Оставьте на моем лице эту восковую бледность, отблески тлена, бесстыдство смерти, не стирайте их: они отвечают истинному положению вещей. И не заставляйте меня вступать в загримированный развод. Никаких румян, никакого полутраура. Я не хочу ни жить, ни умирать во лжи. Вон условности! Никакого грима, никакой грязи.
Сегодня, однако, я вывалена в грязи. Смятение чувств, сведение мелочных счетов. Это не трагедия, это буржуазная драма, даже водевиль. Все закончится задиранием юбок, подсматриванием в замочную скважину, счетами. Я считаю дни напролет: банковские выписки, акты о введении во владение; мне надо второпях заполнять бумажки, считать семейный бюджет - боеприпасы для двух наших адвокатов, которые, подобно ахейцам и троянцам, оскорбляют друг друга с высоты крепостных стен, для того чтобы придать себе мужества: битва, настоящая битва, еще не началась, пока стороны лишь поносят друг друга. "Не сомневайтесь, мы заставим их заплатить!" - ликует мой адвокат. "Заставить его заплатить?" Да почему бы, в конце концов, и нет? Он боится, что я его "ощиплю"? Ну и ощиплю: когда перестаешь рассчитывать на другого, начинаешь считать… И я делю, множу, извлекаю на свет Божий декларации о налогах, долговые обязательства, навожу справки о "том, что он откладывает на старость". О том, что он откладывает на старость? Ну да, о его возможных владениях, о будущем наследстве - как в девятнадцатом веке! Признание измены, подсчет того, что отложено на старость, - два пережитка развода по старинке среди подслащенных современных разводов. Сначала я возмущалась:
- Да откуда мне знать, что может унаследовать мой муж? Я не для этого выходила за него замуж!
Мой адвокат начинала ругать меня:
- Не хотите бороться с ним - боритесь с ней! Скажите себе, что отстаиваете права своих сыновей! Или вы хотите, чтобы все досталось этой интриганке?
Нет, конечно; значит, я не буду столь великодушна, я не буду любезно проигрывать, не буду покладистой в игре; правда, игра эта не моя… С горьким привкусом во рту, нахмурив брови, отправляюсь в Марсель, в Париж; вымеряю, какова длина фасадов домов, принадлежащих семейству Келли; считаю, сколько в них окон; расспрашиваю консьержек об общей площади…
Урожай неплох - принимаю поздравления своего адвоката. Мне стыдно: адвокаты по бракоразводным делам, "матримониальные судьи", - ассенизаторы любви, они видели столько грязи, что в конце концов перестали ее замечать.
Ну, а теперь перейдем к пенсиям: какая будет пенсия у моего мужа? Нам нужна информация - и вот уже на меня возложена новая миссия. Звоню одному из его друзей, он, как и мой муж, занимается кросскурсами; этот жестокосердый "рейдер" всегда имел ко мне слабость, но на этот раз он не собирается скрывать, что шокирован: "Пенсионная сумма? Расчет процентов? Да это же гнусно!" Действительно гнусно. А как, он думает, ведется война? В белых перчатках? А мой противник? Он, что, думает, что делает мне подарки? Не только не делает, но и мечтает забрать те, что уже сделал: недавно, зайдя в дом, чтобы забрать кое-что из бумаг (он ведет себя, "как у себя дома", потому что ключ у него остался!), он заметил на полке в коридоре чашу, полную разноцветных камней, привезенных мне им из своих путешествий - из своих путешествий вместе с Лор: "Эти камни тебе дарил я, - напомнил он мне сухо, - я мог бы забрать их…" Я сняла с правой руки кольцо, подаренное им во время нашей помолвки: "Это тоже твой подарок, можешь забрать и его…"
Не проведя в доме и пяти минут - только-только успел пройти из прихожей в гостиную, - он уже начал расчеты:
- Предупреждаю, я заберу половину пластинок (палец упирается в шкаф). И энциклопедию. Она - моя (указующий перст в сторону книжных полок). И "Плеяда" - моя. (Ну, конечно, - его! Неужели он действительно думает, что я буду требовать назад "его" Салтыкова-Щедрина или "его" китайских поэтов? Он оставляет своих детей, но не забывает о "Плеяде" - вот она, сила слова!) И потом, я хочу забрать свое кольцо для салфетки, ну знаешь, серебряное кольцо с моим именем… - И вдруг резко поворачивается к дальней стене: - А этот коврик? Он больше, чем тот, что ты принесла с собой, когда выходила за меня замуж; высчитываю половину их разницы площадей - получается восьмая доля, так?
- Давай, бери ножницы, режь!
"Мы делим все, мадам Келли, все до тринадцатой чайной ложки!" - мне на память приходят эти слова, которые несколькими годами раньше обронил шофер моего мужа во время своего третьего развода: как и в двух предыдущих случаях, он обильно обманывал свою третью супругу и был весьма удивлен, что она в конце концов восстала… Стоит заметить в его оправдание, что род занятий этого человека поощрял его на грехопадение - разве не располагал он, как и его патрон, ненормированным рабочим днем? И пока президент кампании взлетал вверх на лифте в эксклюзивные апартаменты, он клеил гостиничных администраторов. За двадцать лет он научился быть соучастником и учеником мужа, чьей потемневшей (шофер был родом с Мартиники) и уменьшенной копией он стал казаться в силу мимикризма - рост ниже среднего, галстуки поменьше и тоже микки-маусы, любовные связи поскромнее, обманы помельче… Он так же неустрашимо лгал: то для того, чтобы покрыть свои шалости, то - шалости своего патрона; он лгал своим женам, лгал любовницам, лгал мне, а иногда, застигнутый врасплох интрижкой, которая шла вразрез с интрижкой его шефа, лгал и ему. В общем, совершенный Сганарель для этого Дон Жуана! Но во всем остальном преданный, веселый, хитрый. Мне он очень нравился. Мне нравились те дружеские чувства, которые он питал к моему мужу. Я тоже ему нравилась, судя по всему, и, наполовину жалуясь, наполовину хвастаясь, он рассказывал мне о своих приключениях с адвокатами, о неприятностях с выплатами на содержание жен, детей, он говорил, как надо делить обстановку - с каждым новым разводом он становился все "круче":
- До тринадцатой чайной ложки, слышите? И тарелки, и скатерти! Все пополам, я оставлю ей лишь глаза чтобы было, чем плакать!
Я слушала его и мотала на ус. Я слушала его и нисколько не сомневалась, что вскоре мне предстоит то же самое, и что из-за странного перераспределения ролей хозяин будет подражать слуге…
Забыл ли он, этот "golden boy", этот удачливый биржевой маклер, заповедь нашего брака? А я сама, разве я ее хорошо помню? Мы были молоды, безденежны (мои родители богатыми не были, а у Келли была уйма детей), мы были недальновидны, доверчивы и в качестве заповеди выбрали стих из Евангелия от Луки: "Посмотрите на полевые лилии: они не трудятся, не ткут… Взгляните на этих небесных птиц: они не сеют, не жнут, нет у них ни погребов, ни чердаков, однако Господь питает их…"
О, как они нынче свежи, наши полевые цветы, как прекрасны наши небесные птицы! Вороны и падальщики! "Погребов", "чердаков", столовых приборов и буфетов у нас теперь больше чем нужно, и мы ссоримся из-за каждой вещи, как два старьевщика: супница - тебе, но мне - разливательная ложка, перина - тебе, мне - матрас…
Развод - это бесславное поражение: не смерть на поле брани, а погибель в грязной трясине. Мы обсуждали сумму, положенную на содержание детей, шаг за шагом, копейка за копейкой, целый год, мы бы и дальше продолжили, если бы наш старший сын, игравший роль посредника между его так и не повзрослевшими родителями, не вмешался в это дело: обедая с одним, ужиная с другим, терпеливо, он привел нас к тому, что мы сошлись на определенной цифре. Вплоть до запятой. Это не фигура речи - мы обсуждали тысячи, сотни, десятки и даже единицы! Когда я появилась с этим черновиком соглашения у моего адвоката, она расхохоталась мне в лицо:
- Вы хотите, чтобы я появилась в суде с такими расчетами? Обычно, дорогая моя мадам, округляют! Меня на смех поднимут с вашими десятыми долями! Копейки после запятой! Подумайте, ваша общая сумма даже не делится на четыре!
Поникнув головой, я вышла на улицу. Ни за что на свете не хотела бы я встретиться где-нибудь в городе за обедом или в купе поезда с двумя людьми: с моим проктологом и с адвокатом, защищавшим меня при разводе, - я предстала перед ними не с лучшей своей стороны…
Торговля, которой занимается муж, тянет меня вниз: я слишком дорого плачу за то, чтобы "заплатил" он, - я так могу потерять уважение к нему, да нет же, я боюсь потерять не уважение к нему, а самоуважение. В замешательстве я отказываюсь досаждать ему, отказываюсь защищать "свое право", которое иногда мне кажется прямо противоположным тому представлению, которое у меня было о себе самой.
Но я не совсем уж опустила руки: я меняю поле, я буду сражаться и побеждать в другом месте - я выйду из этого испытания повзрослевшей, очистившейся, а они попадут в ими же расставленные ловушки, я подставлю им левую щеку - короче, я их полюблю. Особенно ее, которую я ненавижу. Ее, потому что она более чем кто бы то ни было "мой ближний", потому что она - мой враг… Впрочем, кто может быть мне ближе, чем женщина, которая любит того же мужчину, что и я? Это она делает счастливым того, кого я думала, что люблю: разве не должна я признать, что я у нее в долгу?
Долги… Как раз по поводу долгов: разве мой адвокат не просила меня предоставить ей отчет о тех платежах в счет долга за дом, которые мы некогда осуществили? Потому что мало того, что мы разделили мебель и детей, нам нужно еще - так требует закон - выйти из совместного владения, разделить неделимое, расчленить нерасчленимое. Это игрушки, мы уже справились с более сложным делом: отделили друг от друга то, что составляло единую плоть… Только вот с домом мой муж, кажется, не спешит: ключа себе не требует, не торопит решение - может быть, он меня еще любит? Если только он не получает злобного удовольствия оттого, что причиняет мне неудобства… Не знаю. "В вечном смущении моем надежду сменяет страх, и то и дело…"