А на горе над рекой сидели мужики, и хотя Липа была с некрасивыми руками-клешнями от мытья полов и черным от слез и голода лицом, они все равно увидели, что это молодая, крепкая еще женщина, повалили на землю и стали ею тешиться, а гроб с младенцем выбросили в реку, которая катилась под горой, серебрянно сияя навстречу восточному солнцу. Изморенная насильной утехой, Липа встала и, не замечаемая мужиками, сбежала вниз и поплыла по реке, но, не догнав гробика, скоро остыла, закоченела и утонула.
Утонул и иссохший младенчик Никифор.
Зверь, огромный русский зверь, отряхнул со своей спины две ненужные пылинки, две незаметные соринки, Липу и Никифора, и медленно побрел на восток, туда, где его ждал другой зверь, золотистый и зубастый, огромнее в десять раз, ждал, чтобы загрызть и съесть, со всеми его кишками и костями, со шкурой, со всей вошью, которая водилась в его шерсти.
Без ответа
дом ли то мой синеет вдали
Доктор Эбби Бэнкс, руководитель социальной службы Urban Resources в Вашингтоне, говорил мне, что 90 процентов бездомных - сумасшедшие. В простом медицинском смысле. Ему виднее. Да и в самом деле, наверное, так оно и есть. Поглядеть только, как они катят свои тележки, набитые черт-те чем - сломанными кофемолками и детскими игрушками, например. И коробочками, обязательно. Бомжи, наши и заокеанские, любят коробочки. У обычного человека есть дом; улитка тащит свой домик на себе; а у бомжа зато - коробочка. Маленькое замкнутое пространство, в котором он хозяин. Свой дом то есть.
Помню, как один такой бездомный устраивался спать около метро Фаррагут Вест. Расставлял свои коробочки, ложился на матрас, прикрывался пледом. Пристраивался под фонарем, чтоб было светло. А для вящего домашнего уюта ставил рядом кособокую настольную лампу с желтым абажуром и большой кремовый телефон. Разворачивал газету и ублаготворенно читал. Потом откладывал газету, делал вид, что гасит лампу, и поворачивался на бок.
Жалко, конечно. Но так, вообще, в целом. Потому что этот старик был доволен собой, своей жизнью, спальней и газетой. Они почти все такие, довольные. Сумасшедшие ведь, доктор Бэнкс говорит. Живут в своем мире и не желают ничего менять. Несмотря на все усилия доктора Бэнкса и его сотрудников.
А еще я видел одну старуху. Она была худая и смуглая. Она за собой тащила коляску, набитую свернутыми одеялами, куклами и старыми ботинками. У нее было горестное лицо. Она жестикулировала и бормотала.
Поравнявшись со мной, она сказала:
- And I couldn't answer!
И растерянно улыбнулась, будто ища сочувствия. Я вежливо кивнул.
Она махнула рукой и пошла дальше, продолжая вскрикивать:
- I couldn't answer! I couldn't answer!
Кому и когда она не смогла ответить? Когда увольняли с работы? Когда выселяли из дома? Когда ссорилась с детьми? Не смогла, не нашла слов. Точных, резких и властных. Или наоборот, убедительных и нежных. Не смогла возразить, оспорить, постоять за себя, уговорить, упросить, умолить.
Растерялась. Испугалась. Промолчала.
А вот смогла бы ответить - всё было бы по-другому.
Или не было бы.
Кто знает. Но всё равно.
Тщетная предосторожность
мадам Отелло N-ского района
Галина Сергеевна вышла замуж за красивого мужчину сильно моложе себя: ей было сорок три, а ему двадцать семь. Она, кстати, тоже была красивая - стройная, гладкая, хорошо одетая. Богатая, кстати, и со связями. Потому что работала директором гастронома в районном городе N. Дело было в семидесятых, и директор гастронома в райцентре был просто главный человек. Вот. Но муж ее Валера был просто невозможный красавец: блондин, высокий, смуглый, глаза голубые, зубы белые. Хотя без высшего образования. Между прочим, он ее сильно любил, и вовсе даже не только за гастроном.
Но она все равно не верила своему счастью. Сейчас-то пока ничего, - думала она. - А лет через десять, а? Вот ведь доля наша бабья.
Поэтому она нашла каких-то мелких бандитов, чтобы они ночью влезли в дом и выбили Валерке глаз. Левый или правый, неважно. Но один, конечно, не больше. За тысячу рублей, деньги вперед.
Она рассуждала так: я его все равно люблю и до гроба любить буду, хоть лысого, хоть хромого, хоть одноглазого. А его такого уже никто не уведет.
В общем, уехала она в командировку, а бандитам объяснила, где спальня. И окно оставила незапертым. Жили они в собственном доме.
Ну, бандиты влезли в дом. Вошли в спальню на цыпочках. Видят: спит молодой красивый мужик, похрапывает, зубы белые блестят. Жалко стало. Но деньги-то взяли! Что делать? Хряснули ему по морде со всей силы, схватили часы и сахарницу и удрали.
Галина Сергеевна приехала и так была ошарашена, что пожаловалась своему знакомому, начальнику РОВД. Чтоб он поймал и посадил этих бандитов.
Бандитов он поймал. По серебряной сахарнице и золотым часам.
А они ее сдали, конечно. Так что ее тоже судили. Адвокат напирал, что это она от отчаянной поздней любви. Валерка плакал: Галочка, за что ты меня так? А она рыдала: Прости меня, солнышко!
Он простил. Но ей все равно дали два года в колонии-поселении.
Валерка ездил к ней все время, передачи возил. И поступил в вуз на заочное.
Но когда она вернулась - вышла замуж за того адвоката. Солидный пожилой мужчина, лысый, с палочкой, еврей, кандидат юридических наук. Восстановилась на работе. Снова стала в полном порядке в смысле денег и связей.
Правда, она Валерке зубы вставила за свой счет, по высшему классу. И платила ему шестьдесят рублей в месяц. Вроде как алименты.
Но когда он получил диплом и женился, платить перестала.
Это правильно.
Проект
милый мальчик, ты так весел..
Карманов полгода честно делал проект, но его кинули. С особым цинизмом: инвестор, оказывается, собрал по этому проекту две группы, чтоб посмотреть, у какой будет лучше получаться. Как бы необъявленный конкурс.
За последний месяц, естественно, не заплатили. Инвестор прилетал из Франции на личном бизнес-джете (о чем сообщал, жалуясь на дороговизну жизни) и жил на Тверской в Карлтоне, где встречался с Кармановым в роскошном кафе. Задним числом особенно взбесил тот факт, что инвестор была женщина. Довольно красивая, кстати. Это было еще обиднее.
- Сука подлая! - свирепо сказал Карманов сам себе и сплюнул на брусчатку у дверей Карлтона.
- Это жизнь, - ответил ему внутренний собеседник, как бы Карманов-2, более гибкий и терпимый. - Возьмем тебя. Разве ты не стремишься к надежности? Разве ты не хотел бы гарантировать успех проекта?
- Мужик бы так никогда не сделал! - оборвал его Карманов-1.
Но призадумался.
Обиду, нанесенную одной женщиной, легче всего выместить на другой женщине. Или даже на двух-трех-четырех. Тем более что Карманов собирался жениться. Поэтому он с особым цинизмом завел четыре серьезных романа. Один, правда, тут же оборвался: перед тем, как первый раз лечь в постель, она долго чистила зубы специальной ниткой. Карманов ждал-ждал ее голый у дверей ванной, а потом оделся и ушел. Осталось три. Две москвички и одна приезжая. Потом одна из москвичек устроила ему сцену: либо мы муж и жена, либо как хочешь! Карманову льстил такой напор, но он еще не решил; пытался поволынить, но она его выгнала. Так что остались две.
Карманов стал с ними жить вплотную. Формула была такая: мы взрослые люди и должны проверить чувства в повседневном быту; но мы пока не муж и жена, поэтому у меня могут быть свои дела, отлучки и командировки. С москвичкой он жил на ее даче, а для приезжей снял квартирку.
Они были чем-то похожи, внешне и даже немного по характеру, и ему нравилось искать в них тонкие различия, прислушиваясь к собственным чувствам. А сам он почти раздвоился: с приезжей жил грубоватый и прямой Карманов-1, а с москвичкой - нежный и задумчивый Карманов-2. Было очень увлекательно. Но москвичка вдруг стала холодна и отрывиста. Тогда он обнял ее за плечи и сказал:
- Катя, выходи за меня замуж. Я люблю тебя. По-настоящему люблю. - Он говорил чистую правду, у него даже голос задрожал.
- А как же Настя? - спросила Катя.
- Какая Настя? - помертвел Карманов.
- Как то есть какая? - Катя даже руками всплеснула. - А мы с Настей решили, что вам лучше с ней пожениться, у вас с ней как-то лучше получается, точно.
- А ты ее откуда знаешь?
- Мы же сестры, ты что, дурак? - засмеялась Катя.
Как на картине
сказки братьев Гримм….
Я гулял со своей сокурсницей вдоль ограды университета. Был вечер. Шел легкий дождь. Совсем стемнело. В черных лужах отражались окна, фонари и фары. Как на картинах советских художников семидесятых годов.
Про такие картины на выставках говорили: Смотри! Наш проспект Вернадского. А это новый цирк! Здорово, правда?
Здорово, еще бы. Прямо как в жизни. А вот и парень с девушкой идут под дождем. Прямо как мы с Ларисой.
Мы гуляли и разговаривали. У нас был тяжелый и прерывистый роман. Но в этот раз мы не выясняли отношения, а просто болтали.
Дождь пошел сильнее. Лариса была в сапогах. А я был в красивых бежевых ботинках с двойными пряжками. Их мама привезла папе из Голландии. Папа их не носил, они ему были маловаты. А мне как раз.
- Ты ноги не промочишь? - спросила она.
- А ты?
- У меня сапоги непромокаемые, - сказала она.
- У меня тоже.
- Неправда, - сказала она. - Вот как они потемнели. Значит, промокли. Пошли к метро, поедешь домой.