- Ты должен гордиться, что у тебя такая мать.
- Конечно, но это так больно…
- Почему?
- Любовь. Мне недоставало любви.
- Но ведь ты утверждаешь, что твоя мать…
- Поскольку моя мать ангел, ее любовь распространяется на всю вселенную. Для нее все в мире кажется важным: соседи, прохожие, незнакомцы, чужаки. Меня она любит наравне со всеми. Но ведь я ее сын, и это меня она должна любить, даже если бы никого не любила!
Я почти выкрикнул это, пытаясь объяснить ему. Восстановив дыхание, я попытался восстановить объективную картину.
- Когда мне исполнилось семь лет, она устроила праздник, целый пир по случаю моего дня рождения для моих школьных приятелей, для всей округи. Меня завалили подарками.
- И что?
- В тот же вечер она раздала подаренные мне игрушки ребятишкам, хныкавшим, что они такой роскоши в глаза не видали. Она раздала им все мои подарки! Не колебалась ни секунды. Мои подарки! Даже не проверила, а вдруг дети соврали. Не спросив меня. Мои подарки! И в тот вечер, когда мне стукнуло семь, в этом возрасте уже соображаешь, я пришел к выводу: раз она любит меня как всех, ничуть не больше, значит, на самом деле она меня вообще не любит.
- Это была ревность.
- Нет, разочарование. В себе и в ней. Ничто особенно нас не связывает. Поскольку она исключительно внимательна ко всем на свете, то по отношению ко мне она ведет себя попросту нормально. Это досадно. Оскорбительно. Наверное, я ее ненавижу. На самом деле мое отношение колеблется: порой я ненавижу ее, порой себя.
- Ты говоришь в настоящем времени: то есть она не умерла, как ты утверждал?
- Нет, она жива. Но, так же как ангелы, она не принадлежит этому миру.
- А твой отец?
- Он только считал себя ангелом. Но он не был им.
- То есть?
- Однажды он выбросился с верхнего этажа дома, где мы жили. С десятого этажа.
- И что?
- Он разбился. Умер мгновенно. Это доказывает, что он не был ангелом, ведь ангелы умеют летать.
Теперь Сёминцу понял, почему я так неразговорчив: в Японии стараются не говорить о самоубийстве близких, это запретная тема, самоубийство бросает тень на честь семьи.
- Когда отец был здесь, я ходил в школу; я говорю "был здесь", хотя это неверное выражение, поскольку, даже когда он "был здесь", его вовсе здесь не было. Он работал в Токио сутками напролет. Если бы меня попросили изобразить отца, я бы нарисовал электробритву в ванной, фамилию на почтовом ящике, шкаф, где три пары ботинок и два темных костюма; еще я мог бы нарисовать тишину, да, тишину, которую следовало соблюдать в субботу или в воскресенье, когда он закрывался в спальне, чтобы выспаться после ночной смены. Многие мои товарищи не были избалованы общением с отцами, но у большинства все же был "отпускной папа". Мне бы такого "отпускного папу"! Это такой тип в шортах, нелепый, навязывающий массу отвратительных занятий: катание на велосипеде, на роликовых коньках или лыжах, серфинг, папа, предлагающий погонять шайбу, - словом, всякие мальчишеские забавы, позволяющие потом выпендриваться перед приятелями. У меня не было даже такого папаши, так как мой отец, поглощенный работой и выплатой денег за нашу квартиру, отказывался от отпуска.
- Но почему он покончил с собой?
- Karoshi. Стресс от работы. Он работал санитаром в больнице, часто дежурил по ночам; спал он мало, урывками, засыпал с трудом. Начались проблемы со здоровьем: сначала перебои с сердцем, потом диабет, переутомление пробудило или подхлестнуло дремавшие в нем недуги. В конце концов, мне кажется, он почувствовал такую усталость, что предпочел покончить жизнь самоубийством, чем умереть от подстерегавшего его инфаркта или инсульта.
- Ты горевал?
- Не знаю.
- Как так не знаешь?
- В день кремации, когда уже веки воспалились от слез, я увидел, что опечаленная мать двинулась ко мне, раскрыв объятия, и тут мне показалось, что мы сможем вновь обрести и полюбить друг друга, действительно как мать и сын, оплакивающие смерть мужа и отца.
Я хотел зарыдать вместе с ней. Вдруг в полуметре от меня мать повернула направо, обошла меня и принялась обнимать какого-то незнакомца, оказавшегося у меня за спиной, утешив этого, перешла к другому, потом к третьему и так далее. Во время церемонии и в последующие часы она уделяла внимание родственникам, ближним и дальним, обнимала чужих людей, сослуживцев отца, его прежних пациентов, служащих похоронной фирмы, кладбищенского сторожа. У нее находились сердечные слова для каждого. Она утешала, улыбалась, шутила и даже смеялась. Их переживания казались ей важнее собственных чувств или моего горя. Так что слезы мои высохли. А несколько дней спустя я ушел.
Сёминцу кивнул, подтверждая, что в подобной ситуации поступил бы так же.
- История проясняется, дорогой Джун. Наверное, ты хорошо учился в школе. Так?
- Да.
- Тогда мне понятно, почему ты бросил школу, почему продавал паскудные игрушки на улице, почему ты на тренировках не выполняешь положенные упражнения: ты боишься работать, ведь твой отец сгорел на работе. Часть твоего сознания считает, что благоразумнее лениться, предпочитает скорее проиграть, чем предпринять что-то: стремится охранить тебя, не дать умереть.
Он указал на мой рюкзак:
- Уходишь?
Я сделал вдох и гордо ответил:
- Нет.
- Правильно, Джун. Я уверен, в тебе скрыт толстяк.
С этого дня мне стало лучше даваться управление повседневной жизнью. Сёминцу, осветив мое настоящее с помощью прошлого, укрепил мою волю, он поставил ее за штурвал судна: мне удалось приступить к выполнению программы по тяжелой атлетике. Мало-помалу мышцы мои окрепли, я набрал несколько кило.
Конечно, меня нередко посещало уныние; чтобы вернуться на верный путь, я вспоминал о нашей беседе, повторяя фразу, сказанную Сёминцу: "Я сказал, это возможно, а не это легко".
- Ты продвигаешься вперед, Джун. Схватки ты проигрываешь, но делаешь это в хорошем стиле.
- Спасибо, мастер.
Я знал, его похвала искренна, так как обнаружил: хотя он гордился тем, что ему удалось дать Японии йокодзуна - Асёрю, он любил не успех, как таковой, не общественное признание, - он любил только хорошо сделанную работу. Он стремился, чтобы цветок раскрылся и расцвел.
За год мне удалось увеличить вес, объем тела, нарастить силу. Но хотя по физическим показателям я приближался к соперникам, мне пока не удавалось выиграть ни одного поединка. Вначале от первого же толчка я вылетал из круга. Теперь, набрав вес, став сильнее, я держал удар, начиналась дуэль; но потом, несмотря на технические и стилистические достижения, я либо вообще не находил верного решения, либо находил его слишком поздно. Я постоянно упускал победу, как труба, давшая течь.
- Мастер, что это звенит?
- Видишь этот хрустальный бокал? Теперь слушай.
Он провел пальцем по краю бокала, раздался чистый холодный звук, режущий как сверкающее лезвие.
- Здорово!
- Попробуй сам.
Я попытался повторить движение Сёминцу, но в моих руках хрусталь издал глуховатый бедный звук.
- То, как ты держишь бокал, мешает извлечь ноту: твои пальцы разрушают резонанс, подушечки пальцев поглощают звук. Нужно держать бокал и в то же время не касаться его. Одновременно быть и отсутствовать. То же самое на турнире. Ты должен быть там и не там. Быть собой и другим. Тебе нужно вознестись над собой и противником, чтобы охватить ситуацию и интуитивно найти нужное решение. Вспомни Асёрю.
- А как этого достичь?
- Через медитацию. Внутри тебя должна быть пустота.
- Досадно: прежде во мне не было толстяка, теперь он появился, а пустоты больше нет!
- Пустое! Чепуха! Сотрясение воздуха! Я прекрасно обхожусь без этого.
- Вот как? Прекрасно обходишься?
- Тебе следует постичь дзен-буддизм.
- Синтоизм кажется мне более подходящим учением, к тому же борцы сумо практикуют синтоизм с давних пор.
- Джун, я уважаю эту религию. Только я, Сёминцу, постиг дзен прежде, чем сумо. Так что я могу передать тебе лишь дзен.
- Как бы там ни было, это не имеет значения, потому что синтоизм, тибетский буддизм, дзен-буддизм - это все вздор, ерунда на постном масле. Что одно, что другое. Странно, что вы столько времени уделяете древним предрассудкам.
- Ты серьезно, Джун?
- Жить можно и без религии.
- Без религии - можно, но без духовности - нет.
- Чепуха! Пустое! Сотрясение воздуха! Я прекрасно обхожусь без этого.
- Вот как? Прекрасно обходишься?
Он попал в точку: тревога моя усиливалась, и я понимал это.
- В смысле… я… мне кажется… в общем… я ведь…
- Джун, когда молчание куда лучше, чем все, что ты можешь сказать, стоит помолчать.
Через неделю, когда прошло ощущение стыда за мой идиотский ответ, я вновь подошел к Сёминцу:
- Вы могли бы помочь мне научиться управлять мыслями и телом?
- Сядь на пол напротив меня, подай таз вперед, выпрями позвоночник и сосредоточься на внутренней вертикали.
- Есть.
- Не втягивай живот, не напрягайся, дыши свободно.
- Есть.
- Пусть мысли выходят вместе с дыханием, приходят и уходят.
- Они беспорядочно толпятся, у меня какие-то завихрения в мозгу.
- Управляй течением.
Через неделю, когда мне удалось настроить мысли на спокойный лад, он поставил новую задачу:
- Теперь постарайся не думать ни о чем.
- Ни о чем?
- Ни о чем.
- Будто я покойник?