– Почему ты решил, что не удержу? – спросил он, накидывая на озябшие плечи городскую куртку. В эти часы у него всегда мерзли плечи.
– Да потому что ты не разбираешься в том, что на нее надето.
– Что там такого одето? Костюмчик джинсовый, побрякушки со стеклом на пальцах.
– Эх, молодо-зелено. Колечки у нее на пальчиках со вставками из белого золота и настоящими бриллиантами. Да и костюмчик не простой. И хозяйка не простая. А машину-то ты видел?
– Что – машина? Внедорожник паркетный, таких сейчас полно. Не сама же она на него заработала. Значит, папа или мама богатые.
– Или папик покровительствует – уточнил Кондрат, залпом допив и наполняя темной жидкостью стакан. – А такие, как мы, ее не можем интересовать по определению. Другого уровня девочка. Трахнул ты ее? Ну и забудь. Она тоже про тебя через час забудет.
– Думаешь? – Слава чувствовал, как от крепкого чая – расплата за бодрость и ясность – сердце мощными ударами лупит в клетку. – ну что ж, значит не судьба.
Дом престарелых постепенно оживал.
Прошаркал Дмитрич, старый шахтер, убежденный коммунист и ярый ненавистник любых отклонений от нормы. Вставал он ровно в шесть, лет пятьдесят, как подозревал Слава, не изменяя этой своей привычке, ложился ровно в десять. Каждую пятницу напивался, и – если, к несчастью, смена попадал на этот день, изводил Славика рассказами о своем славном прошлом. Звенели в его рассказах горны, гремели отбойные молотки, голос диктора радостно руководил утренней зарядкой под бодрое бренчанье пианиста Родионова, красное знамя переходило из одних царапающих древко мозолями рук в другие, профсоюз оплачивал путевки в здравницы Кавказа. Славе же казалось, что кроме победных маршей слышались в рассказах шахтера и скрежет тюремных ключей, и звон обеденного лагерного рельса.
Слава, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, выполз в коридор, чтобы поздороваться с ветераном – но тот метнул в него такой ненавидящий взгляд, что охранник понял – отныне и навсегда он в черном списке, проклят и забыт, как нарушитель порядка.
– Слышь – спросил он через плечо Кондрата. – мне все интересно, откуда это Дмитрич по утрам шаркает? Не из общих корпусов, это точно.
– Не из общих – поднял отяжелевшую похмельем голову Кондрат – с чего ты решил, что верный директорский стукач будет в общих корпусах жить? Он здесь когда-то сторожем работал, пока охранников не наняли, так до сих пор у него личная каморка сохранилась. С левой стороны, возле бухгалтерии…
Слава застонал – потише, конечно, чем стонала ночью Ася, не с таким нарастающим надрывом, но тоже с чувством. Кондрат хохотнул.
– Все, Славик, не слушать тебе теперь болтовню о славном прошлом. Надо же так над ветераном издеваться – лучше бы, в самом деле, в директорский кабинет девицу увел.
Не исключено, что любопытный старый хрыч высунул нос на давно забытые звуки… даже если не высунул, то молодая девчонка, прикорнувшая клубочком на диване между пыльной пальмой и глянцевым фикусом, не могла остаться незамеченной. Действительно, незамеченной она не осталась – появилась через несколько минут после ветерана, смущенная и одновременно возмущенная, с заспанным розовым следом на щеке и наспех одетая. Но на пальцах и под волосами уже искрились камушки, и дымила в углу рта совсем ни вяжущаяся с юным обликом сигарета.
– Доброе утро… ну, блин… – она вдохнула дым и, мужественно справившись с кашлем, выпустила его изящной струйкой – встал надо мной, козел, и рассматривает. Я глаза открыла и чуть не померла со страху. Это кто?
– А ты что? Старик это, разве не заметила? Что ты ему сказала?
Слава сообразил, что не просто так шахтер негодующе бурчал себе под нос.
– Ну, сказала… что может сказать полуголая девушка пердуну с вонючим запахом изо рта? От него же за версту несет…много чего сказала, надо думать.
– И все – вежливо?
– Вежливо? – Ася прикрыла ресницы, вспоминая, и вдруг хулигански ухмыльнулась. – Конечно, вежливо. Целых два вежливых слова было.
– Каких? – хором спросила охрана. На что юная девица, зардевшись и потупившись, призналась.
– Ну, первое слово – а. А второе – у.
– А остальные? – сдерживая смех, уточнил Кондрат. Ася пожала плечиком и уточнила.
– Остальные трех видов – почти приличные, неприличные и очень неприличные. Сам виноват. Напугал нежную девицу.
Слава смотрел на нежную девицу со странным смешением чувств. Никогда в жизни его не брали вот так, откровенно и неотвратимо. Завлекали, кокетничали, намекали, обижались, если он по своему простодушию не замечал завуалированных знаков внимания, или шарахался, если перли с животной прямотой. Но чтобы совершенно естественно и не пошло, без надоевших красивостей и жеманства и в то же время без цинизма – такого еще не бывало.
Ася, глотнув чая и сморщившись на его вяжущую горечь, стала расчесывать волосы, с трудом протаскивая застревающий в них гребень. Кондрат ел ее глазами, забыв даже про недопитый коньяк; Славик хмурился, вспоминая слова напарника и все больше и больше соглашаясь с ним – действительно, все живут в своих мирах и вращаются на своих орбитах. И горе, если орбиты пересекутся…
Ася же не обращала внимания ни на одного, ни на другого. Она мазнула по губам розовой помадой, убрала ваткой темные потеки под глазами и обновила черноту ресниц, тряхнула словно ожившими волосами… и ушла. Чмокнула воздух, прикоснувшись щекой к Славиной небритой скуле, поиграла пальчиками в сторону Кондрата и выбежала на улицу, где почти сразу приглушенно заурчал, словно дождавшись ее, автомобиль.
Охранники переглянулись и Кондрат, скроив какую-то неописуемую мину, развел руками.
Глава 2
Толстая записная книжка в черной коленкоровой обложке, заполненная невнятным и неряшливым мужским почерком, вызывала невольное уважение. Листы в клеточку пожелтели от времени, в некоторых местах попадались размывшие буквы капли. Часть текстов была жестоко вымарана, заштрихована начерно, некоторые записи были сделаны карандашом, между страниц попадались раздавленные и засохшие комары. С почерком тоже были проблемы – буквы л, н, п, автор писал почти одинаково. Кроме того, он забывал про окончания да и просто, видимо, горя вдохновением, частенько пропускал целые слога.
Тем не менее Слава морщил лоб, разгадывая очередную закорюку, разгадав же – сноровисто стучал пальцами по клавишам, и читал, улыбаясь, с монитора восстановленный текст. Стихи, получившие вторую, электронную жизнь, были замечательные – Слава повторял понравившиеся строчки, пока не запоминал их наизусть и опять погружался в желтые листы, как в прошлое.
Это занятие захватило его – он разбирал и печатал стихи все три дня до следующей смены, мечтая порадовать тихо угасающего в доме призрения автора. Он радовался, как ребенок, возвращая из неизбежного забвения сильные, яркие, чеканные строки и знал, что у них будет читатель и ценитель. К вечеру третьего дня Слава закрыл записную книжку и погладил рукой затертый до блеска переплет.
– Ну вот и все. Теперь ты можешь, подруга, спать спокойно – ты не зря хранила свои записи. Уверяю тебя, старая бумага, что твой хозяин, как бы ему не хотелось скрыться ото всех, не будет забыт. Славы Пушкина я ему не обещаю, не могу гарантировать даже известности любой поп-пустышки, но пару десятков читателей в день обеспечить смогу. Ныне это в наших силах.
Дом престарелых на площади Соловецких Юнг продолжал преподносить сюрпризы. Слава знал уже почти все о тайной жизни его обитателей. Что драка старушки – божьего одуванчика и рыхлого неопрятного старика была вызвана его возмутительной попыткой занять ее место возле магазина, где старушка, потупив глаза, весь день стояла с протянутой рукой. Старушка, обладая более легким весом ловко отходила тяжелого соперника клюкой, а потом, когда тот, потирая ушибленный бока изрыгая из могучей глотки невероятные матерные сочетания, ушел, посрамленный, к себе на этаж, попыталась нанять Славу для разбоя. Стояла, опустив глаза, возле тумбочки, и уверяла, что вся стариковская выручка за тот день принадлежит ей, и не мешало бы ее забрать. За этот благородный поступок она обещала заплатить аж двадцать рублей. "И рыло набей ему, извергу!!" на неожиданной ноте закончила она и, сунув обомлевшему охраннику двадцатку, стала палкой в спину подталкивать его в сторону лифта.
Слава с трудом отбился, отказавшись нести возмездие, и обиженная нищенка пошла работать дальше, приласкав его напоследок – "Стоит тут, дармоед, постыдился бы"
Он знал, что калеки Светы есть старый поклонник, пылающий к ней пока что платонической любовью – странный мужчина средних лет, ходящий всегда в вязаной безрукавке, спортивных штанах с растянутыми коленями. Он выполнял обязанности чернорабочего, дворника, сантехника, электрика и исполнял всякие мелкие поручения. К старикам и старухам он относился, как к мальчикам и девочкам – плевался, если они пытались пройти вперед него в лифт, и ругался, и толкался. У него были короткие, светлые, но всегда всклокоченные и какие-то мутные волосы, глубоки редкие морщины на лбу и маленькие, всегда суетливо бегающие, хитрые глазки.
Он жил в доме призрения двадцать лет. Он поссорился с мамой, когда ему было восемнадцать, ушел из дома и пришел на площадь Соловецких Юнг, и остался тут навсегда. Слава знал, отчего в его глазах всегда плещется этакая веселая хитрость – он прекрасно устроился. Ел, пил и жил бесплатно, зато каждый месяц регулярно получал зарплату, которую совсем ни на что не тратил!! Старики и старушки умирали, оставляя ему в наследство кто кофту, кто пальто, кто халат, кто вот эти тренировочные штаны.