- Т-т-ты спо-ор-тсмен?! Да для спо-ортсмена человеческое тело не может быть таким непривычным, чтобы глазеть на него! - опять огрызаюсь я. И чувствую, что, несмотря на все свои усилия, все-таки краснею, причем, кажется, вплоть до затылка.
- Мне просто приятно посмотреть, - веселится он, - когда есть на что посмотреть. И еще мне нравится заставлять тебя так смущаться и краснеть. Честно говоря, мне со школьных лет нравилось, как самозабвенно и отчаянно ты краснеешь. С мужской точки зрения, это совершенно неотразимо.
Но легкомысленная речь не вяжется с глубокой страстностью, которую я вдруг обнаруживаю в его глазах.
Забывшись, я гляжу в эти глаза, и все бойкие ответы кажутся неуместными. Эти глаза вовсе не так бездонны, как у армянских братцев. И все же в них столько магии, колдовства; серо-стальные, они просверливают меня насквозь. Армяне смотрели мягче, таинственнее, они изучали меня и, в то же время, желали, чтобы я не слишком раскрывалась и оставалась загадкой. Андрус смотрит сквозь меня. Наверно, поэтому соседскому парню нужны такие густые, скрывающие взор ресницы. У Гоголя есть рассказ про чудовище по имени Вий. Ведьмы и домовые должны были поднимать ему веки, чтобы чудо-монстр мог высвободить могущество своих глаз. Андрусу для этого потребовалось всего лишь воздействие польского душа…
- Спокойной ночи! - бормочет он, внезапно переменившись, и вскоре я слышу его оскорбительно спокойное сонное дыхание.
Я тоже пытаюсь спрятаться, уйти в себя. Но меня преследует этот страстный взгляд Андруса. Еще минуточку… Как будто я хочу уловить что-то давно забытое и до боли близкое - родное и утраченное.
Среди ночи я вижу склоненными над собою два белых призрака. Со слабым вздохом догадываюсь, что одно - это полная луна, а другое - Вий.
- Послушай, дружок, что ты охаешь и стонешь? - спрашивает Вий голосом Андруса. - Заболела? Я тебя этой поездкой совсем убил?
- Да, да, - страдальчески шепчу я. - Я больше не могу, я не хочу в Париж. Хочу домой…
- Но твои рисунки… И этот армянский художник? - колеблется Андрус. - Неужели повернем с полдороги? Для меня ведь это почти что наше свадебное путешествие…
В его словах вновь звучат потрясающая искренность и неожиданность. Свадебное путешествие без свадьбы? Без… всего? Без любовных клятв и сватовства?
Но под фанатически сияющей луной слова Андруса кажутся мне единственно точными. Я благодарно киваю.
Андрус не позволяет мне продолжать.
- Послушай, я вовсе не хочу тебя убивать. Давай, если хочешь, повернем обратно. Все равно эта зимняя поездка - безумие, а деньги мы пожертвовали на польских Робин Гудов. Хотя бы один ценный подарок страждущему братскому народу!
Он улыбается, и его пальцы успокаивающе касаются моих губ, словно Андрус глухонемой и способен только ласковыми касаниями руки понять мои слова.
Нежный язык его пальцев я понимаю гораздо лучше долгих речей, когда самые простые истины раздражают, провоцируют, заставляют ссориться. В этих касаниях - переживания детства, похороненные в самых потаенных недрах памяти. Так ласкала меня перед сном бабушка? Да, не кто иной, как милая моя бабушка; она умерла, когда мне шел шестой год. Я впервые тогда прощалась с человеком, прощание с которым кажется невозможным. Ласки бабушки навсегда остались на моих щеках, потому что мои родители избегали нежностей: единственная дочь в учительской семье не должна вырасти избалованной неудачницей. Так что все детство я страдала по любви и ласке.
И что - теперь судьба вернула мне бабушкину любовь?… Верь я в домовых, подпечников, добрых духов, я бы решила, что это и вправду бабушкин дух, вселившись в руки Андруса, пришел навестить меня.
Полная луна глядит на меня внимательно и колдовски.
Может, это длинные руки луны, а не живого человека?
Андрус деловито сообщает:
- Я и не предполагал, что на бензин уйдет столько денег. Ты права, завтра же поворачиваем обратно. И вместе - домой! Вместе - и домой!… Прощай, Париж!
- Прощай, Париж! С Богом! - шепчу я в ответ. Меня обнимают неземные лунные руки, и в эту ночь я верю, что лучшая свадебная ночь - без свадьбы, а лучшее свадебное путешествие - через литовско-польскую границу.
Впервые в жизни я, эстонка, влюблена в эстонского парня. Это самый экзотический и потрясающий опыт в моей жизни. И я благодарна судьбе за урок.
На этот раз мы, счастливо смакуя вино, проводим на границе одиннадцать часов. Никто не пропускает нас вперед, да мы и не рвемся. К чему пытаться куда-то втиснуться, чтобы ухватить счастье за хвост? Мы уже счастливы. Нам не надо никуда втискиваться.
Мы головокружительно счастливы и по возвращении в Эстонию.
С начала поездки прошла едва ли неделя. Но во мне скопилось столько новых чувств, словно минуло полжизни.
И я уже пугаюсь. Это счастье - слишком нежданный дар.
6. Дома
В родном городе моя жизнь как-то незаметно, но быстро вошла в колею давних, привычных будней. Годы странствий стали казаться вымыслом. До поездки на литовско-польскую границу я жила в своих рисунках, а не в реальном доме моего детства. Рисование заменяло мне путешествия и отсутствие настоящей жизни. Я была здесь - и все же чувствовала себя беглянкой.
Присутствие Андруса исключило продолжение бегства. Он заставил меня жить буднями городка.
Я вдруг обнаружила, что моя мать живет от страха к страху: она боялась, что вот-вот вернутся прежние владельцы и потребуют назад нашу квартиру. Отец полагал, что никаких прежних владельцев нет и быть не может. Но отчаяние матери, ее убеждение, что у каждого построенного до второй мировой войны дома могут объявиться владельцы, были непоколебимы. Мать боялась любого незнакомца, особенно если он был зарубежным эстонцем. Моя чопорная матушка никогда прежде не слушала сплетен; теперь она собирала и впитывала их - чтобы предупредить, избежать, узнать, помешать, упросить…
Я всегда по сути своей была странницей, бродягой, непоседой, гнездившейся в чужих квартирах. Мать - нет, разумеется, нет! После замужества ей ни разу не приходилось переезжать. В этом доме жили родители отца, их деды и прадеды. Дом ремонтировали, перестраивали, но он оставался домом предков. С дубами перед крыльцом было столько связано в детстве моего отца и моего деда! Теперь защитный слой семьи истончился… Я понимаю опасения матери. Оказаться выселенными еще унизительнее и нелепее, чем уехать на чужбину. Путешествовать проще - ведь в пути ты не вспоминаешь каждый миг о том, что твой дом разорен, в то время как город процветает.
Мамины начинания порою поражали своим простодушием. Мою таллиннскую квартиру сдали дочери одного видного лица. Девица хотела обеспечить свободу и себе, и родителям. Мать надеялась, что в далеком будущем ее отблагодарят, помогут переселиться в Финляндию, где у той семьи были связи… "Почему именно в Финляндию?" - вздыхал отец, заставляя себя улыбнуться. Ответа он не ждал. Главное, чтобы мать немного успокоилась.
Мать успокоилась, я - нет.
Я потеряла возможность путешествовать!
Хотя бы из нашего городка в Таллинн; ведь и это - путешествие. Я не была уверена, что смогу смириться с мыслью о "вечной" оседлости, как мать не могла перенести опасений возможного переезда. Спорить с матерью было бессмысленно, хоть она в этом и нуждалась: возражения нужны были ей в качестве успокоительного. Я не могла не идти ей навстречу. И лишала успокоительного себя.
Странно было сознавать, что в дальнейшем все мои радости зависят только от Андруса.
Самой большой радостью было рисовать его.
Закаленному мужчине нравилось ходить по своей квартире обнаженным, а мне - изображать его тело. Я никогда не была довольна тем, что получалось. Магическая гибкость его движений мне не давалась. И все же это были лучшие мои наброски! Здесь впервые после школы я была скорее романтичной, чем гротескной, скорее возвышенной, чем униженной, скорее восторженной, чем злой.
Я перебралась к Андрусу почти что ненароком.
В заботах о матери мне было трудно сосредоточиться на рисунках. Я хотела завершить их, исправить, уловить, наконец, колдовское совершенство этого человеческого тела… Я хвостом ходила за Андрусом, а когда его не было, сидела в его квартире одна и шлифовала свои работы.
Когда Андрус несколько озабоченно спросил, не собираюсь ли я остаться у него жить, я не сразу заметила глубину его озабоченности. Она открылась после, в мелочах.
Из этой квартиры, именно из нее, убежала за границу та женщина. Я никогда не называла ее по имени, да и я не знала, как ее звали, а если бы знала, охотно забыла бы его - имя женщины, причинившей боль. Но имя пряталось в самых потаенных уголках Андрусовой квартиры. Увлеченная своими рисунками, я не сразу заметила беду. Я называла опасный призрак "великой любовью" Андруса, как волка называют серым, боясь произнести имя и приманить хищника из чащи. Может быть, я ошиблась и именно в сочетании слов "великая любовь" таилась хищная и разрушающая сила?! Андрус, услышав эти два слова, всегда становился излишне бдительным и спрашивал, вспоминаю ли я своего любимого трехглавого дракона Ереван - Москва - Париж. Мы смотрели друг на друга подозрительно, хитро, неискренне.
Но мы жили в квартире Андруса, а не в моей.