Акиндин Судейкин пересел сам, подмигнул кому-то, сделали небольшое перемещение, и Таня оказалась рядом с Носопырем. Не все сразу заметили это: уж очень вкусны были щи, а голод велик. Марья с Аксиньей не успевали доливать. Ложки стучали друг о дружку, люди прикрякивали. Последний раз бабы добавили в блюда и высыпали туда же крошеную говядину. После щей они подали горячий саламат: пареную овсяную крупу, щедро сдобренную топленым коровьим маслом. Но многие уже насытились и отодвинули ложки. В Жучковой компании хлебал один он: Нечаев, Новожилов и Володя Зырин уже сворачивали цигарки. Жучок старательно дохлебал саламат и хлебным мякишем начисто зачистил остатки. Он подал блюдо Николаю Ивановичу.
- На-ко, батюшка, дохлебай. Больно скусно.
Отец Николай, не заметив подвоха, взял блюдо.
- Ах ты, Жучок, едрена-мать… - Он бросился к обидчику через стол, но тот увернулся от преследования. - Ах ты бес криворотой, да я тебя.
- Остепенись, батюшка, еще кисель есть, - подал голос Акиндин, все зашумели.
- Я ему, бесу, саламат вытряхну, ей-богу!
- Не связывайся лучше!
- Нет, а слабо!
- Ничего тебе, Николай Иванович, с Брусковым не сделать.
- Оборет, это уж как пить дать!
- А где Судейкин-то?
- Да, да, ну-ко, Акиндин, спой, чего навыдумывал-то севодни.
- Я к осине-то подъехал, гляжу - директива…
- Спой, Акиндин, послушаем.
Акиндин вылез из-за стола, ушел курить к порогу. Кисель с молоком хлебали уже всего человек десять, все давно были сыты.
- Царю да киселю места хватит, - приговаривал Кеша, хлебая на пару с отцом Николаем.
Евграф подошел к Акиндину Судейкину. Не желая, чтобы Акиндин пел, он завел с ним разговор, и Судейкин степенно присел на приступок.
- Да, Евграф да Анфимович, по нонешнему времю строить накладно. Я вон хлев начал рубить, да и то… Сколько дерев-то вывезли?
- Триста. Кабы топорики-то повострей, оно бы…
- Порядошно.
- Акиндин Ларивонович, топорами-то меняться уговаривались, - не отступал Евграф.
- Чего?
- Топориками-то хотел махнуться, ну-к, покажи.
- Да у меня дома.
- А это чей? Разве не тот?
- Этот не тот, - Судейкин отодвинул топор подальше.
- Как же не тот, ежели с круглым клеймом, - Евграф вытащил топор Акиндина из-под лавки. - Вишь ты, вроде пилы… По гвоздю, что ли, тюкнул?
- Неужели? - притворялся Акиндин.
- На то Христос…
- Хм. Вот мать-перемать, а ведь и правда. Где это я?
- Видно, нечаянно, - сочувственно сказал Евграф и пошел ставить самовар.
По избе шли всякие разговоры. Вспоминали, кто сколько срубил и отвез дерев, как разъезжались на глубоких снежных местах.
- Дедко, а ты чего, обедать дак ты тут, а в лес тебя нету.
- Ось? Худо я чую-то.
- Не скажи. Дедко робил не хуже тебя. Все сучья у нас спалил, вишь, и сейчас гарью пахнет.
- Запахнешь, коли в бане живешь.
- А ты, Миколай Миколаевич, когда жениться-то будешь?
- Моя малина не опадет.
- Ой, гляди, комиссар!..
- Сопронов-то дома? Пришел, приступом ко мне: подпишешься на сельский заем? Я говорю, нет, Гено, у меня налогу еще второй строк не плачен. Он за скобу. Подпишусь, говорю, только не уходи.
- А вот Кеша опять в карты выиграл третьего дни.
- Кеша человек везучий. От налогу освободили, в карты обыграл Николай Ивановича.
- Нет, те денежки Северьяну Брускову достались.
- Ну, Нечаева обыграл.
- Это правда.
- Да чево Судейкин-то?
- Да вон уж газету взял.
Судейкин, в окружении мужиков, и впрямь развернул газету, начал читать. Он всегда начинал читать и петь по газете.
- Писано, пописано про Ивана Денисова. Как жили шибановские мужички, где мои очки?
- Давай, Акиндин, зачни чего, ежели.
- Севодняшнее-то не забудь.
Судейкин держал одной рукой газету, другой схватился за Палашкин сарафан.
- Ну, Палагия, вся на тебя надия, буду сказывать байку, подай-ко, матушка, балалайку!
Палашка сняла со шкапа балалайку, подала. Судейкин заиграл и запел:
Балалайка - восемь струн,
Балалаечник дристун.
Многие остановили разговор, подвинулись ближе. Кеша Фотиев с блаженной улыбкой открыл рот и ждал, чего будет дальше. Акиндин, наяривая на балалайке, спел:
Вы послушайте, дружки,
Это дело не смешки.
Он сделал проигрыш, все нахлынули еще ближе.
Как Микулин со Штырем
Разживалися вином.
Микуленок сразу прикончил разговор с Иваном Нечаевым.
Разживались Таниным,
Сельсовет оставили.
Таня поджала губы. Послышались одобряющие голоса.
- Ну, Акиндин, давай!
- Не перебивай, говорят, не сбивай человека!
Микуленок у крыльця -
Дай-ко, бабушка, винця,
Нету, милый, нету-ста,
Да зайди, пожалуйста.
В избе у Евграфа стало сразу тише. Табачный дым густо плавал от потолка до пола. Судейкин не останавливался. Он придумывал слова на ходу. Все давно знали об этом и старались не сбить его с толку.
Только вынула чекушку,
Носопырь идет в избушку.
Палашка первая прыснула, не сдержалась, ее остановили с двух сторон.
Ой, миленок, ой, беда,
Микуленка-то куда?
Чем гонитъ на улицу,
Посажу под курицу.
Судейкин только входил в раж, а уже многие лица застыли в напряженно-улыбчивом нетерпении. Балалайка брякала ловчее с каждой минутой.
От такого случая
Вышла неминучая,
Это, граждане, не шутка,
Напугалася Рябутка -
Взяла да и обо…ласъ
На шибановскую власть.
От смеха в избе вспыхнули лампы, дым заколебался. Микулин смеялся и сам. Все равно сердиться было бесполезно - историю с курицей давно знала вся деревня. Мужики хлопали председателя по спине, утирая слезы. А Судейкин со строгим видом, не улыбнувшись, тренькал, дожидаясь тишины:
Дедку в бане не сидится,
Вздумал дедушко жениться.
Батожком-то в землю тычет
У меня денег сорок тысеч,
Есть и мидъ, и серебро,
Со мной жить будет добро.
Чем те по миру ходить,
Так лучше згодье наводить,
Наводить-то будешь меркой,
У мня будешь акушеркой.
На этом месте даже суровый молчальник Клюшин расхохотался. Все поджимали животы, но, не успев просмеяться, затихали в новом напряжении. Судейкин не останавливался:
Таня ножкой топнула,
Ох, не пойду за дохтура!
Крикнул Коля из-за печки:
- Это все не по-совечки,
Все неправильное тут,
Выходи, коли берут!
В избе Евграфа опять колыхнулись фитили в лампах; отец Николай кашлял, наваливаясь на столешницу. Кеша Фотиев колотил от восторга кулаком по полу, мелко трясся Савватей Климов, Иван Нечаев стонал и охал, бабы и девки тоже. Микуленок еде перевел дух, отмахиваясь от мужиков. Хотел уйти, но раздумал, сел снова на пол. Новожилов надорвался и только икал; сквозь шум, махая рукой, Таня кричала Судейкину: "Нечистой дух, отстань! Не пой, не пой больше-то. Ой, сотона стамоногой".
- Пой, Акиндин, без сумленья! - настаивал Савватей Климов. - Игнаха уехал, пусть слушают.
- А что мне Игнаха, - упирался Судейкин, - я сам себе Игнаха.
Носопырь, приставляя ладонь к уху, спрашивал каждого:
- Ось? Чего говорят-то?
Один Жучок, умаявшись за день, сладко похрапывал на лежанке.
XV
Февральская ночь притушила огоньки в деревнях, окутала спокойной тьмою Ольховскую волость. На масленицу, после крещенских морозов, слегка потеплело в окрестных непроходимых и непроезжих лесах. Поля и снежные пустоши не мерцают под зеленым лунным сиянием. Ночью чуть дышат сонливые несердитые ветерки. Они лениво шевелят поземкой, пробуют свист. Переметают широкий зимник, долго бегущий в центр волости - в деревню Ольховицу. Ночью спит, никуда не бежит и эта дорога. Волки спокойно выходят на зимник, идут по самой его середине, обходя большие деревни. Проснется, взбаламутит весь дом какая-нибудь трусливая шавка. И опять все тихо. Небо в бесшумных движениях полярных сполохов. Высокие желтоватые столбы, сменяя друг друга, перемещаются, гаснут. Пахнет промороженным сеном и деревами домов: отпышкались, считай, пересилила зиму деревня Ольховица. Как и Шибаниха, она спит спокойно. Во всех домах давно погашены лучины, коптилки и лампы, а отблеск редких иконных лампадок не достигает окошек.
Только в одном доме Ольховицы горят четыре смежных окна, освещая в огороде прямоугольники снега.
Светит флигель бывшего помещичьего дома, в котором один на один со своей судьбой живет боярский потомок Владимир Сергеевич Прозоров. Ныне он просто гражданин Прозоров, стареющий хозяин давно не ремонтированного флигеля и двух десятин запущенной пашни, которые он сдает в аренду. От угла через освещенный снежный квадрат метнулась быстрая тень. Чья-то фигура замерла между окнами, сливаясь с темным простенком. Но вот человек шевельнулся, прижался виском к фрамуге, и тень от его головы четко обозначилась на снегу. Человек по-ястребиному стих.
Голос внутри помещения звучал ровно и, казалось, слишком уверенно, но плотные стены и двойные, хорошо промазанные рамы поглощали смысл сказанного. Человек распрямился и заглянул в окно.