При всех этих мыслях у Павла захолодило под ложечкой. Может, отступиться, пока не поздно? Жить как все. Нет, столько годов ждал, сколько дум передумал о новой мельнице. Покойный дед за жизнь успел срубить три мельницы. Правда, последнюю, да и то не мельницу, а толчею, рубил он, Павел, но делал все по отцовской указке. Это подтесни, тут клин забей. Во многом не соглашался, но приходилось делать. Теперь вот своя воля… Построит свою, какую надо, на два постава, с жерновами и ступами. О шести махах, с негромоздким удобным амбаром, чтобы легко, в одну бабью силу, наворачивалась на ветер, чтобы толкла и молола даже при самом спокойном и слабосильном ветре - при травяном…
Павел не мог больше терпеть и спустился вниз. Дядя Евграф, облокотясь на столешницу, молча сидел на лавке. Иван Никитич, тоже молча, набивал второй обруч. И Павел сразу все понял. Он хватил с горя ковш холодянки и, постаревший, ссутуленный, пошел обратно наверх. Обернулся.
- Эх вы…
Дед Никита, глядевший на всех поверх своих железных очков, вдруг отложил книгу.
- Ванькя… а Ванькя?
Иван Никитич не отозвался.
- Да што вы и за мужики? - тонко крикнул Никита и хлопнул своей костяной ладошкой по столу. - Гляжу я на вас, вроде вы уже и не мужики, а бабы. Ох, Пашка, мне бы прежние годы, я бы… Ух вы, Аники-воины! Лежни! На бога нету у вас надежи, на бога!
- Ну, тятька! - рассмеялся Иван Никитич. - Экой ты стал бойкой…
- И бойкой! Парень вам дело говорит, за десять верст молоть ездим! Вам и народ спасибо скажет!
- Народ скажет, а Сопронов укажет, - заметил Иван Никитич. - Время-то, вишь, ненадежное.
А когда было время надежное?
Всю неделю Евграф ходил к Роговым. Они вместе с Павлом уговаривали Ивана Никитича рубить мельницу. И Рогов начал понемногу уступать. Однажды он долго выспрашивал у Павла, сколько надо лесу, во что обойдутся жернова и что придется ковать в кузнице. Павел, чувствуя, что тесть сдается, старался говорить спокойнее:
- Лесу, тятя, надо не больно много, сам посуди, амбар, да стояк, да двойные к нему подпоры. Ну, еще обрешеть, ну, полы-потолки, тес кровельный да тес тонкий маховой. А жернова можно и купить, можно и ковалей подрядить, дело ясное. Ну, а железа надо совсем немного, на штырь к валу, да на иглу к шестерне, да на оковы к пестам. Еще кожулина к жабке железная, остальное все деревянное. И гвоздей не понадобится, кроме как махи обшивать!
- Ну, Павло! - Иван Никитич весело, в упор поглядел на зятя. - Пустишь ты всех нас по миру, давай! Пойдем ко Клюшину…
- Тять… да мы… мы… - Павел вскочил, сильно обнял тестя, забегал вокруг.
- А ты, дедко, плети наразу корзины! - обернулся Иван Никитич к отцу.
- Не допустит господь!
Дед Никита встал перед образами, кинул к плечу сухую щепотку.
Мужики двинулись уговаривать Клюшина, только он и мог взять третий пай. У Клюшина стояло нетронутое урочище хорошего лесу. Лошадь у него еще молодая, всего трижды пахала вешное, да и сам он был ядрен, крепко держал в руках горбатое топорище.
Пашка бегом побежал в казенку, чтобы не прийти к Степану с пустыми руками. Евграф и Иван Никитич подошли к дому Клюшина.
- Что-то боязно, парень, - сказал Иван Никитич, берясь за скобу. - Горячий у нас Пашка-то, как бы не опростоволоситься.
Евграф обметал веником ноги. Он тоже сейчас тужил, готов был отказаться от дела, но какое-то ребячье упрямство сдавило ему зубы. Он промолчал и шагнул через порог, а за ним ступил и Иван Никитич.
- Здорово ночевали, хозяева!
- Проходи, Евграф Анфимович, проходи, Иван Никитович.
Клюшин вставлял в светец очередную лучину, керосин экономили.
В избе было тепло и дымно, чистые половики глушили шаги. Стариков не было, ушли по другоизбам. Таисья - жена Клюшина - сеяла в кути муку, слышались шлепки ладоней о веко решета. В углу тусклой фольгой мерцали иконы. На гвоздике, под тетеревиными крыльями и хвостом, приколоченными к неоклеенной стене, висели отрывной календарь, полотенце и треугольное, в крашеной самодельной оправе зеркало. Клюшин отодвинул вершу, которую вязал, и потянулся за кисетом.
- Что не бывали, мужики, на озере-то?
- Какое, бывали, - махнул рукой Евграф и подмигнул, кивая в сторону перегородки.
- Таисья! - догадался Клюшин. - Сходила бы ты к Новожиловым, тебя Наталья пряжу звала сновать.
- И чего плетешь, пустомеля? - Таисья вышла из кути. - Кто это по вечерам при лучине пряжу-то снует?
- Ну, все одно, сходила бы…
- Какие такие секреты завелись? - заворчала баба, однако накинула казачок.
В дверях она чуть не столкнулась с Павлом.
- Вот, еще один. Чего это вы? Тоже коммуну устраивать надумали?
Она ушла, а Павел выставил бутылку на стол.
- Ну, Степан Петрович! Дело за тобой. Ты как хочешь, а нам уж не отступать…
- Не отступать… - неуверенно добавил Евграф.
- Смекнул, в чем дело-то? - спросил Иван Никитич.
- Да, кажись, смекнул. Что, Паша, поди, лешева деревина на пути встала? Гляди, парень… Я уж, когда за сеном-то ездили, все, думаю, увидит Пашка эту деревину.
- Пошто лешева-то?
- Вон пусть Евграф расскажет, он мастак говорить.
- А вот, - начал Евграф, - еще мой дедушко сказывал, как евонной дедушко Онисим эту лесину хотел, значит, срубить. Ему на нижний ряд надо, покрепче. Пошел он в лес, и вот его чего-то ломает, вот ломает… Будто с большого похмелья, а старик сроду в рот ничего не брал, окромя квасу.
- Ну и что?
- Слушай, слушай, он тебе наврет, - усмехнулся Клюшин.
- А то, что дошел он до ручья, хватил за кушак, а топора-то и нет. Оставил дома. Что, думает, сроду такой конфузии не было, без топора в лес пришел. Сходил домой за топором, нашел эту деревину. Смолы пожевал, на ладони поплевал. Здоровый был, в плечах, что печь, ножищи, как бревна. Размахнулся, ударил под корень, а из-под топора искры ворохом. Топорище пополам, а топор звякнул и улетел. А уж на что был мастак топорища делать.
- Хм.
- Вот тебе и хмы. Это его он не допустил до нее.
- Трепотня одна, - отмахивался Пашка. - Где у тебя, Петрович, эта… посуда-то?
После одной стопки мужики только крякали да отмалчивались, после двух заговорили, после трех ударили по рукам. Клюшина не пришлось долго уговаривать.
- Ну, Паша, гляди, ежели… вся надия на тебя, не подведи, нам под старость лет по миру ходить не больно способно.
- Да уж… этого, того… рисковое дело, конешно.
- Чего быть, тому не миновать, давай…
- С богом…
Решили сразу же собирать помочи, чтобы начать новое, небывалое для Шибанихи дело.
Павел с тестем пришли домой за полночь. Иван Никитич полез на полати, а зять поднялся наверх, нащупал кровать, сел на край. Верушка пробудилась, теплая, ласковая, зашептала про только что приснившийся сон:
- Ой, Пашенька, иду я по тому берегу, а трава у меня на глазах так и растет, так и растет. И будто ты мне машешь рукой с этого берега, а я ищу, бегу, а ты машешь; к добру ли? Люблю я тебя, уж так люблю, душа выболела… А все чего-то сердце щемит, будто перед бедой.
- Полно, что ты. - Павел обнял Верушку, накинул на нее ласковое шубное одеяло. - Какая беда? Послушай, что я тебе скажу. Знаешь ту деревину, что около ваших гарей? Высокая, густющая…
- Боюсь я ее…
- Вот слушай, надумали мы мельницу. Никто, кроме нас, не знает, одной тебе говорю, помоги ты мне, не оставь одного. А уж я тебя на руках буду носить, слова худого век не скажу…
Вера охнула, обвила рукой крепкую мужнину шею. К утру промочила слезами Павлову рубаху, не сомкнула глаз до того, пока не встала Аксинья и не начала щепать для растопки лучину.
Иван Никитич тоже не спал всю ночь, полати под ним то и дело постанывали, шелестела луковая кожура.
XIII
От свадьбы осталось полпуда ржаного солоду; на помочи сварили две насадки хорошего пива. Иван Никитич купил десять бутылок вина, Аксинья испекла полубелые пироги. Сварили кадушку овсяного киселя и наделали саламату.
Помочи намечены были на воскресенье. За два дня до этого Павел сам из дома в дом обошел всю деревню, никто не отказался прийти. Обед решили устраивать в дому у Евграфа. Задолго до рассвета собрались точить топоры. Евграф шаркал напильником зубья поперечной пилы, дед Никита, в шубенке, подпоясанный кушачком, вертел новые запасные завертки. Иван Никитич сидел на точильных станках, держа зажатый в жомке зятев топор. Павел без передыху крутил точило, Палашку призвали ложкой подливать на точило воду. До бабьего обряда мужики выточили топоры, пилы, долота, стамески, скобель и заступ.
Народ, кто на дровнях с подсанками, кто с одними топорами, уже подъезжал и подходил к дому. Пришел даже Носопырь, в лаптях, с кошелем на плече.
- Ну, теперь дело будет, - сказал Жучок своим сиротским голосом и привязал лошадь к чужим дровням. - Олексей, а Олексей?
- Ось? Худо я чую-то.
- У тебя чего в сумке-то, не вино?
- Была вина, да вся прощена.
- Ежели вино, так садись на мои дровни.
- Северьяну Кузьмичу, для аппетиту, для харчу, закурим да и потурим! - Акиндин Судейкин предлагал Жучку закурить.
Жучок никогда не отказывался от чужого табаку. Он свернул, затянулся, но тут же, матерясь, бросил цигарку в снег. Акиндин подсунул вместо табаку неизвестно чего и теперь, довольный, уже здоровался с Савватеем Климовым:
- Савва, любезный друг, каково ночевал?
- А худо, мать-перемать!
- Что, врозь со старухой?
- Ну! Да, видно, сам виноват, устарел маленько!
- А ты вот что. Раз такое дело, ты мышонка подвязывай.