Ерохин раскрыл командирскую сумку, вынул трофейную английскую кружку, колбасу, хлеб и сахар. Большой круглый кофейник с кипятком, приготовленный уборщицей Степанидой, уже стоял на столе. Микулин звал всех троих к Веричеву, пить чай, но Ерохин отказался и попросил только достать кипятку.
Было около шести часов утра.
Ерохин, не дожидаясь Меерсона, быстро позавтракал. Он выпил из кружки вприкуску с сахаром ничем не заваренный кипяток, полистал блокнот, на каждом листке которого стоял типографский заголовок "секретно".
Последняя запись, сделанная перед отъездом сюда, гласила:
№ 1. Допросить лично, кто выпорол селькора Сильверста Сопронова. Арест виновных (поручено ОПТУ Скачкову).
№ 2. Бывш. помещик Прозоров. Антисоветская агитация. (Заняться лично.)
№ 3. Благочинный Сулоев. Контр, рев. пропаганда. Религиозные действ. Материалы по выселению. Арест. (Поручено зав. АПО Меерсону.)
№ 4. Положение в колхозах. (Кредитка, ТОЗ, маслоартель и коммуна им. Клары Цеткин.)
№ 5. Сельхозналог и самообложение.
№ 6. Чистка в кооперации.
№ 7. Выполнение разверстки по крестьянскому займу.
№ 8. Гр. бедноты.
№ 9. Батрачество.
№ 10. Контрактация и договора.
Ерохин поставил жирную птичку напротив трех первых пунктов и, смахнув со стола хлебные крошки, задумался. Какие же результаты за сутки работы? Организовать чрезвычайную комиссию в Ольховскую волость губком потребовал специальным письмом. К письму прилагались машинописные копии двух анонимных писем, сообщавших о порке селькора и контрреволюционной деятельности бывшего дворянина Прозорова и благочинного Сулоева. Предлагалось подготовить материал по выселению. Ерохин, не медля ни дня, возглавил комиссию и выехал на место. Но он приписал к трем основным пунктам в блокноте еще семь. Так или иначе, семь этих вопросов настойчиво упоминались во всех последних директивах губкома и губисполкома и по ним надо было тоже немедленно отчитываться перед губернией.
Итак, четвертый пункт: три здешних колхоза. Один из них - кредитное товарищество - объединял около двух десятков деревень с охватом тридцати пяти процентов населения. Все кредиты, отпущенные сельхозбанком, были распределены и использованы по назначению, товарищество росло. Члены кредитки сами организовали прокатный пункт о сельхозинвентарю, а некоторые уже написали заявления о том, чтобы объединить по паям часть надельных земель для совместной обработки. И все это вполне отвечало требованиям губернских директив о развитии производственной кооперации. Правда, тут Ерохин каждый раз слегка спотыкался. Последнее время губерния, с одной стороны, хвалила его за рост кредитно-машинных колхозов, а с другой - ругалась и требовала какого-то особого подхода в распределении кредитов и машин.
Он как-то замял, незаметно для себя выпроводил из головы это недоразумение и перешел ко второму колхозу.
Ольховская маслоартель была гордостью всего окружного союза молочной кооперации, а потому, само собой, его, Ерохина, гордостью. Недавняя покупка нового сепаратора и быка-производителя закрепила успех этого колхоза, и теперь артель объединяла более восьмидесяти процентов здешнего населения. Иными словами, почти все хозяйства волости, имеющие коров, оказались кооперированы, и это была не просто сбытовая кооперация, но в какой-то степени и производственная.
Ерохин встал, скрипя сапогами и половицами, прошелся. На очереди оказалась Ольховская коммуна имени Клары Цеткин. Но об этом колхозе ему даже не хотелось думать. Практически колхоз развалился, члены его разъехались, земля не обрабатывалась, а во всех отчетах и сводках коммуна по-прежнему числилась.
Он взглянул на пятый пункт, но дело с сельхозналогом и самообложением оказалось у Микулина как раз на высоте. А вот шестой пункт - о чистке в кооперации - опять же был не то чтобы неприятным, но каким-то неопределенным и потому тягостным.
Седьмой пункт - крестьянский заем, тоже все хорошо, вопрос с регистрацией батраков и организацией группы бедноты решен положительно. Ну, а контрактация посевов и договора - это лузинская епархия. Пусть занимается, прямая обязанность заведующего финотделом уисполкома. Тем более Лузин бывший председатель здешнего ВИКа.
Ерохин потянулся, зевнул. Сказывалась бессонная ночь. В комнате появился Микулин, он с напряженною расторопностью прикрыл дверь.
- Товарищ Ерохин! Прозоров приведен. Товарищ Скачков велел сказать.
- Так. Иду. - Ерохин заправил гимнастерку. - А ты, Микулин, немедленно собери группу бедноты.
- Быстро не собрать, товарищ Ерохин, праздник, вишь, казанская…
- Что значит не собрать? Что значит праздник?
Микулина словно ветром сдуло.
Секретарь прошел в соседнюю комнату.
Скачков сидел за столом, Прозоров стоял, дожидаясь приглашения садиться. Ерохин сел за другой стол. Прозоров, обращаясь к Скачкову, заговорил:
- Все-таки я бы хотел знать, чем объяснить это… эдакое… - он не мог пдобрать слова и тоже сел. - Почему, собственно, я вам понадобился?
- Спрашивать, гражданин Прозоров, будем мы вас, а не вы нас! - перебил Ерохин.
- Позвольте, а кто это вы? - обернулся Прозоров.
- Я секретарь укома.
- Товарищ Ерохин?
- Так точно, - глаза Ерохина смеялись. - Я Ерохин, а вы Прозоров, дворянин, если не ошибаюсь?
- Чем могу быть полезен? - резко спросил Прозоров.
- Опять вы задаете вопрос! Но я же предупреждал, что спрашивать будем мы.
- Очень странная форма общения!
- Ну, это уж не вам выбирать, - засмеялся Ерохин. - Так вот, Прозоров…
- Я что, арестован?
- Считайте как хотите. Скажите…
- Я не буду отвечать на ваши вопросы! - сказал Прозоров.
- Скачков, пиши протокол. Первый вопрос. Что говорил в лесу? Середняку Климову, о земле, о ликвидации нэпа?
- Я не понимаю вас. Что я мог говорить? Не помню, что я мог говорить, тем более о нэпе.
- Значит, не помните. Тогда, может быть, вы вспомните момент у кооперативной лавки… с продажей зерна? Середняком Роговым Павлом Данилычем? И ваши подстрекательские действия в отношении Рогова…
- Какие действия? Я показал газету с постановлением об отмене чрезвычайных мер, только и всего.
- Вот, вот.
- Я ознакомил Сопронова с постановлением правительства, подписанным Председателем эСэНКа.
- А кто вас просил? Вы что, агитпроп? Или, может, зав. избой-читальней?
- Не понимаю… - с мучительной гримасой произнес Прозоров. - С каких пор читать центральные газеты считается уголовным делом? Не понимаю я вас, товарищ Ерохин.
- Поймешь, время придет.
Ерохин резко встал, шибанул ногой табурет и направился к двери.
- Скачков, продолжай допрос!
Дверь сильно хлопнула и распахнулась. "Чертов барин… - ругался секретарь в уме. - Вить, говорить научен, грамотный. Ну, я ему покажу грамоту".
- Меерсон! Где Меерсон?
- Одну минутку, Нил Афанасьевич, - Меерсон спешил по коридору с полотенцем и мыльницей.
- Ты долго будешь красоту наводить? Немедленно займись благочинным! А где этот парень, которого выпороли? Вызван?
Селька был вызван. Он перетаптывался в коридоре, не знал, что делать. Услышав голос Ерохина, он поглядел на свои рыжие, давно не мазанные сапоги, одернул синюю сатиновую рубаху и подошел к секретарю.
- Ты? - Ерохин окинул парня острым оценивающим взглядом. - Заходи.
Они исчезли в "колхозной" комнате. Между тем как Меерсон в комнате ККОВ торопливо жевал хлеб с колбасой, в кабинете Микулина Скачков продолжал допрос. Прозоров сидел нога на ногу, сцепив на колене длинные пальцы и глядя в окно, мимо Скачкова. Рассеянно, односложно он отвечал на вопросы. После того, что произошло за последние сутки, ему казалось смешным и жалким все то, что происходило сейчас. "Какая чушь! - думал он, словно не веря в то, что происходит. - Нелепость… глупо и мерзко… Кто-то написал в уезд о разговоре у осека с шибановскими мужиками. Сообщил и о покупке хлеба у Павла Рогова. Но что в этом предосудительного? Бывший помещик, лесовладелец, социально опасный субъект. Что может быть смешнее? И в чем же он виноват? Неужели только в том, что мыслит о будущем не совсем так, как бывший председатель ВИКа Степан Иванович Лузин, работающий теперь в уезде? Но с Лузиным можно было хотя бы поговорить…"
Скачков встал и прикрыл распахнутую дверь. Но Прозоров, оглянувшись, все же увидел, как по коридору прошел третий член чрезвычайной тройки, Яков Меерсон. Разумеется, это был он. Тот самый близорукий и рыжий, красневший без всякого повода гимназист. Брат черноглазой веселой Жени, с которой он, Прозоров, лежал когда-то в траве, за околицей уездного городка. "Какие странные метаморфозы… - думал Прозоров. - Впрочем, чего же тут странного? Прошло около двенадцати лет…"
- Так. Купил у Рогова хлеб. Почем?
- Что?
- Хлеб, говорю, почем? - повысил голос Скачков.
- Не помню, кажется, по два рубля пуд.
За окном разгоралось спокойное и свежее, светлое и зеленое послегрозовое утро. Слышались овечьи бубенцы, коровы трубили, подгоняемые пастухом. Ласточки чиликали над окнами Ольховского исполкома.
- Подойди подписать протокол, - сказал Скачков, по-домашнему достал вышитый крестиками платочек и высморкался.
Прозоров встал и, не читая, подписал.
- Я могу идти?
- Нет. Поедешь в уезд. А покамест придется тебе одному посумерничать. Только вот куда тебя поместить?
Прозоров побледнел. Не находя слов от возмущения, стыда и особенно от этого оскорбительного "ты", он сжал кулаки. Но, ступая впереди Скачкова, опять расстегнувшего кобуру, Владимир Сергеевич фыркнул, ему почему-то стало смешно.