У ног была свежая летняя лужа - только что прошел теплый дождь. Ася заглянула в это рябое зеркало, по которому плавал преждевременный желтый листочек, а у края на цыпочках стоял голубь, пил воду и тоже любовался собой.
Пася был хорош собой. Талантлив, знаменит, богат. А она - живой классик. В юности считалась красавицей. Неплохая пара.
- Погоди, - сказала она. - Ты что, развелся? Когда?
- Как только ты скажешь "да", я объявлю жене о разводе, - сказал Пася. - Прямо сегодня, сейчас.
- Ты слишком рационален, - сказала она, боясь не справиться с собой. - Это едва ли хорошо.
- Мы немолоды, - возразил он.
- Я знала, что ты трусоват, - сказала она, вставая. - Но ты еще и дурак. Жаль.
- Я не трус! - крикнул Пася ей вслед. - Я тебе докажу!
Он попробовал доказать. Очередную свою работу опубликовал за границей. Получил международную премию и большой гонорар. За это его отовсюду исключили. Коллеги публично осуждали. Журналисты писали фельетоны. Он покаялся. Потом умер.
- От страха! - сказала Ася и не поехала на похороны.
Ни один мускул
турнир поэтов
Ярослав Смеляков в молодости написал несколько великолепных стихотворений, но потом, видно, советская власть сильно его напугала. Так что огромный его талант был сильно изгажен лояльностью. Отсидев три раза в лагере, он ни разу об этом не говорил вслух, лагерные стихи были опубликованы посмертно. Хотя, конечно, он оставался хорошим поэтом, и даже иногда в его строфах встречались просверки былого. Под конец жизни он совсем спился - не социально (оставался благополучным и весьма уважаемым человеком), а как-то биологически. Пил все время, прихлебывал крохотными глоточками водку из бутылки, которую носил в кармане. Так вот.
Однажды - в середине 1960-х - мы с папой зашли в Дом литераторов, и в холле нам встретился поэт Василий Петрович А., занимавший в Союзе писателей какой-то административный пост. Он остановился поговорить с папой. Вдруг откуда-то слева громко раздалось:
- Василий!
Василий Петрович не среагировал.
Я повернулся и увидел - в тяжелом кресле тяжело сидит хмельной Смеляков.
- Василий! - крикнул он. - Покайся!
Я раньше думал, что это только в книжках так пишут - дескать, ни один мускул не дрогнул на его лице. И вот в первый раз увидел, как это бывает. Литератор-администратор спокойно закончил разговор, неторопливо попрощался и вышел из стеклянных дверей на улицу.
- Покайся, Василий! - неслось ему вслед.
Был еще один раз, когда я созерцал железное самообладание.
Мы с папой обедали в ресторане ЦДЛ. С нами был писатель Сергей Гуров. А за соседним столиком сидел еврейский детский поэт Овсей Дриз, замечательный, добрый старик. Но в этот раз он был какой-то злой. Он кричал:
- Гурлянд! Муля Гурлянд, что же ты не отзываешься? Витя (это уже он к моему папе обращался), ты думаешь, что он Гуров? Что он Сергей? Он Самуил Гурлянд! Он еврей, как мы с тобой! Муля, ты почему стесняешься?
Ни один мускул не дрогнул на лице Сергея Гурова. Хотя все-таки видно было, как ему это неприятно. В отличие от Василия Петровича А., которому было все равно.
Вечер памяти
разговоры запросто
Кто-то заболел, кто-то был за границей, кто-то в санатории. А лучший друг и соратник, генерал-полковник-инженер Ярослав Петрович Тарасов, этим утром скоропостижно скончался от инфаркта.
Никто не пришел отметить девятую годовщину смерти академика NN. За большим безлюдным столом сидели вдова и сын покойного. Еще была одна девочка, Оля Карасевич, дочка Генриетты Марковны, его многолетней лаборантки и ассистентки. Она пришла вместо мамы.
- Слава Тарасов даже не позвонил, - сказала Римма Викторовна, вдова. - Не можешь прийти - так хоть позвони! Объявись!
- Разные бывают обстоятельства, - сказал Алеша, сын. Он знал, что Тарасов умер, но не хотел сейчас об этом говорить. - Не злись, пожалуйста.
- Твой отец вытащил его из Омска. Дал целый отдел в своем институте!
- Все, все, все. Давайте лучше выпьем. - Алеша стал разливать. - Помянем.
- Да, - подняла рюмку Оля. - Выпьем за светлую память Анатолия Ивановича, большого ученого и прекрасного человека.
- Не чокаются, - предупредила Римма Викторовна.
Выпили. Разложили закуску.
- А почем ты знаешь, какой он был человек? - с набитым ртом спросил Алеша. - Не люблю весь этот пафос, извини. Вообще отец был сложный человек.
- Я его прекрасно помню, - сказала Оля.
- Вот как? - подняла брови Римма Викторовна.
- Он приходил к нам в гости, - сказала Оля. - Приносил маме всякие подарки. Мне дарил игрушки и конфеты.
- Анатолий Иванович был добрый, любил детей, - сухо сказала Римма Викторовна.
- Вот я и говорю: прекрасный человек, - сказала Оля.
- Выпьем еще, - сказал Алеша.
- Детки, у меня разболелась голова, - сказала Римма Викторовна. - Пойду прилягу.
Посидели, поболтали. Алеша открыл дорогой старый коньяк, рассказал, что это еще отцу подарили во Франции. Попробовали. Ничего особенного.
Он обошел стол, сел рядом с Олей. Положил руку на спинку ее стула.
- Наверное, смешно звучит, - сказал он. - Ты мне нравишься. Очень.
- Ты мне тоже, - сказала она. - Ничего смешного.
- Дай я тебя поцелую.
- Целуй, - сказала она и протянула ему руку.
Он притянул ее к себе, обнял. Она стала отбиваться, чуть не упала со стула. Вырвалась, отбежала к двери. Он подошел к ней, переводя дыхание. Схватил за плечи.
- Лешенька, проснись! - крикнула Оля. - Я же твоя сестра, ты что?
- Врешь! - закричал он.
На крик вошла Римма Викторовна.
- Мама, ты слышала? Мама, она врет? - спросил он.
- Прекрати, - сказала Римма Викторовна. - Олечка, он вам нравится, вы ему тоже, вот и хорошо, и выбросьте из головы эти глупости. Никакая вы ему не сестра. Я родила его от Славы Тарасова. Который даже не позвонил сегодня.
Последний вагон
поют колеса про судьбу…
Она обещала позвонить в восемь. У меня родители были на даче, у нее - дома только бабушка: мы обо всем договорились. Она не позвонила. Я набирал ее номер, к телефону подходила бабушка, я бросал трубку. Был июнь, темнело поздно. Но в одиннадцать стемнело совсем. Я зажег свет во всех комнатах.
Вот уже четверть двенадцатого.
Снова набрал номер, попросил ее к телефону.
- Разве можно беспокоить девушку ночью? - ехидный старческий голос.
- Простите, пожалуйста, она мне срочно нужна…
- Она сказала, что будет очень поздно. Звоните завтра!
Решено: еду к ней, буду ждать у подъезда. Хоть всю ночь. Зашнуровал ботинки, плащ накинул. Прошелся по квартире, выключая свет.
Вдруг - звонок. Из прихожей бросился к телефону.
- Привет, прости, тут мы с ребятами собрались на озеро Сенеж. С Ленинградского, на последней электричке.
- Зачем? Какие ребята?
- Просто так, рассвет встречать. Наши ребята, ты их знаешь, ничего такого. Я завтра приеду и буду в твоем полном распоряжении. Ну, пока!
Последние слова резанули неправдой и опасностью.
- Постой! - закричал я. - А можно с вами?
- Ты не успеешь, - сказала она. - До завтра, пока, до завтра.
Ах так! Я вытащил из холодильника сыр-колбасу, бросил в сумку и еще пихнул туда шерстяное одеяло с лебедями, китайское.
Пустая Садовая. Единственная машина шла не в ту сторону. Я загородил ей дорогу. У меня, наверное, была отчаянная рожа. Водитель развернулся через осевую (так тогда назвалась двойная сплошная). У Ленинградского мы были через десять минут. Я дал ему рубль - о, цены 1969 года! Заметался по вокзалу. Электричка стоит, спросить некого, двери закрываются, я впрыгнул наудачу. Прошел через вагоны, мимо сонных стариков и брезентовых рыбаков, и вот вдали голоса, компания с гитарой - и она посредине.
- Привет! Здорово, ребята! От меня не уйдешь!
Веселые голоса, рукопожатия, глоток портвейна из горлышка, она сажает меня рядом с собой, шепчет:
- Я так рада, что ты успел. На такси, да?
- А как же, - говорю я.
Все на нас смотрят. Какое счастье, что я дождался ее звонка.
Мы катаемся на лодке, сидим на бревнах, кутаемся в мое одеяло, целуемся при всех, потом возвращаемся в Москву.
В электричке она кладет голову мне на плечо, и я думаю - какое счастье, какая удача, что я сумел поймать машину, что был везде зеленый свет, что я успел вскочить в последний вагон, я задремываю, судьба, судьба, судьба - стучат колеса. Вот она, моя судьба, спит на моем плече, а вот и я, хозяин своей судьбы, обнимаю ее смелой рукой.
Мы приехали ко мне. Два дня были вместе.
И всё.
Не судьба, наверное.