Мезонин оставался таким же, каким был в тот день, когда Сопронова снимали с ячейки. Тот же стол и те же стулья, только на чистом, промытом полу лежал дубленый сельсоветский тулуп да полмешка запасного овса, служившего подушкой. Микулин частенько тут ночевал, особенно после собраний. В сопроновском столе бумаг уже никаких не было, Микулин складывал туда ребячьи самодельные ножики и гирьки на ремешках, отобранные на гулянках и деревенских праздниках.
В мезонине Палашка неожиданно переменилась и, притихшая, встала к окну. Микулин, за обе щеки наворачивая кусок пирога, ходил по полу с фальшиво-простецким видом.
- Чьи пироги-то?
- Да божаткины. - Палашка не обернулась к нему.
- От Пачиных, что ли? А меня Данило тоже в гости зовет.
Чем проще старался быть Микулин, тем хуже у него получалось. На душе было неловко. Стыд маял председателя. "Сейчас бы выпить для смелости, - подумал он мельком. - Сразу другое дело бы".
- Ты чего отвернулась-то?
Палашка молча водила по стеклу пальцем. Микулин отодвинул пирог, подошел к ней.
Сколько раз сидели они по осенним ночным сеновалам, по баням либо на зимних игрищах у столбушек, сколько раз целовались и обнимались! И все было просто, все получалось раньше как-то само собой, а тут почему-то вдруг стало Микулину стыдно и как-то не по себе. Рука не подымается обнять Палашку за плечи. Микулин не узнавал ни себя, ни сударушку… Он все же набрался смелости - обнял ее, но она отодвинулась от него. Он обиделся, и от этого всю неловкость сняло с него как рукой.
- Ты чево?
- А ничего, - отпихнулась Палашка. - Чево жмесся ко мне? Ты ко мне лучше не жмись.
- Женись, тогда и жмись, - невесело догадался Микулин.
Палашка вдруг заплакала, завытирала глаза платочком. Микулину стало жалко ее, но он тут же вспомнил слова Данила Пачина, сел на сопроновский стул и, чувствуя, как копится в нем какая-то буйная безудержная и сладкая сила, закурил. Он глядел на мягкие Палашкины плечи, на расстоянии ощущая тяжесть ее толстых и длинных кос, зная их запах. Потом глаза Микулина сами окинули широкие девичьи бедра и ноги в новых черных без чулок полусапожках. Он тихо позвал ее, но она не подошла и только утиралась у окна платочком, он подошел к ней сзади и, просунув руки под мышки, обхватил ее.
- Отстань к водяному! - Палашка вырвалась. - Нечего. Кобель - дак кобель и есть.
- Да какой я кобель? Чего мелешь? - Микулину снова стало обидно. - Ну, Палата…
Она вытерла слезы, улыбнулась. Он неприкаянно сидел на столе, и теперь уже ей самой стало жалко его. Она присела к нему и своей гребенкой расчесала ему волосы.
- Ой, Коля… Коля, Коля, Миколай, наших девок не пугай.
- Напужаешь… вашего брата.
- Я ведь вижу… как маешься.
- Не могу, Палаша… Нету больше никакого терпения.
- Я, может, тоже не могу. - Палашка опустила ресницы… - А ты бы не разжигал сам-то себя.
- Кто кого разжигает? - крикнул Микулин. Он лег вниз лицом, упал на тулуп, скрипя зубами, и зарылся в овчину, затих.
Палашка присела около него.
- Миленькой…
Он повернул голову, взглянул на девку одним красным бешеным глазом:
- Иди-ко… Хошь, сейчас распишем сами себя? Вот, печать в кармане… Чуешь? - он притянул ее к себе. - Я… верное слово. Ну? Палаша…
И зажал ее голову в сгибе своей левой руки. Он притянул ее к себе, его другая рука, без его ведома, нежно, но сильно давила, металась от плеч к бедрам и обратно, а Палашка, как тогда, в масленицу, вдруг сразу обмякла и сцепила свои руки у него на плечах. У Микулина все поплыло куда-то перед глазами, он был сейчас на седьмом небе.
- Ладно… - шептала сама не своя Палашка. - Погоди ужо…
Она уже отстегнула на спине под платьем какую-то пуговку, как вдруг внизу, словно с другого света, послышались голоса и сильный стук.
Микулин похолодел, Палашка затихла. Стук повторился…
Микулин, собирая в одно место всех богов, спрыгнул с тулупа на ноги. Он с края окна поглядел на улицу и обомлел: ерохинский под седлом жеребец стоял уже у коновязи привязанный. Другую лошадь, тоже под седлом, привязывал замнач. ОГПУ Скачков.
- В попа мать… в три попадьи… - Микулин схватил со стола замок. - Стой, сиди, Палагия, тут! Я сичас…
Он выскочил из мезонина, замкнул дверь на замок и побежал было вниз к двери, но на середине лестницы одумался. Побежал обратно, открыл. Палашка стояла на коленках, поджимая живот от неудержимого смеха.
- Стой! Чего скалишься? Беги сразу, когда я их в кабинет проведу.
- Ой, мамоньки… - смеялась Палашка. - Ой, не могу, держите меня…
- Чего смешного дуре? - Микулин бросился открывать.
Двери внизу, казалось, вот-вот вышибут. Председатель вынул из скоб засов и, подавляя желание исколотить этим засовом всех, кто попадет под руку, распахнул исполкомовские двери.
- Ты, Микулин, что, спишь? - крикнул Ерохин и ступил вперед.
- Так точно, товарищ Ерохин, - сказал Микулин. - Сморило маленько, видать, перед дождиком…
- Я тебе покажу дождик! - закричал Ерохин. - А где Веричев? Усов? Немедленно собрать ячейку! Двадцать минут сроку.
"Пусть покричит, - подумал Микулин, опомнившись. - Первая брань лучше последней".
- Двадцать минут, понятно?
- Не успеть, товарищ Ерохин.
- Веричева сюда. Сейчас же, где нарочный?
- Нету. То есть тут, в сельсовете. - Микулин и сам не ждал от себя такой смекалки. - Сичас пошлю…
- И вот по этому списочку, - добавил вошедший замнач. ОГПУ Скачков. - Прошу. Немедленно, и всех сразу.
- Понятно, товарищ Скачков.
Микулин взял список и не глядя вышел в коридор. Палашка, подобрав платье, как раз в это время на цыпочках пробиралась к выходу, и они вместе выскочили на улицу.
- Стой, погоди! - остановил девку Микулин. - Ну-ко сбегай за Митькой Усовым! Заодно к учительнице забеги и к Веричеву. Скажи, чтобы срочно шли в исполком!
Палашка побежала, не долго думая, а Микулин только перевел дух, как из проулка, прямо к сельсовету, выкатила пыльная бричка уисполкома. Возница - молодой парень в фуражке - осадил потную лошадь, и с брички спрыгнул зав. АПО Меерсон. Он стряхнул тужурку и близоруко взглянул на Микулина.
- Товарищ Ерохин здесь?
- Здесь, приехал только что.
Меерсон поправил кобуру и, прихрамывая, прошел в помещение. "Видно, отсидел ногу-то, - подумалось Микулину. - Вишь, хромает. Ну, теперь будет казанская! Попразднуем!"
Он поглядел в список, поданный ему Скачковым. В списке стояли фамилии всех шибановских стариков, которые на второй день праздника выпороли Сельку Сопронова.
* * *
Слух о приезде уездной чрезвычайной тройки полетел вместе с нарочными от деревни к деревне навстречу идущим в Ольховицу гостям и стаям одетых по-праздничному ребят и девок. Казанская была самым веселым и многолюдным праздником в волости. Каждый год в этот день собиралось в Ольховице несколько сот молодняку, приходили шатии из самых далеких мест со своими девками и гармошками, плясали, ходили по деревне, заводили знакомства, дрались, гоняли партиями друг дружку за реку камнями, кольями и железными тростками. После драки рассеянные шеренги чужаков опять скапливались где-нибудь в поле и неожиданно наступали обратно, разгоняли потерявших бдительность местных гуляк. Потом вдруг мирились и устраивали братанье… Местные уводили в гости дальних пришельцев, угощали, и если покойников не было, а были одни синяки и головные проломы, то забывались все обиды. Девки завязывали платками головы пострадавших парней, и гулянье кипело в Ольховице всю еще нетемную ночь, до зоревого тумана. И дергачи стихали в осоке, слушая гармонные вздохи и всплески девичьих песен. Такое было в Ольховице испокон веку, такое намечалось и в этот раз. Ничто не могло ни остановить, ни поколебать веселую праздничную стихию… Народ, до кровавых мозолей наработавшийся в сенокос и на пахоте паренины, отдыхал, гостил и пил солодовое пиво, это был самый желанный летний праздник.
В то самое время, когда десятки ольховских гостей, уверяясь и отнекиваясь, усаживались за первое угощенье, когда в ендовах закипало первое пиво, Митька Усов, член Ольховской ячейки, запрягший исполкомовскую лошадь, галопом въехал в Шибаниху. Он сразу же завернул в знакомый проулок. Сопронов, сидя у ворот на обрубке, отбивал молотком косу. Он встал и привязал Митькину лошадь к изгороди.
- Игнатию Павловичу, - поздоровался Митька, выкидывая из двуколки больную, изуродованную на гражданской, словно бы не свою ногу.
- Здорово, Митя, здорово.
- Чего худой-то такой? Али баба изъездила? Вот не будешь жить по чужим сторонкам.
- Какое там… - Сопронов закашлялся.
Митька сел на крыльцо и рассказал о приезде уездной тройки:
- Наскочили как снег на голову…
- Я сейчас! - Сопронов встал. В глазах у него зажглись и сверкнули зеленые искры. - Сейчас…
- А я не за тобой, Игнатей Павлович, - просто заявил Митька. - Мне тебя и не надо, подавай отца…
- Почему это… отца? - удивился Сопронов и вдруг начал разглаживать сразу затвердевшее горло. - Почему?
- А я, парень, не знаю. Про тебя речи не было, велено привезти отца. Еще Жука, да дедка Клюшина, да Никиту Рогова с Новожиловым. Всех пятерых у меня и кобыла не увезет. Ну, да оне все сухие как выскыри. Много ли в их грузу?
Сопронов хлопнул воротами. Усов постоял, подумал. "Хм… Какой был, такой и есть. Самовар не поставит, не то что косушку, не научила жить и чужая сторонушка". Митька был недоволен Сопроновым.