полученными знаниями. Нашелся банк-контрабас и бодро отыграл свою партию, выдав кредит на жилье. Много всего нашлось, как в увертюре, написанной сытым композитором. Увертюре моей новой жизни.
Я хмуро принимал дары, сжигаемый изнутри ненавистью к тайному покровителю. Да, я оказался неблагодарной тварью. Я не умел и не хотел принимать чужую помощь. Во мне не было ни капли признательности.
Но он и не просил благодарности. Он просто помогал. Он прятался за спиной Квасьневского, чудился в банковских коридорах, постоянно исчезая за углом. В черных очках бесконечно проплывало облако.
Я спешил на занятия, кутаясь в шарф, а в руках моих зудело желание резко повернуться и влепить по очкам так, чтобы нереально брызнуло черным в разные стороны. Я поворачивался, но видел лишь прохожих. Им было не до меня, они спешили по своим делам. Я смотрел на вереницу машин. Иногда внутренне вздрагивал, замечая красную, но всякий раз ошибался. Во мне развилась фобия. Я становился раздражительным и неприветливым.
Хрусть, и чтобы черным во все стороны! Хрусть… но его нигде не было.
Так прошло два долгих года, оказавшихся, как только я оглянулся на них, одним мигом.
Вот ведь совсем недавно сидел в кабинете Квасьневского, несчастный, подозрительный и даже, кажется, мокрый (я почему-то всегда в своих воспоминаниях мокрый, как будто тот период жизни пролегал у меня исключительно в муссоны), без копейки в кармане и с жабой на сердце, а сейчас… Благодаря стараниям старичка адвоката Александр Эй Колотов представлял собой довольно-таки рекламный образчик выбравшейся из цементной пыли североамериканской мечты.
Выкарабкавшийся жил в двухкомнатной квартире приличного дома, невыкупленной, конечно, но дело к тому шло, являлся помощником супервайзера на строительстве крупного объекта и имел все то, что делает некоторых людей счастливыми: почти новую машину, выходной костюм почти от кутюрье, подружку для секса, симпотную и умненькую, почти тунеядца в бригаде, на которого можно было накричать, трудное прошлое, почти светлое будущее, счет в банке, кое-какие наметки и друга. Почти настоящего друга.
Мне даже почти полностью удалось забыть его. Я сумел бы убедить себя, что он здесь ни при чем, что я сам, что мне просто повезло, а он - не что иное, как плод моей фантазии, если бы однажды я не столкнулся со знакомым автомобилем цвета раздавленной клубники на парковке перед зданием, где располагался офис Квасьневского.
Я даже не вздрогнул, не удивился, не испугался. Тонированные стекла были наглухо закрыты, и я пялился на них с минуту, слегка загипнотизированный чернотой. Стекла отражали мир, оставаясь черной бездной. Мало-помалу тревога намочила мне ладони, а сердце начало стучаться быстро и как-то через раз.
Сглотнув комок в горле, я подкрался к машине сзади.
Как мне не хотелось, чтобы это была его машина. Мало ли на свете таких вот дорогих красных машин? Зачем будоражить прошлое, все забылось, мне так хорошо без…
Я глубоко вдохнул, задержал воздух в легких и, резко распрямившись, прильнул к стеклу, сделав ладони домиком.
С мгновение я ничего не видел, пока вдруг весь интерьер машины не возник передо мной в малейших деталях.
Черная кожа, деревянная лакированная панель управления, блестящие хромированные ручки и он.
Он сидел за рулем вполоборота и смотрел на меня. Я ткнулся взглядом прямо в черные очки и отпрянул. Я успел разглядеть только то, что он был совершенно серьезен. Хотя что может быть смешнее, чем тип, который заглядывает к вам в машину, сделав ладони домиком и зажав сумку между колен? Но он никогда не улыбался.
Я опустил лицо, как будто меня наотмашь по нему двинули, а выказать боль нельзя, и быстро пошел прочь, с трудом передвигая ноги из толстого поролона.
Себе я твердо сказал, что мужик с красной машиной не имеет к моей жизни никакого отношения. Ни-ка-ко-го.
Другом моим стал Квасьневский. Он так ловко удивлялся способности нынешней молодежи разгребать себе дорогу в вонючей пучине капитализма, что я просто не мог не заглатывать лесть, да так жадно, что она проскакивала чуть ли не до прямой кишки, и там теплело. Несмотря на преклонный возраст, он был своим в доску, с ним можно было посплетничать обо всем на свете, начиная с секс-туризма в Таиланд и заканчивая последним Chemical Brothers, очень, кстати, удачным.
Неудивительно, что, когда он внезапно умер, сделав это по своему обыкновению энергично, я искренне горевал, вновь почувствовав себя бесконечно одиноким. Перед смертью старикан хотел мне что-то сказать, нечто очень важное, судя по выражению лица, которое он состряпал из-под кислородной маски, но, как в пошлом кино, не успел - сработала привычка делать разом несколько дел.
Стояла золотая осень 99-й пробы. Листья тихо ворочались под ногами, умиротворенно шурша, священник что-то бесконечно говорил, но это не было утомительным, а лакированный гроб Квасьневского беспечно поблескивал на солнце до тех пор, пока его не начали опускать в яму и он не потух навсегда.
В толпе провожающих поговаривали, что Колотов упомянут в завещании. До меня даже долетел обрывок фразы, что "упомянут, стервец, прилично". Что до меня, то я собирался напиться и позвонить маме. Именно о ней я думал, кидая на Квасьневского комок земли с дождевым червем, обрубленным лопатой.
Прилаживая корзиночку с мертвыми цветами между маслянистых комьев земли, я чувствовал себя занозой в этой сумрачной толпе, а маму и родной дом - тем центром мира, куда труднее всего добраться и откуда постоянно сочится теплая живительная энергия.
Именно в этот момент что-то толкнуло меня изнутри. Я резко поднял глаза и застал его врасплох.
Он стоял в скорбном кольце по другую сторону могилы и пожирал меня взглядом через черные стекла очков. Впрочем, может быть, он смотрел себе под ноги или поверх моей головы?..
Во всяком случае, он был плотно стиснут со всех сторон и не успел скрыться в толпе. Впервые я сумел хорошенько рассмотреть моего протеже.
Несомненно, пожилой человек. Даже старый. Однако удивительно свежая кожа почти без морщин и совершенно незагорелая. В какой норе он просидел все лето? Вдруг в линии подбородка, форме головы, а может быть, в осанке незнакомца померещилось что-то знакомое… Вот если бы не тень от шляпы!
Левую руку тот держал в кармане, правую безвольно опустил вниз. Белая кисть на фоне черного костюма, который он в этот раз напялил, смотрелась отвратительно. К тому же указательный палец был без первой фаланги.
Я задом попятился в толпу. Вежливо, но настойчиво начал продираться сквозь лес скорбных фигур, чувствуя, что зверею. Содрать с него очки, вот что сейчас важнее всего на свете!
Я не успел. Он уже сидел в своем "Бентли" с убранной крышей. Машина стояла в стороне, как бы противопоставив себя веренице остальных машин, все как одна невеселой раскраски.
Наверное, даже на расстоянии чувствовалось, что у меня зудят от ярости кулаки. В эту минуту я осознал, что в жизни случаются моменты, когда энергию, которая вас переполняет, ничто не в состоянии остановить.
Я споткнулся, но удержался на ногах и в открытую побежал к нему. Именно в этот день у меня исчезли последние сомнения, что этот типчик в черных очках попадается мне на жизненном пути не случайно. Я бежал к "Бентли", осознавая, что он в любой момент может рявкнуть мотором и исчезнуть. Я был смешон, но он не улыбался. Он… ждал.