- Селька, ты бы сходил нарвал смородины, - сказал Судейкин. - Чем курить-то. Дело нехитрое, выучишься.
- А я чаю не пью, - отозвался Селька, мусоля цигарку. - Кто пьет, тот и идет.
- А ну-ко вот не сходи! - зашумели бабы. - Не сходи-ко, сейчас все выглядим!
Селька показал бабам фигу.
- Не выглядишь!
- Ох, сотона, бес! Девки, держите Сельку, сейчас выглядим!
Тоня - бойкая черноглазая девушка, по прозвищу Пигалица, - спрыгнула с места, подскочила к Сельке и схватила его за штанину. Селька вырвался и бросился наутек. Девки и бабы с криком погнались за ним. Но Селька, как заяц, сигал через пни и кусты.
- Нет, не догонить! - убежденно сказал Акиндин Судейкин. - Да что Селька, у него и глядеть-то, наверное, нечего. А вот у Николая Ивановича бы…
Отец Николай, отдыхавший на куче веток, открыл один глаз.
- Кто говорит? Ты, Акиндин?
- Я.
- Надо бы тебе язык выдернуть.
- Пошто, батюшка?
- Долог.
И тут послышались веселые возгласы баб.
- А что, Николай Иванович! Матушке не сказали бы.
- Ей-богу!
- Ведь не убудет, ежели поглядим!
Отец Николай встал и поплевал на руки.
- Ну-ко давай, попробуйте.
Но бабы и девки не осмелились подходить к попу.
- Это вам не Селька, связываться-то, - удовлетворенно заметил Акиндин Судейкин. - Сколько, к примеру, в тебе пудов, батюшка?
- Сколько есть, все мои, - сказал отец Николай. - Я бы и твоего Ундера, жеребца-то, на коленки поставил, не то что…
Начался спор, поставил бы или нет. Тонька-пигалица подобрала подол своего продольного сарафана.
- Селя, Селя, иди посиди!
Селька соблюдал расстояние.
- Ишь, напугали парня, - сказал старик Савватей. - Селька, а ты взял бы да добровольно и показал. Без всякой мятки.
- Сам показывай!
- Я-то што, я могу.
- Ой, не хвастай! - закричали бабы. - Ой, Савватей, сиди!
- Слабо! Знамо, слабо!
- Слабо. Мне ничего не слабо. - Савватей вспрыгнул на кривые, обутые в опорки ноги. (Он незаметно сунул руку за гашник своих синих холщовых штанов, уляпанных на коленях еловою серой.)
- Слабо, слабо! - издалека подзадоривал Селька.
Савватей Климов - этот шибановский шутник и всегдашний враль, высунул из ширинки палец, поводил из стороны в сторону и согнул. Все бабы захохотали, а Тонька завизжала и отвернулась, закрываясь платком.
- Ну, этих-то и у меня много, - сказала Палашка Евграфова. (Прозоров знал эту девку, это за ней бегал председатель ВИКа Микулин.) Она первая опамятовалась от смеха.
- Ой, леший, леший, сотона! Сивой!
- А пошто криво-то? - спросил кто-то из баб.
- Рематиз, - строго сказал Савватей и сел на пенек. - Поживи-ко с мое-то.
Прозоров прислонился к березе, на минуту закрыл глаза. Он чуть не опрокинул котелок, приставленный к корневищу. Береза была слегка подрублена. В разрубе торчала веточка, по ней светлой, прерывающейся на капель струйкой стекал в котелок березовый сок.
Прозоров округлил жесткие скулы осторожно отстранился от дерева. Он только хотел ступить на полянку, как вдруг совсем близко кто-то тихонько ойкнул. Он оглянулся: в трех-четырех шагах замерла девичья фигура. Тонька пришла за соком. В больших темных глазах спуталось все: изумление, испуг, кокетливое озорство, восхищение и вызов. Прозоров шагнул из кустов.
- Здравствуйте!
- Здравствуйте, здравствуйте, пожалуйста.
- О, Владимир Сергеевич, ну говори, кого же убил-то? - обрадовался отец Николай.
- Да вот… ноги одни. Да еще время.
Женщины притихли, разглядывая Прозорова. Он за руку поздоровался с пожилыми мужчинами.
- Рыбка да рябки, потерять деньки.
- Знамо, так. Как же.
- Вот не повезло вам, Владимир Сергеевич, - сказал отец Николай. - Мы ведь только что пообедали.
- Спасибо, я не проголодался. - Прозоров сел на валежину, достал кожаный портсигар, угостил протоиерея папиросой. Не желая отставать, Савватей вынул из пиджака свою деревянную, с медным колечком табакерку. Он угостил табачком сидевшую рядом бобылку Таню, та понюхала. Долго прилаживалась, но чихнуть не смогла, а Савватей безнадежно махнул рукой, пустое, мол, дело. Прозоров прикурил от костра. Тонька принесла охапку только что распустившихся веток смородины и затолкала их в чайники. Акиндин Судейкин перерубил сухостоину и подкинул в огонь. Чайники закипели.
- Что же? - оглянулся Прозоров. - Без меня у вас вроде бы веселей было.
- Да нет, какое особо веселье, - заметил Акиндин Судейкин. - Вот вы, Владимир Сергеевич, человек грамотный. Скажи-ко, а нас-то в колхоз будут заганивать?
- Тебя, Судейкин, первого загребут! - сказал отец Николай. - С Ундером-то…
- Вон в Тигине, говорят, учредили.
- В Тигине, - перебил Савватей Климов. - В Тигине верно, да ничего у них не выйдет с коммуной.
- Почему, Савватей Иванович?
- А потому, что там одне шалуны живут.
- Ну, не ври, - сказал отец Николай. - Я в Тигине бывал, знаю. Там мужики работники, не чета тебе.
- А что я, что я? - обиделся Климов. - Я по миру век не бывал! И не пойду.
- А много ли нищих с Тигины?
- Оно так, с других мест больше.
Помолчали.
- А что, Владимир Сергеевич, - опять заговорил Акиндин Судейкин, - правда, что и земельным обществам хана? Я чуял недавно.
- Почему же?
- Да потому. Вон Дугина, наставница-то, все за коллектив агитирует. Ты нам скажи, скажи. Ты знаешь и газеты тоже выписываешь.
Прозоров действительно знал. На днях в "Крестьянской газете" сообщалось о еще весеннем постановлении ВЦИК и СНК РСФСР. В этом постановлении говорилось, что крестьянские земельные общества, независимо от сельских сходов и переделов, отныне не имеют права распоряжаться землей и ее выделом для вновь создаваемых коллективов.
- Так правда или нет? - не отступал Судейкин.
- Пожалуй, правда, - неохотно отозвался Прозоров.
Еще прошлой осенью, в ноябре, пошли слухи об отмене этого земельного закона. Но слухи слухами, а постановления постановлениями. Нынче весной в Вологде Прозоров узнал о пленуме особой коллегии Высшего контроля по земельным спорам при Президиуме ВЦИК. Этот пленум принял определение, разрешающее изымать землю из частного пользования. Наконец, еще в начале этого года была директива Наркомзема, обязывающая местные органы изымать излишки земли. Прозоров знал все это. Но что он мог ответить Акиндину Судейкину?
Тот ждал и глядел на Прозорова, держа на отлете щепотку с Климовским нюхательным табаком.
- Не знаю, брат Акиндин… - сказал Прозоров, с каким-то особым старанием затаптывая окурок. - Не знаю…
Чай, вернее, смородиновый навар, пила уже не вся артель и без прибауток.
- Эх! - матюгнулся Судейкин и далеко в сторону бросил берестяной ковшик, сделанный нарочно для чаю.
- Ну-ко, мужики, - сказала, поднимаясь, Аксинья Рогова. - Надо бы и погородить.
И все заискали свои однорядные рукавицы и топоры, пошли по своим местам.
Владимир Сергеевич кинул ружье на ремень и с тяжелым чувством пошел по тропе к ольховской дороге. Он думал о разговоре с шибановцами, все было тревожно и неспокойно. Но почему же светилась в душе какая-то нечаянная радость? Что бы это? Ах, да… Эта девушка, Тоня… Светились черные, испуганные и в то же время полные лукавства и вызова глаза этой не по-крестьянски хрупкой шибановской девушки. Он вспоминал и не мог вспомнить, чья она и какая у нее фамилия, и уже непроизвольно решил, что в предстоящий Иванов день обязательно придет в Шибаниху. Пока он и сам не знал зачем, но решил это твердо и весело. И жизнь, обернувшись каким-то новым, неожиданным для него боком, снова приобрела яркость и красоту.
IV
Он едва удержался, чтобы не сходить в Шибаниху до Иванова дня. Всю троицкую неделю до заговенья он жил с ощущением душевной Я приподнятости, начал бывать на всех деревенских праздниках. Он то в одной, то в другой деревне несколько раз видел Тоню, сначала в троицу, затем в заговенье. Она, как и все девушки, плясала и пела на гуляньях. Прозоров узнал о ней все, что мог. Тоня жила в безотцовской семье, с матерью и двумя младшими братьями, у нее было обидное прозвище, но у кого в деревнях не было прозвищ? Она считалась не хуже, не лучше других, но он теперь знал, что никто, кроме него, не принимает ее всерьез.
В Иванов день он пришел в Шибаниху, пряча желание увидеть ее за внешним предлогом: надо было узнать о продаже зерна.
Превосходный полдень опять был ярок и зелен. Лето только что вошло в полную силу, но оно еще не изнуряло людей ни работой, ни зноем, только скотина уже страдала от оводов. Прозоров нарочно пошел не большой проезжей дорогой, а той, знакомой тропой, через покосы, мимо озера и над речкой. По этой дороге старухи ходили в церковь, девки и парни на гулянки, а мальчишки удить.