Оттого-то так смело, в прекрасном настроении Маруся дивным майским утром шла в школу. Вышла из калитки, повернула налево и зашагала по Октябрьской, с наслаждением вдыхая прохладный вкусный воздух и запах сирени, несущийся из городского сада… И не видела, бедная, как параллельно ей, через узенькую дорогу, по скверу пилит Райка-Трясучка.
Маруся повернула на Советскую и почти столкнулась с Райкой.
От ужаса девочка обмерла, но продолжала механически идти дальше, уже ничего не соображая. А Райка, как ни в чём не бывало, пристроилась рядом и постаралась синхронизировать свой неровный шаг с Марусиным, благо это было нетрудно: ноги у той сразу стали ватными.
– В шкору? – спокойно и солидно спросила Райка, всем своим видом показывая, что вроде как и она тоже в "шкору", в которую сроду не ходила.
– Аха… – еле вымолвила Маруся, не чуя под собой ног от страха.
В молчании дошли до здания редакции городской газеты. Только тут Маруся заметила, что они почти догнали медленно бредущих и болтающих, как сороки, двух деревенских баб-молочниц с корзинами за спиной. В такую корзину ставили две узкогорлые четверти с молоком, заткнутые бумажными пробками, и несли с осторожностью на базар – продавать.
Поравнялись с входом в редакцию. Трясучка взглянула на Марусю, заставив её тоже повернуть голову.
– Мор-р-рчи! – приставила она палец к губам, а глаза полыхнули таким жутким и опасным огнём, что упаси боже не повиноваться…
Райка сделала быстрый, ловкий шаг вперёд, моментально откинула тряпку, прикрывающую верх корзины, молниеносно вытащила оттуда четверть, метнулась в двери редакции и была такова…
"Выйдет через чёрный ход", – вяло шевельнулось в Марусиной голове. В полуобморочном состоянии она сделала ещё несколько шагов, свернула на Державинскую, слыша за спиной визгливые вопли опростоволосившихся молочниц. Как дошла до школы, не помнила…
В школе в тот злополучный день продавали тетрадки. Какое там! Маруся напрочь забыла о затянутых в чистую тряпочку туго свёрнутых и положенных мамой в портфель деньгах. Ни школьный чай, ни даже клеточка гематогена на четвертушке бумаги не могли вывести её из ступора – всё мерещилась ей погоня, Райкины осатаневшие глаза, милиция… Жуть.
Давно – то ли в психушках, то ли просто в пучине времени, сгинула Райка. А Маруся сидит передо мной. В жизненных передрягах она потеряла один глаз, второй стал бесцветным и вечно слезящимся, лицо покрылось сеточкой морщин, волосы поредели… И только губы сердечком, от которых невозможно оторвать глаз, как и прежде, плетут и сплетают свои нескончаемые, странные, притягательные истории.
Кулич и довесок
Предвоенный год это был или перед-предвоенный, Маруся уже и не помнит. Ей было лет десять-одиннадцать.
Канун Пасхи.
Дома чистота, окна сияют. Пахнет куличом. В чистый четверг мама поставила опару, замесила тесто и всю ночь пекла кулич и красила луковой шелухой яйца. Дом стойко пропах ванилью, коринкой и чем-то ещё неуловимым и праздничным. Маленькие Иван с Раей, ничего не понимая, ходили по дому, совали нос в каждый угол, нюхали – чем это так чудесно пахнет? Правильно, кулича-то они ведь не видели – вон он, спрятанный, стоит на высокой резной полочке за занавеской.
Страстная суббота выдалась тихой, тёплой и солнечной. Часам к двум пополудни во дворе стали собираться бабки в белых платочках с узелками – готовились идти в церковь освящать куличи (по-простому – "святить"). Мама тоже собрала узелок – яйца, кулич… Поставила на кухонный стол. Бабки тем временем двинулись со двора на улицу. Проходя мимо их крыльца, бабка Дуня гаркнула:
– Луша, идём в церкву, куличи святить!..
Дверь в кухню открыл папа. Глянул на кулич, потом на маму и сказал только два слова:
– Не обдумай!
– Нету-у-у, нету-у-у… – запела мама, а сама тихонько сунула узел Марусе в руки и вытолкнула её за дверь.
"Конечно, папа партийный, папе нельзя", – думала Маруся, вприпрыжку догоняя бабок. К ним тоже в класс приходила пионервожатая и строго-настрого запретила идти в церковь на крестный ход, говорила про религиозные заблуждения и про отсталые представления верующих о мироздании…
У Маруси нет никаких заблуждений. И на крестный ход она не пойдёт, и даже в церковь заходить не будет, на дворе постоит. А батюшка выйдет, освятит кулич быстренько, она и улизнёт, никто не заметит.
Быстренько не получилось. Батюшка почему-то долго не выходил. Все собравшиеся устроились на зелёном пригорочке, пригретом солнышком, и смотрели, как идут и идут на церковный двор люди, в основном женщины и дети. У многих в руках узелки из белоснежных платков, в прорези которых вставлены ярко-красные бумажные цветы: розы, маки… Красиво! Развязали узлы, поставили куличи рядками на травке. Ух, каких здесь только не было! Политые белой и коричневой глазурью, просто в сахарной пудре, посыпанные цукатами и каким-то цветным пшеном, а на верхушке – крест православный или буквы ХВ – Христос Воскресе, значит.
Смотреть было очень интересно.
Наконец вышел батюшка, освятил завтрашнюю трапезу, и дворовая компания засобиралась. Бабки, кряхтя и охая, слезли с пригорка, забрали куличи и пошлёпали домой, делясь впечатлениями. Маруся шла позади немного поодаль.
Солнышко ласково пригревало, а запах вокруг стоял необыкновенный. Маруся шла, прижмурив глаза, и мечтала о завтрашнем дне: как будут ходить гости и дарить детям разноцветные яйца, а потом ребятня будет биться этими яйцами и катать их по деревянным желобам…
Переходя мост через Студенец, компания выстроилась в длинную гусеницу, Маруся – позади всех. Вдруг кто-то с размаху толкнул её вбок, к перилам! Маруся беспомощно взмахнула руками, чтобы не упасть, и в этот момент какая-то сила выхватила у неё из руки узелок с куличом! По мостику, как вихрь, промчались босые ноги, хлопнули на ветру просторные портки, мелькнули белёсые, словно выгоревшие на солнце, волосы.
"На Ваню Белого похож", – мелькнуло в голове, Маруся завизжала.
Бабки оглянулись и дружно ахнули.
– Анчутка-а-а! Прах тя забери-и! Супоста-а-ат! – затопала ногами Дуня.
Бабки загалдели и бросились вслед за супостатом. Они бежали, тряся головами в белых платках, отклячив зады и тяжело переваливаясь, взмахивая одной рукой, потому что в другой был крепко зажат узелок с куличом. Больше всего они напоминали стадо гогочущих, странно однокрылых гусей. Так пробежали весь мост – да разве догонишь? Потом они задохнулись, перешли на шаг. Маруся плелась сзади, еле волоча ноги и всхлипывая.
Вот и дом родной. А на крыльце стоит мама, сдвинув брови в предчувствии плохих новостей.
Бабки бросились к крыльцу первыми и дружно загомонили:
– Луша, га-га-га, не ругай Маруську. Га-га-га…
Мама молча выдернула Марусю из толпы, пропустила в дверь и мягко притворила её. Дочка вошла в кухню, взглянула маме в глаза, набрала воздуха, открыла рот и выгнула губы некрасивым чапельником, готовясь зареветь…
– Тихо-тихо-тихо-тихо… – успокаивающей скороговоркой заговорила мама, утыкая дочкин нос в свой уютный домашний передник. Маруся повсхлипывала и успокоилась.
Из двери, ведущей в комнату, снова выглянула папина голова. Всё было понятно без слов.
– Ну, посвятила? – ехидно спросил он маму.
Маруся заревела ещё пуще. Мама замахала руками, голова убралась.
– Горе како-о-ое… – ласково сказала мама, – у людей вон какие горя…
"Конечно, горе, – думала Маруся. – Где же теперь кулич-то взять?" Настроение у неё совсем пропало. Она села в уголке кухни на табуретку, ссутулила свои худенькие плечики и долго-долго так сидела, думая невесёлые думки.
А без кулича они, конечно, не остались. До вечера нанесли столько четвертинок, половинок, щедрых ломтей, ноздреватых, ароматных, с крапинками сладчайшей коринки, а заодно и крашеных яиц, и пасхи, и даже холодца и ветчины. Маме уже и брать-то было неудобно, да как не возьмёшь – от души ведь!
И все действительно шли радостные, с доброй душой, заходили на крыльцо, потом в сенцы, входили в кухонную дверь и брякали об стол блюда и тарелки. И каждая торжественно говорила одно и то же:
– Луш, свячёный!
И шли домой, счастливые, просветлённые, – ведь что же лучше-то может быть, как одарить ближнего в канун светлой Пасхи тем, что ему больше всего сейчас нужно…
Потом началась война. И уж как справляли Пасхи военные, Маруся совсем не помнит. А что помнит? Бесконечные очереди за хлебом.
Мама день и ночь работала, папу призвали на фронт. Марусе пришлось срочно повзрослеть. Бабуня старенькая, с ребятишками, а уж на Марусе – всё остальное, в том числе и хлебные карточки.
Отоваривать их становились в очередь ни свет ни заря. Ох и настоялась Маруся! Уж, казалось бы, по нынешним меркам магазин был от них недалеко – угол Советской и Московской, а тогда… Плохо одетая, по раскисшей дороге, то в дождь, то в метель… Да и в очередях этих – горе, немощь, бессильное отчаяние. Такого порой наслушаешься…
Летом и ранней осенью частенько увязывались Иван с Раей. Зимой – нет, никогда: валенки-то у них были одни на двоих. А в тёплую погоду шли, держась за Марусину юбку, мечтая о самом прекрасном, что только может быть на свете, – о хлебном довеске.
Ах, довесок! Самое сладкое слово военных лет! Ма-а-ленький кусочек хлеба, который клали к основному куску, чтобы вес сошёлся тютелька в тютельку.
Продавщиц, отоваривавших карточки, было две. Одна не обращала на Раю с Иваном никакого внимания, а вторая, добрая, – жалела детей и хлеб всегда отпускала с довеском.