Ростом он не выдался, к земле тянула тяжелая работа, но в плечах раздался, грудь была как колокол. Драться с ним никому в голову не приходило, он любого мог поднять над собой и бросить. Как почти все сильные люди, был он очень добрым и недрачливым. С ним было нестрашно ходить в дальние леса, не боялись мы с ним купаться в Оке, где течение сносит тебя, как щепку. А однажды он даже попытался спуститься в "чертов провал". Взяли мы пеньковую веревку, какой возы сена связывают. Перекинули ее на вершину дуба, что поднялся почти вровень с кромкой "провала". Гриша забрался на молоденькую березку, ухватился руками за макушку, березка пригнулась и опустилась на макушку дуба. Веревку он привязал к стволу и начал спускаться вниз по дубу. А мы - я, Валька Трусов, Танечка и Тольман - замерли на кромке в ожидании, что там найдет внизу Гриша. Но до низа он не спустился. Выбрался вверх, по веревке перебрался на обрыв.
- Темно там и сыро…
Был он ровен с нами, никого не выделял, не замечал я, чтобы и Таня привлекала его внимание, но слышал я в деревне такие слова:
- Вот для Гриши какая славная невеста подрастает: Танюша Плошкина…
И последний в нашей ватаге - Тольман. Откуда взялось это окончание к его обычному имени, неизвестно. Вывернулось словечко и прилипло к мальчишке.
Он очень переживал свою незначительность, сочинял всяческие истории, как он побеждал разбойников, но за это прослыл лишь вралем…
III
В мае 1941 года призвали в армию моего отца и еще нескольких мужиков, которые в кадровых числились. Случалось, и раньше призывали на сборы, но на этот раз почуяли тревогу. Ждали, что будет. И грянуло.
Все, кто подлежал призыву, ушли, остались бабы да детишки. Но разве кто думал, что докатится война до наших мест? Больше того, к нам приезжали родственники из Москвы, на деревенские хлеба и от бомбежек подальше.
А потом на берегу Оки стали рыть окопы. Но боя у нашей деревни не случилось. Что-то сместилось на фронте, и в одну ночь наши войска оставили позиции. Несколько дней жили мы на ничейной земле, а затем переправились на наш берег на мотоциклах и автомашинах немцы. Разместились по избам на постой.
Гриша Степанов с матерью ушли, и Валька Трусов исчез. Куда его мать отправила, я не знаю. Я, Тольман и Танечка остались в деревне, мы прятались по домам, на улицу не выходили.
Осень кончилась, выпал ранний снег, ударили морозы. Снег лег сразу и густо на мерзлую землю. Загудели метели, деревню укрыли сугробы.
Как-то немецкий комендант вызвал нас с матерью в комендатуру в Верхнюю Вырку. Много и еще кого вызывали. Явились. Тут же, не дав даже домой за вещами сходить, погрузили нас в машину и отвезли в город. Там мы узнали, что всех, кого собрал комендант, везут на работы в Германию…
Везли медленно, в вагоне холод, есть нечего. Давали раз в день какую-то баланду.
Долго ли, коротко ли, дороге конец пришел. Привезли нас в лагерь, оцепленный с четырех сторон колючей проволокой, по углам вышки, на вышках пулеметы. Переночевали мы в тесном бараке, а наутро был объявлен "акцион". Так у нас произносили это непонятное слово. Теперь-то я знаю, что слово исковеркали, слово это аукцион.
В полдень зимнего слякотного дня вывели нас на плац перед бараком, построили.
Вдоль нашего строя прошел с офицерами господин в черной шубе с меховым воротником шалью. Господин тыкал тростью в стоящих, а солдат тут же выдвигал указанных на шаг вперед. Отбирал господин молоденьких женщин и парней постарше меня. Тех, что были с детьми, не трогали. Что это означало, никто не знал, но почему-то завидовали тем, кого взяли. Потом я узнал, что им завидовать не следовало. Отобрали их для химического завода.
Первую партию увели. Нагрянули менее важные лица. Брали по пять, по десять человек. А под конец выбирали по одному, по двое.
Нас с матерью купила пожилая немка.
Можно было считать, что нам повезло. Кивнул я Тане: подойти и попрощаться нельзя было, и мы пошли за нашей хозяйкой. Она ни слова по-русски, а мы ни слова по-немецки. Знала она только слово "карош" и твердила его беспрестанно. Хвалилась, должно быть, что она "хорошая", что нам у нее хорошо будет. Хуже, чем нам было в холодном вагоне под пломбой, трудно придумать…
Немка посадила нас в небольшой грузовичок, сама села за руль. Выехали на дорогу. Ехали быстро, не трясло, дорога асфальтом покрыта. Петляли, петляли, наконец приехали в какой-то хутор. Теперь мы поняли, что немка-фермерша купила нас для работы в своем хозяйстве. Ну а работа на земле матери моей была не внове, да и я разумел по крестьянству. А тут еще и наставник, русский батрак.
- Василий Васильевич, - представился он матери. - Из деревни Гнутки, где стоят собачьи будки… А вы откель?
Я сразу почувствовал, что он не понравился матери. Она поджала губы и, не глядя на него, мрачно ответила:
- И мы оттель!
Василий Васильевич - круглолицый, русый, нестарый человек, тогда ему было под тридцать. Отрастил козлиную рыжую бородку. Щеки пушком заволокло. Розовая, прозрачная была у него кожа, как у молочного поросеночка. Глаза спокойные.
- Мне есть резон темнить, а тебе, мать, темнить нечего… Ты не военнопленная, могла бы и объявиться, а мне понятнее станет, куда нынче немец достиг…
Повернулся ко мне.
- А ты, оголец, как сюда залетел? За мамкину юбку крепко держался? Чего же ты в лес не убег? К партизанам?
- Не успел! - ответил я сдержанно.
Но мать тут же поспешила исправить мою ошибку:
- У нас и не было никаких партизан… Под городом жили. Лес насквозь прозрачный.
- Под городом? - насторожился Василий Васильевич.
Мать вздохнула. Скрывать действительно было нечего.
- Из-под Калуги мы…
- Вон на! - протянул Василий Васильевич. - Совсем мы не земляки. От мужа получила похоронную?
- Похоронную? Нет, не получала!
- Стало быть, как и я, бедолага, числится в пропавших без вести…
- Это почему же числится? - взволновалась мать. - Ничего я от него не получала.
- Когда на фронт ушел?
- Его еще в мае призвали.
- Значит, в деле с первого дня, - определил Василий Васильевич. - А ежели с первого дня, то или убит, или в плену… Другого исхода нет… Но ты не горюй. Хозяйка у нас баба добрая, но строгая. Работу требует в аккурате. Ежели угодишь, хорошо будет.
- Василий Васильевич, что-то у вас не сходится! - остановила его мать. - Что же, все, что ли, в плен попали?
- Говорю, значит, знаю… Или убит, или в плену!
Мать не сдавалась:
- Проходили мимо нас войска… Спрашивала… Видела и таких, что от самой границы отступали… Дрались в отступлении…
Василий Васильевич сделал страшные глаза и приложил палец к губам.
- Передам я тебе, мать, сейчас первую науку. То, что ты сейчас мне сказала, выброси из головы и забудь. Беды я тебе не желаю, потому как ты здесь человек новый и не огляделась… Фюрер!.. - При слове "фюрер" голос у Василия Васильевича, мягкий и даже бархатистый, зазвенел железом. - Фюрер сказал, что Красная Армия разбита и больше не существует… Коли так сказал фюрер, так тому и быть… Это запомни…
- Ладно, запомнила… Дальше что?
- Из деревни? Крестьянскую работу знаешь?
- Знаю…
- Так вот, все, чему ты там научилась, наплевать и забыть! Здесь другая нужна работа, не колхозная!
- А ты сам-то работал в колхозе? Что-то непохоже, как я на твои руки погляжу.
Василий Васильевич недовольно передернулся.
- Чем тебе мои руки не приглянулись?
- Без мозолей. Никогда ты допрежь не держал ни вил, ни чапыг!
- Не держал! А я разве скрываю? Или в колхозники напрашивался? Я, милочка моя, к конторской, к чистой работе с малых лет способности приобрел! Счетное дело умею вести… Тут заново науку освоил! Вот и хочу тебя упредить! Здесь работа с зари и до зари…
- Зарей меня не пугай, мы на пуховиках не отлеживались…
- Ты меня не перебивай! Не со зла советую, для твоей же жизни! С зари и до зари, рабочих часов не считаем! Это раз! Чистота! К тебе небось в коровник надо было в сапогах лезть! Здесь в коровник хозяйка заходит в белом халате. И еще платочек у нее белый в кармане. Тронет ясли, проведет по загородке. Если на белом грязь, то держись. По щекам схлопочешь Она еще добрая, другая сразу в шахту сдаст! Подойники мыть с мылом и горячей водой. Полы скоблить… И тоже с мылом! Навоз выгрести - моя забота, а твоя - все подчистить.
- Слыхивала: немец на обушке хлеб молотит!
- Было! На обушке молотил, а теперь ему все державы покорились и земли невпроворот! Тебе и на обушке не достанется!
- А тебе?
Василий Васильевич ухмыльнулся.
- Обо мне другой разговор! Я для других дел предназначен! Я тут всю науку сквозь пройду, тогда и рукой не дотянешься. В управители имения сгожусь! Я люблю, чтобы порядок!
Долго еще поучал мать Василий Васильевич. Оказывается, он и с языком освоился.
Мать выкидывала вилами навоз из коровника и скребла полы в стойлах и в проходах, а потом мыла их. И так с утра и до вечера.
Василий Васильевич грузил навоз на грузовичок, хозяйка садилась за руль, и они вывозили навоз на поля, разбрасывая его по нарисованным на снегу квадратам.
Доили втроем: хозяйка, мать и Василий Васильевич. Первый раз доили до свету. Потом начиналась уборка, а хозяйка увозила молоко и занималась своей работой.
В полдень шли отмываться и переодеваться. Доили коров в чистых, хотя и не белых, халатах. После дневной дойки - обед.
Было в хозяйстве двадцать пять породистых коров. Для понимающих все ясно. Три работника на такое стадо да мальчишка - это только управиться. С весны начинались полевые работы.