Караман продолжил рассказ - тихо, коротко, без эмоций. Нет электричества. Повреждена канализация. Снаряды бьют по стенам. Мне оставалось додумывать остальное. Я могла себе представить, как это было: после каждого взрыва, сотрясавшего здание, штукатурка сыпалась на голову и на бесценные экспонаты. Пыль застила глаза, когда он, скорчившись в темноте, дрожащими руками чиркал спичку за спичкой, пытаясь разглядеть цифры на сейфе. В перерыве между стрельбой пробовал одну комбинацию за другой и ничего не слышал: так громко стучала в висках кровь.
- Как же вам удалось найти комбинацию?
Он вскинул руки ладонями вверх.
- Это был старый сейф, без особых хитростей…
- Но все же, шансы…
- Как уже сказал, человек я не религиозный, но в чудеса верю… Тот факт, что в таких условиях я добрался до книги…
- Чудо в том, - сказала я, - что вы…
Он не дал мне закончить.
- Пожалуйста, - перебил он меня, досадливо наморщившись, - не делайте из меня героя. Я себя таковым не считаю. Если честно, то считаю себя ничтожеством из-за того, что не смог спасти все книги…
Он отвернулся.
Меня пронял этот взгляд. И его строгая сдержанность. Может, потому что я трусиха. К героям я всегда относилась с некоторым подозрением. Мне кажется, что у них отсутствует воображение, либо у них нет другого выхода, и они решаются на сумасшествие. Но этот человек страдал из-за утраченных книг, к тому же его приходилось тормошить, чтобы он рассказал о своем поступке. Мне он начинал нравиться.
Принесли еду - сочные маленькие котлетки, благоухающие перцем и тимьяном. Я набросилась на них с жадностью, не забывая закусывать мягкими горячими турецкими лепешками. Была так поглощена этим процессом, что не сразу заметила, что Озрен не ест, а смотрит на меня. У него были зеленые глаза, темно-зеленые с золотыми искорками.
- Прошу прощения, - сказала я. - Я не должна была вас расспрашивать, из-за меня у вас пропал аппетит.
Он усмехнулся, скупо и неотразимо.
- Не в этом дело.
- А в чем же?
- Когда я наблюдал за вами во время работы, ваше лицо было таким спокойным и вдохновенным, что вы напомнили мне Богородицу с православных икон. А сейчас показалось забавным, что у девушки с небесным ликом такой земной аппетит.
Я ненавижу себя за то, что до сих пор краснею, как школьница. Почувствовала, как краска заливает лицо, и притворилась, что не восприняла его слова как комплимент.
- То есть, вас поразило, что я ем, как голодный поросенок, - сказала я со смехом.
Он перегнулся через стол и стер жир с моей щеки. Я перестала смеяться. И накрыла ладонью его руку, прежде чем он успел ее убрать. Это была рука ученого, с чистыми ухоженными ногтями, но она успела загрубеть. Всем, и интеллигентам тоже, пришлось колоть дрова, если им удавалось найти их во время осады. Кончики его пальцев блестели от бараньего жира, стертого с моей щеки. Я поднесла их к губам и медленно слизнула жир. Его зеленые глаза смотрели на меня, задавая вопрос, который любой бы понял.
Его квартира была на перекрестке неподалеку, в мансарде над кондитерской под названием "Сладкий уголок". Мы вошли в нее, и нас обдало теплой волной. Хозяин приветственно поднял припудренный мукой палец. Озрен махнул в ответ и провел меня через людное помещение к лестнице, ведущей наверх. Пахло свежей сдобой и жженым сахаром.
Озрен почти упирался головой в покатый потолок мансарды. Его буйная шевелюра касалась нижних балок. Он повернулся, снимая с меня куртку, дотронулся до моей шеи. Провел по затылку и закрутил средним пальцем прядь волос. Погладил по плечу, опустил руку и потянул наверх свитер. Нитка зацепилась за заколку в моих волосах. Она расстегнулась и со стуком упала на пол. Освободившиеся волосы рассыпались по моим обнаженным плечам. Я задрожала, и он обнял меня.
Потом мы лежали, запутавшись в простынях и одежде. Он жил, как студент. Вместо кровати тонкий матрас, у стены стопки книг, небрежно сложенные по углам газеты. Тело у него было поджарое, как у породистого скакуна: длинные руки и ноги, связки и мышцы. Ни грамма жира. Он тронул мои волосы.
- Такие прямые. Как у японки, - сказал он.
- Да ты, я вижу, эксперт, - усмехнулась я.
Он улыбнулся, встал и налил в две рюмки огненную ракию. Он не включил свет, когда мы вошли, но сейчас зажег две свечки. Когда пламя успокоилось, я увидела, что на дальней стене мансарды висит большая картина - портрет женщины и ребенка, написанный смелыми мазками. Ребенок выглядывал из-за спины женщины. Казалось, она его защищает. Женщина обращена к нам спиной, но оглядывается на нас. Спокойный, оценивающий взгляд, прекрасный и печальный.
- Красивая картина, - сказала я.
- Да, это мой друг Данило, я говорил тебе о нем, это он ее написал.
- Кто она?
Он нахмурился, вздохнул и поднял рюмку, словно провозглашая тост.
- Моя жена.
IV
Хорошая работа та, где незаметны следы вмешательства специалиста.
Этому меня учил Вернер Генрих, мой учитель: "Не вздумайте воображать себя художником, мисс Хит. Вас не должно быть видно".
Под конец недели не нашлось бы, возможно, и десяти человек в мире, которые с уверенностью бы сказали, что я разобрала эту книгу на части, а потом снова ее сложила. Теперь пора было навестить старых друзей: я надеялась узнать у них что-нибудь о крошечных образцах, которые вынула из-за переплета. Требовалось составить отчет для комиссии ООН. Они хотели включить его в каталог, прежде чем книгу включат в экспозицию. У меня нет амбиций в традиционном смысле этого слова. Мне не нужен большой дом или крупный банковский счет. На такие вещи мне плевать. Я не рвусь в начальники: не хочу никем управлять, кроме самой себя. Но мне приятно удивлять своих старых коллег - публиковать то, о чем они еще не знают. Обожаю продвигать научную мысль, пусть даже на миллиметр.
Я вышла из-за стола и потянулась.
- Ну что, хранитель, передаю Аггаду под твою опеку.
Озрен не улыбнулся, даже не взглянул на меня. Поднялся, пошел за новым ящиком, который сделал согласно моим инструкциям. Это был настоящий архивный контейнер, в нем книга будет спокойно храниться, пока ООН не закончит работу в выставочном помещении, оборудованном кондиционерами. Зал станет святилищем для спасенного сараевского многонационального наследия, а Аггада - его гордостью. Вдоль стен установят витрины с исламскими рукописями и православными иконами. Выставка покажет, что люди и их искусство выросли из одного корня, столетиями культуры переплетались, проникая друг в друга, даря мастерам вдохновение новизной.
Озрен взял книгу, и я взяла его за руку.
- Меня пригласили на открытие. За неделю до этого я должна представить в Галерею Тейт бумаги. Когда прилечу из Лондона, мы с тобой встретимся?
Он убрал руку.
- На церемонии - да.
- А после?
Озрен пожал плечами.
Три ночи мы провели у него в мансарде, но он не сказал ни единого слова о жене, смотревшей на нас с картины. На четвертую ночь я проснулась незадолго до рассвета. Меня разбудил кондитер: он гремел внизу - разжигал печи. Я повернулась и увидела, что Озрен не спит, смотрит на картину. Взгляд у него был усталый, очень печальный. Я легонько коснулась его лица.
- Расскажи мне.
Он повернулся, взял в ладони мое лицо. Поднялся с матраса, натянул джинсы и бросил мне одежду. Когда мы оба оделись, я спустилась следом за ним по лестнице. Озрен сказал что-то кондитеру, и тот кинул ему связку ключей от машины.
В конце узкого переулка нас поджидал помятый, старый "ситроен". В молчании мы выехали из города, поднялись в горы. Первые лучи солнца окрасили снег в розовато-золотистые тона. Сильный ветер раскачивал верхушки сосен и навевал странные воспоминания: смолистый запах рождественской елки в декабрьские дни жаркого сиднейского лета.
- Это гора Игман, - произнес он наконец. - В зимнюю Олимпиаду здесь была трасса бобслея. Позже сюда пришли сербы с новейшими винтовками с телескопическим прицелом и превратили ее в снайперский пост.
Он удержал меня, когда я двинулась вперед.
- Здесь все еще есть мины. Держись тропинки.
С места, на котором мы стояли, открывался великолепный вид на город. Отсюда они взяли ее на мушку, когда с младенцем на руках она стояла в очереди за ооновской водой. Первая пуля повредила ей бедренную артерию. Она ползла вместе с ребенком к ближайшей стене, прикрывая телом сына. Никто не осмелился помочь ей, даже солдаты ООН. Они стояли в стороне, пока она истекала кровью. Напуганные горожане с криком рассыпались по сторонам в поисках укрытия.
- "Героический народ Сараево". - В голосе Озрена звучали усталость и горечь. Похоже, он обращался к ветру. - Си-эн-эн всегда так нас называет. Но большинство не были героями, ты уж поверь. Стоило начаться стрельбе, и мы разбегались, словно зайцы.
Раненная, истекающая кровью Аида была удобной мишенью для убийцы с горы Игман. Вторая пуля, угодив ей в плечо, разорвалась, и крошечный металлический осколок попал в череп ребенка. Его звали Алия. Озрен произнес имя шепотом.
Инициальный инсульт - нейрохирургический термин. Подростком я слышала, как мать принимает вызовы по телефону. Очень часто это было желательное вмешательство в наши споры за обеденным столом. Я всегда думала, что "инсульт" - это когда человеку стреляют в голову или бьют по голове тяжелой палкой. Случай с Алией осложнял тот факт, что в Сараево не было нейрохирурга, а уж тем более детского. Хирург общей практики сделал все, что смог, но появилась опухоль, возникла инфекция, и произошел "повторный инсульт". Маленький мальчик впал в кому. Когда через несколько месяцев в город приехал нейрохирург, было уже поздно вмешиваться.