Она решила посоветоваться с Зойкой. Зойка не была ни особенно умной, ни особенно чуткой. Но она знала жизнь - что знала, то знала. Она выросла в огромной коммунальной квартире, занимавшей целый этаж, и житейских тайн для нее не существовало. Она знала, как люди рождаются, женятся, сходятся и расходятся, как стучатся домой пьяные мужья, как вдохновенно и злобно враждуют две женщины из-за мужчины. Она прекрасно разбиралась в том ворохе бытовых и канцелярских забот, которые, помимо общеизвестного горя, приносит с собой смерть человека.
Она переспросила:
- Двадцать шесть, значит?
Галя кивнула.
- Подумаешь, - сказала Зойка. - У нас недавно девочка расписалась: ей семнадцать, а ему тридцать два. Правда, она в положении была.
Она стала рассказывать подробности. Галя слушала невнимательно: история к ней отношения не имела.
Они стояли в закоулке позади техникума. Зойка прислонилась спиной к серой, нагретой солнцем стене - она любила комфорт.
- Ну, и чего думаешь делать?
Галя пожала плечами.
- Он знает?
- Да ну - позавчера опять про двойки спрашивал.
- А на той выдре жениться думает? - поинтересовалась Зойка.
- Она не выдра, - вздохнула Галя.
- Почему не выдра?
- А почему выдра?
- Конечно, выдра, - спокойно, без всякой злобы заключила Зойка.
С улицы донесся сильный и стойкий гул - в школе через дорогу началась перемена.
Зойка повернулась к Гале спиной:
- Пальто не вымазала?
Пальто Зойке купили к Новому году. Оно ей не очень нравилось, но все-таки берегла - из хозяйственности, как новую вещь.
- Не, - сказала Галя. - Все нормально.
Зойка повозила ладонью по штукатурке - выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила:
- Скажи ему, и все.
- Что сказать? - удивилась Галя.
- Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет - значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более, Лидкин знакомый. Так просто портить жизнь тебе не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голова болит.
Галя засмеялась:
- Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить?
- А чего! У нас равноправие…
- Вот, подумает, нахалка!
Галя совсем развеселилась - разговор шел несерьезный.
Зойка спокойно возразила:
- Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети.
Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила:
- Зой, ну серьезно: что делать?
Та возмутилась:
- Привет! Трепались, трепались, а теперь опять сначала. Скажи, да и все.
- С ума сошла!
- Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина…
Постояли, посмеялись и разошлись.
Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой-то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась - было бы на что смотреть…
Трамвай тормозил у остановки, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале было холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме.
Но фраза была сказана…
Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки.
Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве.
Она села в угол, к самой стене и с минуту смотрела поверх воротничков и причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам:
"…Решено. Судьбу свою
Отныне я тебе вручаю…"
Галя порвала, не читая, откуда-то приползшую записку, отгородилась от мира "Основами теплотехники" и стала писать. Она писала:
"Костя!
Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь - ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках.
Да, мне всего только…"
Она с полминуты колебалась, что написать, и написала "пятнадцать" - в этом письме не должно было быть ни слова неправды.
"…Да, мне всего только пятнадцать, - писала она, - и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать, но я все равно тебя люблю. Люблю по-настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать - я не знаю, со скольких лет это разрешается.
Ты не думай - мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь.
Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить. На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большое, о чем я мечтаю, - это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно - хоть вымыть пол в твоей комнате…"
Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так, и так.
Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку…
Возле его дома топтались какие-то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери…
А потом - вниз, и опять запотевший кирпич подъезда, парни с их смешками и папиросами… Она не удивилась бы, если бы они вдруг окружили ее, хватали за руки, за грудь и грубыми, до конца откровенными словами объясняли, зачем она приходила, чего хочет и что будет дальше. Не удивилась бы и не оскорбилась. Она знала, что настоящая правда написана в письме. Но еще знала, что никто в это не поверит, и знала, что теперь будет считаться правдой о ней и как теперь будут думать о ней все - даже Лидия, даже ребята в техникуме. И она не смогла бы написать это письмо, если бы сперва не перешагнула и через страх, и через стыд…
Лидия ровно сказала:
- Мне звонили из техникума.
Галя не ответила.
- Ты знаешь, чем это грозит? Тебя просто выгонят.
- Я все равно не буду тут учиться, - сказала Галя.
- А где будешь?
- Перейду в строительный.
- С двойками?
- Тогда просто пойду на стройку.
Лидия не сразу спросила:
- Ты что, окончательно сошла с ума?
Спросила так спокойно и устало, что Гале вдруг стало не по себе. Что с ней творится? Все рушится, все катится… А остановиться уже нельзя.
Она стелила постель, укладывалась. И страшно было словно со стороны смотреть на собственные колени, и странно было тронуть рукой другую руку.
Через день Костя позвонил. Он не узнал ее голос. Тупея от страха, она ответила, что Лиды нет.
Он, помедлив, спросил:
- А кто говорит?
- Галя, - выдавила она, словно в чем-то призналась.
- А, Галя… Понятно, - сказал он и снова помедлил. - Встретиться бы надо, поговорить, а?
Она молчала.
- Ты завтра вечером что делаешь?
- Ничего, - тупо, без выражения ответила она.
- Тогда приходи ко мне… Приходи в шесть. Ладно?
- Ладно, - так же тупо согласилась она.
- Знаешь, где живу?
- Знаю.
- Тогда договорились. До завтра!
Она еще с полминуты слушала трубку, пока не поняла, что это просто частые гудки. Тогда она положила трубку. Завтра в шесть часов. Что будет завтра в шесть часов, она не думала. Будет так, как он хочет…
В половине шестого она вышла из дому. День, с утра синий, уже остывал. Она шла по улице мимо домов, магазинов, почтамта, мимо пирожковой - стеклянного аквариума, мимо родильного дома с белыми плотными занавесками в окнах, мимо толпы студентов, выхлынувшей из пединститута, мимо ребят с коньками, ловивших последний, рыхлый уже лед, мимо старух, сидящих в сквере на прогретой за день лавочке, мимо пьяных слез у входа в закусочную, мимо длиннющих - от перекрестка до перекрестка - окон новой фабрики, мимо женщины с детской коляской, похожей на танк на рессорах.
Галя шла быстро, но ноги двигались неловко, как чужие, и руки были как чужие, и каждый ее шаг принадлежал не ей.
Костя открыл дверь и сказал:
- A-а… Заходи.
В коридоре было темно, Галя ударилась обо что-то бедром и тупо ощутила, как болит и твердеет ушибленное место.
Костя толкнул дверь в комнату. Она вошла следом и стала у двери.
- Садись, - сказал он.
Она села на стул, на самый краешек, сдвинув закаменевшие колени.
- Ну? - спросил Костя.
Она глядела в пол, со страхом чувствуя, как подбирается к плечам озноб: вот-вот заходит дрожью все тело, и тогда уже ни встать, ни сказать слово, ни двинуть рукой.
- Тебе сколько лет?
Она сглотнула:
- В августе будет шестнадцать.