Накрепко унаследовав отцовское прозвище, Петька жил с матерью и сестрой, пока не пришло письмо из Москвы от отцовского сослуживца. Все остальное Гирин помнил уже ясно и четко. До самой смерти Шиловского - старшего Петька спал с Арсентием на одной кровати, хлебая с ним одну и ту же похлебку. С получки они покупали одинаковые покупки, а в литейке формовали одни и те же детали.
Жизнь зацепила Петьку своей новизной и поволокла, устремила куда-то, он помнил все, но не успевал осмысливать. Однажды он очнулся курьером канцелярии ЦИКа. Привыкший к шуму литейки, к запаху литейного газа и земледелки, он было подумывал и о женитьбе, но тут жизнь, вернее работа, начисто изменилась. Осмысливая эти изменения, Петька начал задумываться сперва о своей, а потом и не только своей судьбе.
По праздникам и выходным, когда Арсентий распускал по комнате дух одеколона и гуталина, а на столе в соседстве с зеленым графинчиком кипел самовар, Петька брал купленную на паях с Арсентием гармонику, играл и пел знакомую, но заново понятую песню о московском пожаре:
Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда.
То вознесет его над веком,
То бросит в бездну без следа.
Лаврентьевна по-матерински тепло глядела на обоих ребят, вагранщик Гусев приходил из соседней комнаты. Зеленый стеклянный графинчик в виде мужичка в лаптях с балалайкой в руках и с пробкою вместо шапки никогда не опорожнялся досуха, пили чай, пели все вместе старые и новые песни либо шли смотреть очередное кино. И Петька опять забывал свою судьбу, но судьба не забывала про Петьку Гирина.
Один из секретарей Михаила Ивановича Калинина (Чухонос, как его мысленно называл Петька) пришел на работу после Гирина, и пришел с понижением в должности. Гирин чувствовал это по его поведению. Чухонос ни с того ни с сего сразу же невзлюбил Петьку, и между ними установились внешне простые и даже как будто бы панибратские, но внутренне довольно холодные отношения. Чухонос все время злил Гирина и ехидно посмеивался над гиринским пристрастием к форсу. (Петька и впрямь был любитель пофорсить: его сапоги всегда блестели, на гимнастерке красовалось два-три значка, а ремень и пистолетная кобура были самыми модными.) Только Чухонос и сам был не безгрешен. Задетый однажды за живое, Петька решил подшутить над секретарем. Из всех недостатков начальства Петька выбрал самый главный и безобидный: почему-то секретарь любил нюхать шапки посетителей. Пока деревенский ходок либо какой другой клиент сидел у председателя ЦИКа, секретарь, изловив момент, украдкой внюхивался в нутро головного убора. Может быть, он различал ходоков по запахам или еще для чего-то, но редкая шапка или фуражка оставалась необнюханной. Гирин знал об этом и однажды в чей-то лохматый крестьянский треух незаметно сыпанул крепкого нюхательного табаку. С тех пор придирки стали еще чаще.
Сегодня секретарь с утра послал Гирина отвезти пакеты по адресам нескольких госучреждений. Петька до обеда развозил пакеты, беря расписки в их получении, потом пообедал в чайной и вернулся в приемную. Ему не терпелось увидеть Данила, которого он не признал утром. Не признал нарочно, из опасения помешать самому мужику: Чухонос не любил протекций. (Петька давно понимал это слово, как и многие другие слова.)
Под вечер Петьку послали с бумагами в редакцию газеты "Известия", потом Чухонос, отправляясь домой, велел отнести толстый пакет в ОБЖ. ОБЖ, или объединенное бюро жалоб, находилось тут же, в одном доме с приемной, но там было так много народу, что Гирин с трудом протолкался к кабинету Пархоменко. На замзав бюро жалоб наседали многочисленные, в основном столичные, жалобщики, и Гирин вспомнил изречение Михаила Ивановича, оброненное им однажды при Петьке у барьера приемной: "Раз жалуются, значит, дело идет".
Пархоменко - молодой, красивый, черноволосый парень - вышел из кабинета и вошел в другой кабинет. Гирину не хотелось ждать, и он рассудил просто: надо отдать документы завтра, а сегодня немедля ехать домой.
Он так и сделал. Купил в кооперативном магазине несколько селедок, а в другом две четвертинки и, придерживая портфель, через две ступеньки вбежал по лестнице. Распахнув двери, Петька гаркнул:
- Ночевали здорово, товарищи!
- Вот, как раз к самовару, - обрадовалась Лаврентьевна. - Мой руки и садись.
- Погоди, мамаша, дай поздороваться, Данилу Семеновичу… - Петька коротко сжал костлявые, в жилете Даниловы плечи. - Не сердишься?
- Да ведь что… Я ведь, парень, тоже с понятием. Сперва-то вроде бы и приобиделся…
- Ну и ладно. Три, Семенович, к носу, все пройдет!
- К носу и тру.
- С кем, Данило Семенович, приехал? - фыркая около умывальника, спросил Гирин.
- Ох, и не говори! Потерялся Николай-то Иванович.
- Рыжко, что ли?
- Он, прохвост, сколько ден уж грешу с им. На машине-то едет - ко всем пристает. Кабы без его-то, прохвоста… Я бы не погибал. Везде суется. Взять бы за бороду-то… Не знаю, чего и делать, где его и искать.
- Адрес-то он знает? - Шиловский вышел из-за занавески, открыл горку с посудой.
- Знает, у его и бумажка есть.
- Найдется! - Петька причесался, согнал складки гимнастерки назад. - Никуда не денется Николай Иванович, ему что Москва, что Шибаниха.
- Да ведь как, - не успокаивался Данило, - кабы он, бес, потише-то был да в каждую дыру не совался.
- Найдем твоего земляка, не сумлевайся. Ну, Лаврентьевна, а тебе налить? - Арсентий подмигнул Штырю и Даниле. - Сегодня суббота.
Лаврентьевна замахала руками. Она между тем управилась с селедкой, а Петька сходил за вагранщиком Гусевым. Данило раскрыл корзину, отнес Лаврентьевне завернутую в холстину баранину, а несколько пирогов выложил на стол. При виде выпивки застеснялся.
- Ох, ребята, выставлять-то бы надо мне, а не вам. Гли-ко, Петр Николаевич, какое я дело-то провернул? Ведь я с самим Калининым говорил, да и Сталин-то был тутот-ка. Ага, и Сталин был в етой комнате!..
- Да ну? - удивился Петька.
- Три разы приходил, все не пускали. А после… Говорил я тебе, что меня правов-то Сопронов лишил?
- Нет, не говорил. Это какой Сопронов?
- Да Игнаха.
- Ну, все понятно! - засмеялся Петька. - Этот Игнаха еще покажет вам где раки зимуют. Садись, Семенович.
Данило присел рядом с Арсентием, с другой стороны стола устроились Петька и Гусев.
- Нет, сурьезно Сталина видел? - спросил Гусев.
- Я те говорю! Ростиком не больно большой, щадровитенькой. А Михайло Иванович мне и говорит: поезжайте, товарищ Пачин, спокойно, дело ваше надежное, безо всякого сумления.
Шиловский разлил водку сперва из графинчика. Петька чокнулся сначала с Данилом, потом с остальными.
Они только успели поставить пустые рюмки и поморщиться, как в двери застучали. Шиловский понюхал луковицу и остановил Гирина: "Сиди, сиди, я открою". Он встал и, жуя на ходу, подошел к двери. Открыл и на секунду оцепенел. Николай Иванович растерялся еще больше и тоже остолбенел.
- Хм, хм… Заходи… Заходите, пожалуйста, не стесняйтесь, - сказал наконец Шиловский. - Милости просим.
Первым движением попа было движение, изготавливающее его к побегу, но Петька Гирин, выскочив из-за стола, молниеносно втолкнул его в комнату. Николая Ивановича начали раздевать, усаживать за стол, он озирался и растерянно бормотал:
- Ох, товарищи… Это… ох, отпустили бы лучше…
- Куда ты девался-то? Ой, Николай Иванович… - радовался больше всех Данило.
- Милости просим, милости просим, - суетилась Лаврентьевна, а Петька шумно знакомил Николая Ивановича с Гусевым, потом с Шиловским.
- А это вот Шиловский Арсентий, Арсеня, вот Николай-то Иванович!
Николай Иванович опасливо, с заминкой подал Шиловскому руку.
Шиловский, глядя мимо уха, крепко пожал поповскую ручищу.
- Очень, очень приятно, меня звать Арсентий. А это наша мамаша.
Со всеми перезнакомившись, Николай Иванович покосился на дверь.
Получилась снова заминка. Николай Иванович вздохнул и вдруг громко спросил у Шиловского:
- В холостом виде изволите пребывать или в женатом?
- Оба! Оба холостяки! - обрадовался Шиловский. - Мать! Надо бы еще рюмочку!
Задвигались стулья, все начали шумно рассаживаться по-новому. Николай Иванович дрожащей рукой взял налитую Шиловским рюмку.
- Ежели так… С приятным свиданьицем…
Ни с кем не чокнувшись, поп выплеснул рюмку в провал рта.
- Ну, батюшка? - Вагранщик Гусев с восторгом оглядывал Николая Ивановича. - Вас бы к нам в разливальщики! Только ежели бороду сбреешь, а то у нас дело с огнем, опалить недолго.
Шиловский вновь наполнил рюмку попа. Данило, отказавшись от второй, вприкуску пил чай и беседовал с Лаврентьевной. Петьке не терпелось взять гармонь. После третьей рюмки в квартире Шиловского загудело от разговоров, вскоре зазвучали знаменитые "Кирпичики", после них не менее знаменитые "Проводы"…
Николай Иванович охмелел и уже дважды обнимал Гусева и Шиловского. Петька играл, и все, кроме Данила, дружно пели:
Что с попам, что с кулаком
Вся беседа -
В брюхо толстое штыком
Мироеда.
Очень длинная была эта песня! Когда наконец спели ее, Николай Иванович хлопнул Данила по плечу.
- Не тужи, Данило Семенович, будем и дома! Сподобимся!
- Вишь, Николай Иванович, Пашка-то… Сговор был, и тебе и мне домой надо.
- И Пашку женим, все сделаем! А мне своего голосу в Москве все одно не найти! Дак хоть погуляем в ней, в Белокаменной-то!
Данило только скреб ногтем клеенку да качал головой.
- Еще, Николай Иванович, по рюмочке! - угощал Шиловский попа.