Истинное буйство… "Кража" блестяще выписана. Ни единый аспект мира искусства и коллекционирования и его разреженной атмосферы не избегает разящего остроумия автора… Кэри превзошел себя в этой книге. Комический шедевр. - MostlyFiction.com
Замечательно… Питер Кэри любит такие запутанные и покрытые блестками сюжеты, с их возмутительными уклонениями от правдоподобия и скоростью развития. Он - один из самых фантастических рассказчиков, пишущих на английском, однако истории его - отнюдь не фантастичны; именно поэтому читатели никак не могут понять, на кого он похож - на Диккенса, Джойса, Кафку, Фолкнера, Набокова, Гарсия Маркеса или Рушди. В его густых фантазиях сталкиваются два реализма: во-первых - его способность оживить авторским вниманием даже самых незначительных персонажей, а во-вторых - его огромный интерес к искаженной реальности живой речи. И в этой книге читатель получит знакомое удовольствие от безрассудной смеси различных регистров в наглядной языковой демократии: стиль Кэри то высок, то низок, но неизменно и интересно богат… Аккорды и риффы Питера Кэри мощны, трогательны и тонки. - London Review of Books
Если одним словом - превосходно… Кэри - мастер голоса, и все свои умения в этой последней книге он вновь применяет наилучшим из возможных образов… Перед вами не просто история - это американские горки, все персонажи книги до единого мгновенно запоминаются, но особенно "Кражу" отличает, конечно, чистая физическая мощь письма Питера Кэри. Читайте ее. Разочарованы вы не будете. - Cleveland Plain Dealer
Питер Кэри
Кража
История любви
Посвящается Бел
Королем ли мне быть - или обычной свиньей?
Флобер. Личный дневник
Йоахим родился до войны, а в те годы детям все еще приходилось заучивать наизусть тринадцать причин писать слова с заглавной буквы. К ним он добавил одну собственную: при любых обстоятельствах он будет поступать только так, как ему заблагорассудится.
Макадо Фернандес. "Один человек"
1
Не знаю, потянет ли моя повесть на трагедию, хотя всякого дерьма приключилось немало. В любом случае, это история любви, хотя любовь началась посреди этого дерьма, когда я уже лишился и восьмилетнего сына, и дома, и мастерской в Сиднее, где когда-то был довольно известен - насколько может быть известен художник в своем отечестве. В тот год я мог бы получить Орден Австралии - почему бы и нет, вы только посмотрите, кого им награждают. А вместо этого у меня отняли ребенка, меня выпотрошили адвокаты в бракоразводном процессе, а в заключение посадили в тюрьму за попытку выцарапать мой шедевр, причисленный к "совместному имуществу супругов".
Выйдя блеклой весной 1980 года из тюрьмы Лонг-Бэй, я выслушал еще новость: мне велено тут же отправляться в Новый Южный Уэльс и, практически не имея собственных денег, выкроить тем не менее - сократившись в питье, как мне присоветовали, - на краски для небольших картин и на содержание Хью, моего 220-фунтового поврежденного умом братца.
Юристы, коллекционеры, дилеры - все поспешили на помощь. Какая щедрость, какое великодушие! Могли я признать, что сыт но горло заботами о Хью и не хочу уезжать из Сиднея, да и пить не брошу? Мужества сказать правду не хватило, и я отправился в уготованный мне путь. В двухстах милях к северу от Сиднея, в Тари, я заплевал кровью гостиничный унитаз. Слава богу, подумал я, теперь не придется ехать.
Но то было всего лишь воспаление легких, и я не подох.
Рьянее прочих собирал мои картины Жан-Поль Милан - он-то и разработал план, превративший меня в управляющего (без жалования) загородного дома, который он безуспешно пытался продать вот уже полтора года. Жан-Полю принадлежала сеть санаториев, с которыми пришлось вскоре разбираться Комиссии здравоохранения, однако рисовать он тоже любил, и в этом доме архитектор устроил ему студию с раздвижной стеной на обращенной к реке стороне. Естественное освещение, заботливо предупредил он меня, преподнося этот подарок, немного зеленоватое, "по вине" разросшихся на берегу старых казуарин. Я мог бы возразить, что плевать хотел на естественное освещение, но опять-таки прикусил язык. Первый вечер на воле, жалкий безалкогольный обед с Жан-Полем и его супругой, и я кивал: ага, ужасно, что мы отказались от естественного освещения, от ужина при звездах и при свечах, да-да, в этом смысле кабуки гораздо выше, и картины Мане следует вешать у запыленного окна; но черт возьми! - моим картинам суждено жить или умереть в галереях, так что без переменного тока в надежные 240 вольт работа не идет. Теперь же меня обрекли жить в "первозданном раю", и на электричество особо не полагайся.
Столь щедро предоставив в мое распоряжение свой дом, Жан-Поль тут же начал трястись, как бы я не причинил ущерб недвижимости. Может, тревога исходила от его жены, которая как-то раз (давным-давно) заметила, что я сморкаюсь в ее парадную салфетку. Так или иначе, не прошло и недели с момента нашего прибытия в Беллинген, как Жан-Поль разбудил меня, ворвавшись в дом. Крепкая встряска для нервов, но я опять же прикусил язык и сварил гостю кофе, после чего два часа таскался за ним по дому и участку, словно покорный пес, и каждую изреченную им глупость заносил в записную книжку, старый обтянутый кожей том, которым дорожу, как собственной жизнью. Здесь я отмечал каждую смесь цветов, какую пробовал с так называемого "прорыва" - выставки 1971 года. Это моя сокровищница, мой дневник, история упадка и разрушения, жизненная повесть. "Чертополох", говорил Жан-Поль, и я писал в моей славной книжице: "Чертополох". "Стричь газон" - и это внесено. Деревья, упавшие на том берегу ручья. Цепная пила "Стиль". Смазать патрубки на резаке. При виде трактора за домом он возмутился. И неровно сложенная поленница оскорбила его взор - я тут же поручил Хью выправить ее так, как угодно Жан-Полю. Наконец, мой покровитель (и я вместе с ним) добрались до студии. У входа он разулся, как мусульманин на молитве. Я последовал его примеру. Он раздвинул широченную дверь и застыл, глядя вниз, на Никогда-Никогда, рассуждая - клянусь, я это не выдумал - о "Кувшинках", блядь, Моне! Ножки у него очень хорошенькие, отметил я, белые-белые, с высоким подъемом. Ему уже миновало сорок, но пальчики оставались ровными, как у младенца.
Этот владелец двух десятков оздоровительных заведений не был склонен к ласковым прикосновениям, но в студии он решился положить ладонь на мой локоть:
- Ты будешь здесь счастлив, Мясник!
- Да.
Он оглядел вытянутое помещение с высоким потолком, пошаркал красивыми, изнеженными стопами по мягкому полу Если б не влага в глазах, его можно было бы принять за спортсмена, готовящегося к научно-фантастическому рекорду.
- Коучвуд, - произнес он. - Неплохо, а?
Деревянный пол, серый, как мокрая пемза, действительно был очень красив. Ради него пришлось истребить сколько-то и без того исчезающих джунглей, но кто я такой, отбывший срок уголовник, чтобы рассуждать об этике?
- Как я вам завидую, - продолжал Жан-Поль.
И так далее, и я вел себя смирно, как здоровенный старый Лабрадор, тихо пердящий у очага. Я мог бы выпросить у него холст, и он бы дал мне, а взамен потребовал готовую картину. Но я не собирался отдавать ему эту картину, я уже думал о ней, думал об этой картине, у меня оставалось в запасе около двенадцати ярдов хлопка, о чем он понятия не имел, на две картины, прежде чем я вынужден буду перейти на мазонит. Так что я прихлебывал из банки безалкогольное пиво - гостинец Жан-Поля.
- Вкусно ведь?
- Как настоящее.
Наконец, все инструкции выданы, все зароки стребованы. Стоя под студией, я смотрел, как его взятая напрокат машина подскакивает на решетке для скота. На той стороне он выбрался на асфальт, нырнул за бугор и исчез из вида.