Париж меня вывернул наизнанку и опустошил, словно коробку игрушек с Севера. От смеха, сотрясающего мое тело, мужчина снова приходит в возбужденное состояние, и я с пугающим меня наслаждением отмечаю, как искусно ласкают эти руки. Никакой стыдливости, никаких запретных мест, "белых пятен". Мой бывший жених так и не сумел по-настоящему раскрыть все то, что кроется в женском теле; ласки Размика приподнимали меня над собственным телом, в них было нечто иное, божественное. Руки, ноги, все земное растворялось в небесной неге - оставалось только чувство, превращавшее для меня Размика в полубога.
Но этот мужчина, столь похожий лицом на Размика, умеет найти самые сокровенные мои местечки, складочки кожи, которых никогда не касались мужские пальцы. Все мое тело охвачено томлением, и, чтобы скрыть нарастающую сладкую боль, я издаю крик протеста.
- Я подруга вашего брата, - решительно заявляю я. - Подруга вашего брата!
- Ну до чего же сладенькая подружка! - весело подтверждает Тигран, и я с ужасом чувствую, как углубляются в меня его пальцы, продолжая свою чарующую разрушительную работу.
- Я была невестой вашего друга Тармо, - выкрикиваю я свой последний козырь.
Он бормочет - и в этом бормотании я слышу скрытую угрозу:
- Так это ты наставила Тармо рога аккурат в канун свадьбы? Да, я понимаю Тармо… Что за тело у тебя! Такое тело - с ума сойти! … Блядям всегда везет! Значит ты с твоим чертовским везением добралась до Парижа? И прямиком в мастерскую моего простодушного братца?! Надеюсь, он знает о твоем торжественном прибытии? Но отчего же ты, бедняжка, валяешься здесь в полном одиночестве, когда весь свет собрался на открытие выставки знаменитого живописца?
- А вас отчего там нет? - я уже ничего не боюсь и не стесняюсь. Раз уж блядь - так и веду себя по-блядски!
Очевидно, вкус на женщин у братьев одинаков. Воспользуюсь хоть этим.
- Я только прилетел. И вообще это ателье скорее мое, чем Размика.
- Вы что, тоже художник? - я стараюсь вложить в свой голос как можно больше высокомерия. - Вы же спортсмен.
- Неважно, кто рисует, важно, кто платит! - Тигран чувствует себя слегка задетым и перестает меня лапать.
Было бы в Париже этой ночью попрохладнее и спи я в своей мешковатой кофте, мне бы удалось спастись от этих рук. Но Тигран возвышается между мной и кофтой. Голой перелезть через него? Простыни соскользнули на пол, поблизости нет ничего, чем прикрыться.
- Подайте мне кофту! - я пытаюсь, чтобы это прозвучало строго, но раздается какой-то мышиный писк.
- В такую жаркую ночь кофта - излишество, - иронически ворчит он.
Зря я дала ему понять, что смущаюсь своей наготы. Это его веселит. И возбуждает.
- Не надо стыдиться, Я на своем веку повидал всяких… Но такой гладенькой белой кожи еще не видал. Ты у себя в захолустье небось сливками питалась, а нашим здешним блядям доставались только снятое молоко и жидкая сметана.
- Никакая я не блядь! - смешно всхлипываю я.
- Для меня ты блядь, - он сжимает в горсти мою грудь, словно теннисный мячик. - Ты сделала несчастными двоих самых близких для меня парней - сначала Тармо, а потом Размика. Мой брат, конечно, тот еще баран, но это не снимает с тебя вины, скорее, наоборот. У него есть Гаянэ, очень достойная супруга. И я не позволю тебе разрушить семью моего брата.
Говоря все это, Тигран коварно ласкает меня, доводя до сладкой истомы. На миг я с сожалением думаю: отчего это его брат далеко не такой страстный?… Я ловлю себя на том, что эта мысль неуместная и предательская. И тут меня настигает давняя гневная фраза Размика: "Ты из предательского роду-племени!"
Если месть бывает сладкой, то я впервые понимаю буквальное значение этого. Я уже не соображаю, кто кому мстит. Я Размику, который сбежал от меня на взморье. Или самому Тиграну, который вполне может попасть в расставленную им же западню. Да, он наслаждается моим телом, и это сладкая месть для нас обоих. Постепенно я начинаю испытывать наслаждение в полной мере. Где-то в подкорке вертится мысль, что только наслаждаясь можно заманить Тиграна в ловушку, куда должна была попасться я. Я отдаюсь ему со всей страстью отчаяния, накопившегося во мне за время одинокого ожидания, тоски, надежды - всего того, что в конце концов выставило меня на посмешище. Я хочу запомниться Тиграну, чтобы мое наказание обернулось против него самого. Это - лучшее наказание, ибо никому не дано предвидеть, кого в действительности постигнет кара.
Моя интуиция меня не обманывает.
Тигран не покидает ателье торжествующим; утром он печален и молчалив.
- Отчего мужчина так печален? - спрашиваю я вместо прощания.
- Оттого, что ты чертовски хороша! - Тигран словно бросает мне в лицо тягчайшее обвинение. - Плохие женщины должны и в постели быть плохими, мерзкими, холодными. Это несправедливо - в отношении мужчин!
- Ты бы лучше поучил всяким штучкам благородную Гаянэ, чтобы твой братец сидел дома возле ее юбки! - бросаю я ему столь же гневно.
- Я добьюсь, чтобы тебя выслали из Парижа! - кричит он.
- Я ненавижу Париж, ненавижу всех армян… И презираю - слышишь, пре-е-зи-ираю! - всех мужланов, которые считают, что право имеет только мужчина, - кричу я. - Ты можешь утопить меня, как котенка, можешь засунуть меня в самолет. Но ты никогда не забудешь меня, как не забудет меня твой дефективный братец, который так и прилип к своей ненаглядной Гаянэ! Желаю и тебе такого же счастливого брака!
- Заткнись! И соберай свои вещички! - орет Тигран. - Когда я вернусь, чтоб ты была готова к отъезду!
Однако в этот вечер Тигран не является. Нет его и на следующее утро. За два дня я успеваю исходить весь Париж. Гуляю вдоль набережной Сены, углубляюсь в узенькие улочки, брожу по площади Бастилии.
К вечеру третьего дня я почти валюсь с ног, но заканчиваю свои странствия только поздней ночью. Я блуждаю по Парижу, словно сомнамбула, идущая за лунным лучом. Над городом стоит полная луна; в ее сиянии дома кажутся странными, призрачными. Мне кажется, что я всегда была в этом городе. Ничего подобного я не переживала нигде. Странное чувство, будто меня заставили прибраться в совершенно чужом шкафу - и я нахожу в нем свои собственные вещи, спрятанные в моей памяти. Но как я могу помнить то, что со мной никогда не случалось? Бродя по городу, в котором я впервые?
Глубокая грусть настигла меня вовремя. Это ночное путешествие оказалось последним.
Я пыталась внушить себе, что угроза была пустой шуткой, что Тигран давно уже в Америке. Ведь нелепо же вторгаться в отношения своего брата с его любовницей. Для этого должна найтись всего одна причина, на которую я возлагала надежды как на "наказание". Он должен быть влюблен. Или хотя бы увлечен. Ревность - великая движущая сила, и даже капля этой силы способна запихнуть меня в самолет.
Не хочу покидать Париж с его призрачными ночами, сеющими во мне воспоминания о несвершившемся. Но я хочу избавиться от постоянного напряжения, которое испытываю рядом с Размиком. Я успокоюсь только в Эстонии, затворившись в своей квартире. В Париже мучительная душевная боль усугубилась, став телесной. Если я не могу ни на миг освободиться от этой боли, значит, мне надо освободиться от Парижа.
И завидев в дверях ателье Тиграна, я испытываю мгновенное облегчение.
По крайней мере мне нечего больше ждать. Я гадала, кто успеет раньше: Размик - чтобы спасти меня, или…
- Собирай манатки - и в машину! - Тигран слишком лаконичен, его неуверенный взгляд избегает меня.
Этот беспокойный взгляд такого самоуверенного и опытного мужчины позволяет мне прикинуться дурочкой:
- Зачем? У меня виза на три месяца. Да и Размик в надежном месте - на взморье, под бочком своей глубокоуважаемой супружницы!
Но я недооцениваю Тиграна; там, где Размик пытается уклониться от ответа, он прям и непреклонен:
- Для моего душевного покоя полезнее, чтобы ты была в самолете и летела в свое захолустье. Я многое слыхивал о лапландских ведьмах, а эстонки того же роду-племени. Не хочу, чтобы меня околдовали. А от тебя всего можно ожидать!
- Уж будто нельзя колдовать в самолете! - почти ласково возражаю я.
Еще со школьных лет я поняла, что мало кто может объяснить причины своих поступков. А из этих немногих знающих большинство ни за что открыто в том не признается. Тигран - исключение; об этом я слышала и от Тармо, и от Размика. Он понимает, что делает, и готов открыть это. Может, оттого, что считает меня равной себе? Или наоборот: настолько презирает, что не считает нужным таиться? Для него зависимость от меня - душой, телом, чувствами - кажется унизительной. Пусть так, но ведь есть же она, эта зависимость!
- Вполне возможно, что колдовать можно и в самолете. - Тигран произносит эти слова тихо, после долгой паузы, впервые пристально глядя мне в глаза, в душу и куда-то еще глубже, в самые недра всего моего существа. - Но мне известны способы, как избавиться от колдовства, если ворожеи рядом нет. Послушай, детка, армяне не забывают ни старых друзей, ни старых врагов. А ты и то, и другое. Я тебя не забуду. Но мы освободимся от тебя. Попомни мои слова, золотце, и не обманывай себя напрасными надеждами.
- Надеждами - на что? - печально спрашиваю я.
- Сама прекрасно знаешь, - обрывает меня Тигран. - Ты хотела влюбить меня - и этого добилась. Армянскому мужчине негоже становиться рабом женщины. Это - конец! Моя лучшая жена - свобода. А ты, какой бы беспомощной и несчастной ни казалась, всегда победишь. И проигравших будет еще много.
- Я вовсе не несчастна, - огрызаюсь я, пытаясь сквозь застившие глаза слезы твердо смотреть в лицо Тиграну. - Я давно хочу уехать из этого мерзкого Парижа, я умру здесь, уже умираю. Этот город сплошных армян утомил меня, я больше его не вынесу…