Все до одного они стали весьма успешными. Получив свои красные дипломы, моментально материализовались "там" – в основном в Штатах, женившись на стопроцентных американках… Некоторые занялись преподаванием, кто-то раскрутил собственный бизнес. Как говорится, я отдала тебе, Америка-разлучница…
Не скучно мне и сейчас. Я заведую кафедрой, готовлю аспирантов к защите, и вот теперь ещё Эдуард Евгеньевич. Я не могу внятно ответить на саркастический вопрос: "Зачем?". Только самой себе могу потихоньку признаться, что совершенного не выношу вида мятущегося, неуверенного, потерявшего себя мужчины. Каковым, собственно, и был в день "Ч" Эдуард Евгеньевич. Он будто не понимал, что происходит. Его преемник уже вовсю расхаживал по коридорам института, а бывший декан всё никак не собирался покидать свой кабинет. Никто не хотел с ним связываться. Высокое начальство находилось высоко – оно своё дело сделало, приказ издало, подчинённые справедливо полагали, что это игры великих, а воспреемник, видимо, царственно ждал, когда очистят помещение, торжественно вручат ключи и соберутся для чествования.
Эдуард Евгеньевич с безумным взглядом метался по кабинету, нервными пальцами туда-сюда перекладывал бумаги, выходил в приёмную, заговаривал с секретаршей, вжавшейся в стул и низко опустившей голову… Давал ей указания вызвать к себе того-то и того-то. Но никто не приходил.
Ситуация была ужасной. Приказ лежит в секретарской на столе, новый декан с практически занесённой через порог ногой стоит в приёмной, а Эдуард Евгеньевич всё никак не хочет понимать, что ему пора убираться с насиженного места прочь. Скажите, кто и что должен был со всем этим делать и взять на себя разрешение ситуации? Секретарша Анечка? Вошла бы в кабинет и сказала: "Давайте, Эдуард Евгеньевич, пожалуйте отсюда, у меня новый начальник". Или новый декан, распахнув дверь, заявил бы: "Эдуард Евгеньевич, очистите помещение, а если у вас есть какие-то вопросы, запишитесь на приём…" Или выстроившиеся в приёмной сотрудники, изображая хор, дружно пропели бы: "Бабай, уходи!" А?.. То-то и оно.
Ну тогда я и вошла в клетку, то есть в кабинет. Честно говоря, я уже была почти в таком же состоянии, как и он, поэтому не слишком хорошо помню последовательность своих действий. Вроде ерунду какую-то несла. Держала его за рукав и повторяла как попугай: "Пойдёмте, Эдуард Евгеньевич, не волнуйтесь, сейчас всё будет". Положила перед ним своё заявление о переводе с должности завкафедрой в преподаватели. Он долго не понимал, о чём речь, не мог сфокусировать взгляд на листе бумаги, потом наконец написал своё. И тоже повторял, как второй попугай: "Запомни, меня не снимают, я сам ухожу…" Как будто теперь кому-то до этого было дело…
Вот, собственно, и всё.
Дома в вечерней тишине громко, как набатный колокол, прозвучал звонок Вяземской: она уже всё знала. Моих сил хватило только на то, чтобы слабо простонать: "Машка, не ори, пожалуйста…"
– Да, уж что теперь орать-то, все без толку… – вдруг успокоилась Вяземская. – А знаешь, что самое интересное? Он ведь тебя теперь возненавидит за этот донкихотский акт… Не сомневайся!
Всё потом так и вышло. Но это уже другая история.
Прошло два дня. Я уже пережила тяжёлую реакцию подопечных на мой неадекватный поступок (Вяземская язвительно спрогнозировала, что это будет воспринято как плевок в лицо). Вместе мы пережили воцарение Эдуарда Евгеньевича, явившегося на кафедру бодрячком и объявившего, что "теперь здесь всё будет по-другому". Он определил научную деятельность кафедры как "эти ваши конспекции" и временно оставил нас, застывших в ожидании перемен…
Во вторник лекций у меня не было, но с утра позвонила секретарша Анечка и передала просьбу Нового ничем не занимать утро с девяти часов.
И вот я открываю старую дверь в кабинет нового шефа, о котором пока ничего не знаю, только то, что специальность у него не наша – он то ли биолог, то ли физик… Открываю и никого не вижу… Подхожу к столу, сажусь, верчу головой туда-сюда и вдруг слышу полузадушенное:
– Сейчас-сейчас…
Из-под стола выплывает… Гос-с-пади, совершенно лысое лицо! То есть да, не голова, а именно лицо! Лысые глаза без намёка на ресницы, лысые надбровные дуги, лысые, глянцевые щёки и подбородок без намёка хоть на какую-нибудь пробивающуюся растительность… Но физиономия довольно симпатичная.
– Ну-с, чем порадуем? – вопрошает он.
"Интересно, – думаю про себя, – Эдуарда Евгеньевича он уже приглашал?" Оказывается, нет, не приглашал – об этом в первую очередь. Всех заведующих кафедрами в общем порядке созовут на ознакомительное совещание завтра. А вот со мной… Меня ему, оказывается, рекомендовали. (Интересно кто?) Дело в том… он человек новый и, так сказать… в некотором роде… несколько далёк от нашей специальности. (Ну да, он же то ли физик, то ли биолог.) Поэтому… вы сами понимаете… В целях оздоровления работы факультета руководство ждёт от него идей. И не могла бы я… Он много слышал обо мне как о перспективном, подающем большие надежды учёном. Ведь мне это, наверное, совсем нетрудно?
В общем, мужик оказался симпатичный, с приятной, правильной речью, и действительно – ну как-то ему работать надо!? Оправдывать ожидания?.. Должен же кто-то войти в его положение! А мне это и впрямь совсем несложно.
Вечером, пересказывая беседу Машке, я услышала саркастическое:
– А ему в целях оздоровления работы факультета не хочется войти в твоё положение и вернуть тебя на прежнюю должность?
– Да ладно, при чём тут должность, – сконфузившись за "лысого", отозвалась я.
…Закончилась первая пара, я вышла из института, села в полупустой троллейбус и поехала домой. Обожаю это время. Час пик миновал. Идёт зачётная неделя, в троллейбусе только студенты. Я никогда не сажусь, а медленно бреду по салону, заглядывая в электронные книги, айпады и айфоны судорожно хватающихся за последнюю соломинку знаний студентов.
На заднем сиденье расположилось "воплощение филфака". Его давно немытые волосы пегого оттенка забраны в небрежный хвост и бесформенным кульком ещё раз заправлены под резинку, открывая узкое длинное лицо с бледной кожей и подслеповатыми глазами, часто помаргивающими из-за очков с толстыми стёклами. Тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями держат не электронный девайс, а обычную книгу из университетской библиотеки, некоторые абзацы её подчёркнуты волнистой линией. Я чуть наклоняю голову и слегка скашиваю глаза, чтобы разобрать подчёркнутое. "Противопоставление именных групп по признакам референтности-нереферентности, отмеченное актуализаторами, аналогично противопоставлению по тем же признакам индикативной и не индикативной модальности в группе предикатов". Мысленно снимаю шляпу и иду дальше.
Сиденье у среднего выхода почти полностью занимает своей мощной спиной студент нашего факультета отделения адаптивной физической культуры Карапетян. Он делает головой возвратно-поступательные движения вправо-влево, вперёд-назад. Ритмично танцуют в такт только ему одному слышной музыке его коротко стриженый затылок, плечи и спина. Если бы со мной сейчас был какой-нибудь наивный пришелец с другой планеты, представитель марсианского университета, то я с гордостью представила бы ему Карапетяна как студента, готовящегося к сдаче предмета "Музыкально-ритмическое воспитание". Но, к сожалению, марсиан нет, а любому жителю нашей планеты абсолютно ясно, что Карапетян просто слушает дурацкую музыку.
А еще у средней двери у нас… сидящие лицом друг к другу студентки факультета международных отношений. Видимо, сдавали географию. Тут точно есть на что посмотреть. Фарфоровые личики, длинные шелковистые волосы, пухлые губки… Затейливо накрашенные глазки полны ужаса.
– Эт-т-а-а-а нечестна-а… Сдаём Бразилию… А ан-а-а спра-сил-а-а ста-а-лицу Польш-и-и… – жалуются губки справа.
– Нельзя-а-а-а… – поддакивают губки слева, тогда как губки напротив производят мелкие шлёпающие движения, словно жуют что-то неведомое:
– Эт-а-а-а подла-а-а… Никто не обяза-а-ан…
Я оглядываюсь и с нежностью ищу глазами филфак.
Выйдя из троллейбуса, захожу в магазин. Так… кефир, килька, пельмени, зелёный лук. Всё, что любит папа, ибо каждодневный путь домой – через свидание с ним, пусть и кратковременное…
Папа на покрытом прожжённой клеёнкой столом паяет прохудившуюся кастрюлю, дымя жутким инструментом, от которого идёт непередаваемо смердящий запах. Он сосредоточенно тыкает чёрным носиком паяльника в припой и громко сопит. Я притуляюсь рядом, елозя на занозистой табуретке, и жалуюсь на сволочизм Эдуарда Евгеньевича. Я это делаю всегда, когда бываю у папы, и, надо сказать, никогда в жизни он не дал мне понять, что всё это слышит. Он просто шуршит чем-то там по хозяйству, я изливаю ему свои проблемы, а потом мы вместе пьём чай и расстаёмся, довольные друг другом. Но сегодня…
– А дай-ка мне его телефон, – неожиданно прерывает меня папа.
– Чей? – не понимаю я.
– Да твоего… Эдуардыча.
– Евгеньича, – машинально поправляю я и, моментально охрипнув, жалко спрашиваю: – Зачем тебе?
– А позвоню-ка я твоему Эдуардычу, – раздумчиво произносит папа, не отрываясь от своего занятия. – А обматерю его как следует…
Эта фраза прозвучала у него так душевно, что моё сердце пропустило удар, а я отчётливо поняла: позвонит и обматерит.