- А точнее?
- Точнее сейчас не могу сказать. Так сколько? - Калинин достал из внутреннего кармана пиджака старинный, очень потертый бумажник.
- Ну, рублей сто, если не жаль, - сказал Сталин. - По-моему, Брюханов не на своем месте, надо подработать вопрос о замене. Как ты думаешь?
- Вряд ли, Иосиф Виссарьенович. - Калинин явно игнорировал просьбу Сталина обращаться по фамилии. - Брюханов неплохой работник.
- Михаил Иванович, у тебя сколько зарплата?
- Сколько есть, все мои, - отшутился Калинин. Он отсчитал деньги и подал Сталину. Тот взял, положил в левый карман френча, потом налил в стакан чаю и сделал глоток. Ладонью пригладил правый ус:
- Приеду, отдам с процентами. А взяток не берешь?
- Только борзыми щенками, Иосиф Виссарьенович. - Калинин тревожно взглянул на собеседника и рассмеялся мелким удушливым смешком. Сталин был совершенно непроницаем.
- Вот, вот, - спокойно сказал он. - Кое-кто у нас без ума от борзых щенков. И вообще от домашних животных.
Калинин ждал, все более внутренне напрягаясь, но глаза за стеклами сильных очков по-прежнему смеялись. Сталин поставил стакан и взглянул на него в упор:
- Значит, ты согласен с Бухариным в крестьянском вопросе?
- Смотря с чем. Крестьянский вопрос достаточно обширен.
- Ты не ответил на мой вопрос!
- Я повторяю, смотря с чем.
- Ну, скажем, относительно сроков коллективизации?
Легкая, совсем мимолетная заминка промелькнула во взгляде Калинина. Она сказалась и в несколько суетливом движении руки, переложившей пресс-папье с места на место. И Сталин заметил эту заминку, хотя Калинин ответил довольно твердо:
- Нет, я с Бухариным не согласен.
- Почему же он говорит, что вы, Михаил Иванович, его союзник?
- Я никогда не был лично чьим-то союзником, - возразил Калинин еще более уверенно. - Партия - вот мой союзник.
- Брось! Брось говорить общие слова! Брось лицемерить! - крикнул Сталин с сильным акцентом. Шея его побагровела, щека дернулась несколько раз подряд. Он вскочил и с грохотом отстранил стул: - Скажи прямо! Скажи, что вы сговорились с Рыковым и Бухариным! Скажи прямо, что не веришь в коллективизацию! Скажи…
Сталин придвигался все ближе, и Калинин тоже поднялся, суетливо шарил в карманах и около галстука, пытаясь вставить хотя бы слово в поток брани и крика.
В ту же секунду дверь в кабинет приоткрылась, в притворе показалась лысая голова какого-то мужика:
- Позвольте, пожалуйста, затти, на минутую, долго не задержу, третий раз прихожу, все впустую. Кабы не он, не Николай-то Иванович, вся беда из-за его, прохвоста… на минутую…
Секретарь, по-видимому, не пускал и тащил ходока от двери, но мужичок был упрям и не поддавался.
Сталин стих и подошел к двери. Он отстранил секретаря, впустил мужика в кабинет. Калинин, поправляя галстук, поспешил за председательский стол:
- Прошу садиться, гражданин, как ваша фамилия?
VII
Данило Пачин приехал утром в Москву, привез жалобу на Ольховский волисполком. Приехал не один, а с попом Рыжком, которого комиссия волисполкома тоже признала нетрудовым элементом.
Произошло это третьего дня, сразу после приезда уездного уполномоченного Игнахи Сопронова. В списке Данило был не один. Кроме бывшего Ольховского дворянина Прозорова, а также отца Николая, отца Иринея и шибановского Жучка, избирательных прав лишились еще две семьи из других деревень. Данило соглашался платить повышенный налог, но быть лишенным прав никак не мог, поскольку считал себя не хуже других и вынести такой позор, особенно перед будущим сватом Иваном Никитичем, было ему не по силам. Писать жалобу и ехать в Москву прямо к Калинину надоумил поп Рыжко. Он же принес гербовой, еще старопрежней бумаги и написал заявление на имя председателя ЦИКа. Оба, впрочем, надеялись больше не на бумагу, а на шибановского Петьку Штыря, служившего, по слухам, в канцелярии самого Михаила Ивановича. Петька, по словам попа, был недавно в отпуске и только-только уехал в Москву. Данило решился съездить. Акимко Дымов, поехавший как раз за товаром для кооперации, меньше чем за сутки довез их до станции. С поездом им тоже повезло, они укатили в Москву без пересадки в Вологде.
Сначала Данило был рад попутчику. Но после затужил и покаялся: "Нет, надо было одному!" Поп Рыжко вконец расстраивал, он много раз выпивал, терялся из виду и вторые сутки пел своим бычьим голосом одну и ту же частушку:
Ой с маленькой пестерочкой
Ходили по грибы!
Сосмешалися дороженькой,
Попали не туды!
Немудрено было и "не туды" уехать с таким пьянчугой! Все-таки утром в субботу они без особых происшествий прибыли в Москву. Обутые в серые катаники, оба в шубах, они боязливо вышли из вагона. Данило дивил народ шубными рукавицами и плетенной в виде сундука драночной корзиной. В корзине он вез полдюжины пирогов-пшеничников и в подарок Штырю замороженную баранью ляжку. У Николая Ивановича поклажи не имелось, а рукавицы он упек еще в начале дороги.
Выйдя на шумную, сверкающую электричеством Каланчевку, Данило перевел дыхание и почтительно снял заячью, сшитую Акиндином Судейкиным шапку:
- Москва-матушка!
- Вроде она, - подтвердил притихший Николай Иванович, - Белокаменная…
Не зная, куда идти и как ехать дальше, они долго перетаптывались на одном месте. Извозчик сразу их заприметил, подъехал ближе:
- Садись, подкачу, куда надобность!
Извозчик был невзрачный, такого увидишь и сразу забудешь, но шапку носил пирожком. Николай Иванович, не долго думая, шмякнулся на сиденье, достал бумажку с адресом Петьки Штыря. Извозчик долго разбирал адрес.
- Шаболовка, дом бывшего Зайцева. Далеконько, да ладно, - сказал он и крякнул. - Чьи сами-то?
- Да с вечера вологодские были, - бодрился Николай Иванович. - А нынче оба советские.
Поп не очень-то унывал в чужом месте, и Данило тоже приободрился, поставил корзину в ноги и уселся. Вислозадая лошадь с неожиданным проворством затрусила через площадь, не обращая на трамваи никакого внимания.
- Так, так. А сюда по какому делу? - не оборачиваясь, допытывался извозчик.
- В Москву-то? В Москву разогнать тоску, - отшучивался Николай Иванович.
Сани катились по безлюдным задворным улицам. Большие черные дома стояли сплошняком, впритык друг к дружке. Данило читал и не успевал прочитать ни одной вывески. До этого он был в Москве дважды и оба раза всего ничего. Один раз торопило начальство, надо было скорее на Колчака, в другой раз торопился сам, потому что ехал домой. В гражданскую служил Данило в Отдельном Вологодском полку под началом земляка Авксентьевского. До этого он воевал на германской в эстонских землях, а туда эшелоны шли через Питер.
- А вот гражданин ездовой, - заговорил вдруг Данило, когда извозчик ничего не узнал от Николая Ивановича. - Ежели рассудить, где она, наша справедливость-та? Ведь я, считай, пять годов на службе, не пропустил ни гражданьскую, ни германьскую. Я Советской власти ничего худого не сделал. Дак пошто меня голосу-то лишать?
Николай Иванович ткнул ему в бок, но Данило не унимался:
- Ты погоди, не тычь, дай сказать человеку.
- А что тебе с того голосу? - засмеялся извозчик. - Живи так, без голосу!
- Э, дружочек! - Данило постучал извозчика в крестец пальцем сквозь ватный пиджак. - Недело ты говоришь, меня все люди знают. Данило век свой встает и ложится с солнышком, худым словом никого не обидел, как это так? За что Данила лишать голосу? Нет, я Дойду до Калинина! Чтобы голос воротили и во все списки обратно внесли.
- А по мне так лучше бы из всех списков меня вычистили да больше не трогали, - обернулся извозчик.
- Что, дядя, разве и ты в списках? - засмеялся поп.
- А как же! Вщ-щить! Такая-сякая.
Извозчик свистнул и замолчал. Замолчали и ездоки, словно бы спохватившись. Каждый вспомнил пословицу вроде той, что "слово серебро, молчание золото" или "слово не воробей…". Но ездить молча да еще по Москве русскому человеку несподручно и тяжело. Каждый чувствовал себя как виноватый и боялся молчанием обидеть другого, еще боялся, что его заподозрят в чем-то плохом. Данило открыл корзину, выволок румяный, посыпанный заспой пирог и начал угощать ездового:
- На-ко, на-ко, попробуй! Тебя как зовут-то?
Извозчик молча оторвал от пирога ломоть, Николай Иванович сделал то же. Всем сразу стало веселее и легче. Все трое, жуя пшеничник, ехали по Москве, и каждому было отрадно от того, что он не желает другим ничего плохого.
Москва только что просыпалась. Она наполовину еще спала, хотя кое-где уже открывались подвальчики и какие-то убогие нэповские лари. Дворники березовыми метлами мели улицы. Данило дивился, как много народу скопилось и живет в одном месте, Николай Иванович приглядывался к церквушкам, читал вывески. Ночные сумерки уже не могли превозмочь дневного света, но дома стояли громадные, молчаливые. Данило снова почувствовал свою беззащитность: "Куда идти? Где искать Петьку Гирина да и что толку, коли найдешь? Лучше не ездить бы, а послать прошение по почте".
Извозчик наконец остановился и показал на трехэтажный, из красного кирпича, дом "бывшего Зайцева". Николай Иванович рассчитался.
- Ну, счастливо, - извозчик осторожно пожал рыжую ручищу Николая Ивановича, - Счастливо, может, и пустят к Калинину-то.
- До свиданьица.