Мы теперь спим в своей постели, дышим своим теплом, живем, как хотим, и ни к кому не навязываемся "в гости". Мы обрастаем хозяйством - судками и посудой, чадящей лампой и примусом, этими вечными спутниками нашей жизни, которые снова привязывают нас к земле. Мы научились считать персидские деньги, которыми балует нас Мир Бадалев из фонда "Лиги", как говорит он, но на самом деле - из своих личных сбережений; говорят, что Бухарский эмир Сайед-Алим-хан, нашедший приют при Афганском дворе, продолжает выплачивать ему содержание, как если бы он всё еще был министром его двора. Но нам не нужны деньги: торговцы отпускают нам товары даром, трактирщики кормят нас бесплатно, лавочники зазывают нас в свою тень, угощают чаем, закармливают сладостями ребенка; даже хлебопеки и мясники, обманывающие бедняков, отказываются брать у нас деньги. Мы не страдаем от недостатка в воде - оборвыши-водоносы бесплатно наполняют наши порожние глиняные кувшины из своих прогнивших бурдюков "шахской" водой, которая ценится здесь наравне с долголетним выдержанным вином. У всех на глазах слезы - бедное тюремное дитя! Все полицейские - наши друзья; они отдают честь младенцу, недавнему жителю тюрьмы, как если бы он был наследником шахского престола. Полицейские офицеры приветствуют нас издалека, как своих однополчан - они знают все наши тайны, они были при рождении ребенка… Неприступный, как скала, полковник Новахи, полицмейстер города, присылает за нами своих слуг, и они с почетом везут нас на паре выхоленных лошадей, запряженных в старомодный фаэтон - дорожке - на высоких колесах с мягкими рессорами, в его загородный сад - поместье. Он тоже любит детей! Сюда съехались все знатные особы города со своими раскрепощенными женами, и мы - среди них. Все хотят посмотреть на нас, они никогда не видали белых медведей и такого забавного белого медвежонка, прожившего первые годы своей жизни в тюрьме; женщины тянутся к нему губами, он переходит из одних женских рук в другие, все хотят поиграть с ним - он так похож на медвежонка! - Бедное дитя! Он родился в тюрьме! Они вздыхают, эти чувствительные персиянки, они говорят со слезами. Почему они плачут? Разве Христос не родился в яслях? А учеников Его разве не бросали в темницу? А святых и подвижников разве не предавали на муки и унижения? И все они прославились своими страданиями… И когда жена подумала об этом, кто-то бесплотный, похожий на тень, стал шептать ей на ухо невнятные слова: "Не заблуждайся, мать, - сын твой будет несчастным среди несчастных!.." - и сгинул бесследно. Она вздрагивает, оглядывается по сторонам, но никого нет близко; это похоже на галлюцинацию, на привидение, на вещий сон… Добрый хозяин уводит нас в свои конюшни, показывает нам своих лошадей; он признает за лошадей только жеребцов, которых велит откармливать мякиной и смоченным ячменем. Есть у него поджарые туркменские жеребцы, очень выносливые, напоминающие английских скаковых лошадей, и золотистые кавказские карабахи. При виде хозяина они смешно присаживаются на задние ноги, как собачки, и приветствуют его передними, страдальчески улыбаясь при этом своими голыми деснами. Он очень доволен их рабской любовью, треплет их по загривку, как детей, одаривает леденцами. Потом он ведет нас на псарню, где рычат от нетерпения английские доги, рвущиеся растерзать зверя, а резвые персидские борзые с гладкой шерстью ластятся к нему. На его зов слетаются бесстрашные сокола и покорно садятся ему на руки в надежде на скорую встречу с опасным зверем; они без труда уносят загнанную борзыми антилопу. Он показывает нам беспечных рыбок, для которых вырыт огромный водоем, напоминающий озеро, и вода в нем чиста и прозрачна, как воздух, и рыбки, откормленные земляными червями, не страдают от жары. Полицмейстер доволен; он треплет русые волосы зачарованного ребенка, ускользающие из его рук, как солнечный свет; он покорил ребенка, который ждет теперь от него новых чудес. Потом нас угощают пиротехникой: небо зажигается и гаснет под влиянием фейерверков; взлетают горящие павлины во всем своем нарядном оперении, распуская огненные хвосты, и долго держатся на воздухе. Словно по безводной пустыне, проходит по небу огненный караван усталых верблюдов, и животные, сгорая в пламени, один за другим падают в бездну. Многочисленная челядь потешает в это время гостей римскими свечами, бешено бегая, как на пожаре; свечи вспыхивают в их руках, пламя вырывается из всех карманов их жилеток и штанов. А они бегают горящие и не сгорают… Все кричат, как при совершении обряда жертвоприношения: они не могут спокойно видеть огня. Это уже не развлечение, не легкомысленная игра с огнем, а что-то очень важное в их жизни - это похоже на мистическое богослужение. Полицмейстер тоже расчувствовался при виде огня; он говорит, провожая нас, что всё в этом доме принадлежит нам; он просит нас унести из его дома всё, что нам приглянулось, чтобы сделать его счастливым… Какая всё это неправда! Мы знаем, что как только закроются за нами двери, полицмейстер тотчас забудет нас. Но мы не одиноки в этой стране: много русских купцов со своими товарами поселились здесь навсегда; много и военных чинов русской императорской армии, служивших под командой генерала-от-кавалерии Баратова, и среди них - его адъютант и сподвижник, правовед Аркадий Нестерович Ганнибал, последний потомок генерал-аншефа Абрама Петровича Ганнибала, подарившего России Пушкина. Он сроднился теперь с Персией, вошел в ее жизнь, принял ее веру, и язык Корана стал ему родным языком. Среди персов он - перс, но персы называют его русским, каким он и есть на самом деле, и не может быть другим. Восток сближает нас, связывает нас дружбой, но не той "моральной дружбой", о которой писал Кант и которую Аристотель называл "важнейшей из человеческих привязанностей". Это была интеллектуальная дружба взаимно заинтересованных друг в друге людей, нуждавшихся в ней, как в питьевой воде. Он уже теперь не Аркадий Нестерович, а Ибрагим (Абрам), присвоивший себе имя своего предка генерал-аншефа; женат на персиянке из знатного рода сайедов, унаследовавших халифат, и дети его носят мусульманские имена, происходящие от святых шиитского толка. Сунниты для него - вероотступники, они умертвили халифа Али, и Аркадий Нестерович плачет, вспоминая о его насильственной смерти. Он всегда на молитве; его руки всегда у колен, слегка касаясь их, как этого требует ритуал, а спина выпрямлена перед тем, как согнуть ее в земном поклоне, произнося славословие; так повторяет он семь раз, хотя обряд допускает и пять, даже три. Он смущен при виде нас, но не поднимается со своего молитвенного коврика, пока не положит последний земной поклон. Потом - он с нами. Мы разбираем с ним копии истлевших клинописей, рассказывающих о религии древних парсов, написанные на языке Авесты, который в близком родстве со знакомым нам языком пехлеви, ныне мертвым, как латынь. Это была религия света, сотворенная правителем вселенной, мудрым Аурамаздой, духом, не имеющим плоти, у которого нет другого орудия в борьбе со злым духом тьмы Ариманом, как только добро! Шесть добрых гениев всегда при нем - это духи правдивости, благомыслия, кротости, мудрости, господства и бессмертия. Они всегда на боевом посту, с первых дней сотворения мира, в непрерывной борьбе с темными силами Аримана, от которого произошло все зло на земле… Все это изложено в священном писании парсов, в Зенде-Авесте, книге жизни, на двенадцати тысячах коровьих кож, и вошло в учение Зороастра, составленное из двух миллионов стихов… И когда мы подходим близко к этим стихам-молитвам, в них раскрывается что-то очень близкое нам, давно знакомое, вечное. - Вот, - говорит Аркадий Нестерович, склоняясь над копиями истлевших клинописей и припадая к ним, - неведомый никому в лицо, никем не зримый Зороастр говорит словами Христа задолго до Христа. Читайте! - и он водит пальцем, отмечая ногтем неразгаданные слова - "после смерти, говорит Веста, душа благочестивого, шедшего по стезе мудрости, переходит через мост Чинват в обитель блаженных, в обитель славословия, в Гаротман, где судят добрые и худые дела; души же злые сгорят в самом худом месте…" - Читайте дальше, читайте! - выкрикивает он от нетерпения. И мы читаем с ним, разгадывая клинописные изображения, угадывая в них слова, догадываясь об их содержании: "и при конце борьбы светлого владыки вселенной Аурамазды с духом тьмы и зла Ариманом будет великий суд и воздаяние каждому по делам его…" Аркадий Нестерович приходит в необычайное оживление. - Разве подобные слова не повторены позже Христом? Я охотно соглашаюсь, находя, однако, в этом только подтверждение извечной жизни Спасителя-Христа. Но почему, спрашиваю я, мудрый Зороастр избрал "душу" глупой коровы для обличения перед своим божеством грехов людей? - Это представления пастушеские, - спешит оправдать Аркадий Нестерович греховные заблуждения своего древнего божества. - Мир животных, - говорит он, - им ближе и понятней мира людей, они делят поэтому животных, как и людей, на добрых и злых; для них убить доброе животное, подобное собаке или корове, - неискупимый грех, ибо этим ослабляется воинство Аурамазды в борьбе со злом. Но борьба со злом не бесконечна - они знают, когда завершится она, им известны все сроки, и тогда родится в мире искупитель Саошьян; он воскресит мертвых, рассудит их и водворит новое, бесконечное царство. - Разве не о грядущем Христе говорят эти пастушеские представления о царстве небесном? В христианстве нет ничего нового; откровения о страшном суде, о воскресении мертвых, о бессмертии души принес на землю Зороастр задолго до Христа… Он говорит, как безумный, вдохновение делает его невменяемым.