- "Сунне выиграл у Мункфорса со счетом пять - два. Голы забили Бенгтссон и Ламминг". - Он взглянул на Сиднера, который так и не решился сесть и чувствовал себя точь-в-точь будто в гостях у турецкого султана. - Ламминг этот - мой дядька по матери. Знаешь, какой у него дриблинг! Мяч как приклеенный - сто пятьдесят шесть раз с ноги на ногу. Ты так могешь? Я могу пятнадцать. А ты?
Сиднер сглотнул.
- Ну сколько? Десять? Пять?
Сиднер смотрел в пол, на стружки и опилки.
- Ты чё, онемел?
- Да нет.
- Так как у тебя с дриблингом?
- Не знаю. Не знаю, что это значит.
- Дриблинг! Неужто не знаешь? Чем же ты занимаешься? Днем, когда не в школе?
- Ничем.
Сплендид с жалостью посмотрел на него, кивнул на полки с фруктами.
- Бери сливы-то. Сколько хошь бери. Та-ак, стал’ быть, ничем?
- На пианино немножко играю, и все такое. Читаю.
- Маму-то твою давно затоптали?
- Четыреста восемьдесят шесть дней назад.
- Понятно. Вы, значит, выпивку по бутылкам разливаете в гостинице. Сам-то пробовал?
Сиднер покачал головой.
- Ну хоть чуток? Хоть палец разок облизал?
- Папа трезвенник. Потому его и взяли на эту работу.
Сплендид понимающе кивнул:
- Он небось впрямь залютует, Бьёрк-то, ежели ты рюмашку хватанешь. Зажилился на фиг. А ведь богатый мужик. Самый, считай, богатый в Сунне. Мамаша говорит, он бесперечь яичницей питается. Причем без молока. И луком сверху посыпает. - Сплендид тяжело вздохнул. - Они, должно, все такие. Юлины тоже богатые. Видал, какие у него башмаки? Спереди сплошь в дырочку, белые с коричневым. Вот вырасту, беспременно себе такие куплю. - Сплендид встал. - Ну ладно! - Он будто узнал о жизни что-то новое и спрятал эти знания в копилку. - Завтра увидимся.
Они ходят в разные школы, однако ж назавтра Сплендид стоит у ворот, ждет Сиднера. При свете дня Сиднер может рассмотреть его как следует: маленький, на целую голову ниже его самого, худенький, тщедушный, черные волосы падают из-под кепки на лоб.
- Слышь, давай сходим к пробсту Верме.
- Зачем?
- Позырим, дома он или нет.
Они идут по городку, очень медленно, потому что Сплендид поминутно ныряет в подъезды, забегает на задворки, роется в мусорных баках, влезает на деревья, в одном месте показывает Сиднеру дупло, где можно до завтра спрятать учебники, чтобы не таскать их с собой. Неподалеку от дороги к церкви он вдруг говорит:
- Твой дед по матери был тут пробстом, давно еще. А потом обчистил церковную кассу и рванул в Америку.
- Ну-у, - бурчит Сиднер.
- После он прислал сюда гроб, чтоб народ думал, будто помер он, а там были одни камни.
- Не знаю, правда ли это.
- А по мне, так без разницы, - сказал Сплендид. - По-моему, он классно все провернул. Чертовски классно. Он чё, держал в Штатах gambling house, да?
- Дедушка был поммолог.
- Чё это такое?
- Яблоки выращивал, самых разных сортов.
- А-а, про это я знаю. Мы потому и идем к Верме. Яблоки у него - закачаешься.
- Яблони еще мой дедушка сажал.
- Ты его видал?
- Нет, он давно уже умер. Поэтому мама, и дядя Турин, и дядя Слейпнер вернулись сюда. Мама еще девочкой была, когда он умер. А в завещании он написал, что тут, мол, остался дом, который принадлежал ему.
- Все-таки здоровско он это дельце обтяпал. Ну а теперь сымай башмаки!
- Зачем?
- Говорят тебе, сымай! Сунь их под рубаху, чтоб не видать было.
Босиком они идут по дорожке мимо склада, спускаются под горку к пасторскому дому. Пробст, заложив руки за спину, стоит на веранде и глядит в сад.
- Ага, так и есть, три часа. Об эту пору он завсегда тут стоит. Гляди не показывай башмаки-то. Доброго денечка вам, пробст!
- Здравствуйте, мальчики. Гуляете, стало быть. А не холодно вам босиком-то?
- Холодновато, - вздыхает Сплендид. И с вожделением смотрит на заросли дикой сливы и на деревья, изнемогающие под бременем спелых плодов.
- Погодите, я сейчас, угощу вас отменными яблоками.
Пробст Верме - мужчина дородный, внушительный, седая шевелюра развевается, когда он пересекает садовую дорожку, напевая "О чело в кровавых ранах". Останавливается и, заложив руки за спину, обозревает тяжелую ветку. "От глумленья и обид". Он поднимается на цыпочки, но не достает. "О чело в венце терновом". Чуть подпрыгнув, пробст хватается за ветку, и яблоки градом сыплются наземь. "Поникшее в горе большом".
- Берите, ребятки. И родителям домой прихватите.
Немного погодя оба сидят на площади возле церкви, зашнуровывают башмаки. Сидят под облетевшим кустом бузины, где обнажается каменная плита.
Сплендид сияет.
- Ну, что я говорил? В башмаках фиг чего получишь. Он только босых угощает. Думает, они бедные. Хошь, возьми и мои яблоки.
- Не знаю, вроде и есть неохота.
- Ага, точно. Об эту пору они уже в печенках сидят. И в нужник то и дело шастать приходится.
- Зачем же ты берешь столько много?
- Ну, мне нравится, что они… такие красивые… Прямо глаз не отвесть. И можно про них думать.
Вот тут-то дружба начинается по-настоящему.
- Да, они очень красивые.
- Я так и думал, что тебе тоже понравятся.
_____________
Под девизом "Век живи, век учись" Сплендид и его оруженосец Сиднер слонялись по городу, и Сплендид открывал другу мир, кусочек за кусочком. Они наведываются на Торвнесвеген с ее мелкими фабричками. Бритвенная фабрика, камвольная фабрика "Тиден", кирпичный заводик. Сплендид повсюду как дома - на железнодорожном вокзале, в Центральном объединении, на молочном заводе; везде ему рады, и повсюду он начинает разговор одинаково:
- Это вот Сиднер, он в гостинице живет, а папаша его начальствует у Бьёрка над винным погребом, а сам вообще не пьет.
Остальное он опускает, всем и так все известно, неловких пауз не возникает, и тем не менее Сиднер лишь спустя много лет осознает, что мир сумел-таки проникнуть сквозь оболочку его нервов, - чтобы понимание созрело, нужно время. И в один прекрасный день Сплендид ведет его к себе домой и прямо с порога объявляет:
- Вот он.
Словно его тут ждут. Словно он вправду важная персона.
Сплендид из бедных. Живет он в домишке возле Тоттхагена, неподалеку от больницы. Маленький белый домишко стоит на опушке леса. Дверь приоткрыта, куры шныряют то в дом, то опять на улицу. Кроличьи клетки среди деревьев. Мать Сплендида, с виду замотанная, серая, не как Сульвейг, стоит у колоды и топориком рубит голову петуху. Безголовый петух мечется по кругу, потом падает у ее ног. В тишине на землю сыплются перья.
На кухне Сплендид умолкает, чтобы Сиднер без помех познакомился с его отцом.
Словно здесь причина и объяснение всему.
И Сиднер смотрит на этот обрубок, на отца, который сидит у окна, за низким столиком, этак с полметра высотой, мастерит деревянные ложки. Ноги у него отрезаны выше колен. Одна половина лица как бы продавлена, часть виска отсутствует. Но глаза на месте, руки тоже. Очки съехали почти на кончик носа, а нос опять же продавлен или сломан. Калека поворачивает колеса тележки и беззубо смеется навстречу Сиднеру.
Кукольный мир - возле одной стены короткая низкая кровать, рядом шкафчик с инструментами, на полу большущий радиоприемник, плевательница с веточками можжевельника, покрывало на кровати из настоящего плюша, темно-красное.
Сиднеру требуется время, чтобы переварить впечатления, Сплендид его не торопит, стоит возле крана, пьет, потом протягивает ковшик Сиднеру:
- Холодная, вкусная!
На комоде фотографии молодого мужчины в полосатом обтяжном трико. На голове у него котелок, в руке тросточка. Длинные напомаженные усы. А рядом пудель в пиджаке и галстуке, на задних лапах. Один снимок изображает молодого человека на фоне Эйфелевой башни, другой - перед каким-то дворцом, на третьем он стоит наклонясь над парапетом моста, под которым плавают лебеди.
А барабаны рокочут, дробь нарастает, Сиднер затаил дыхание, громкоговорители горланят на всю кухню, а кухня - это увеселительный парк, это мир.
- Дамы и господа! Сенсационный аттракцион, человек-ядро - Фонзо!
Молнии и гром, Сиднер ахает вместе с сотней, тысячей других изумленных, запрокинутых вверх лиц.
- А я летел, как всегда мечтал лететь, по широкой дуге над лужайкой родного дома в Смоланде, летел все выше, выше, и мои родители стояли внизу и кричали: "Альфонс, малыш, смотри не сломай шею!", а я летел, и наш сосед, губернский прокурор, кричал: "Альфонс, не опозорь шведский флаг!", а другой наш сосед, пробст, старый гуманист, твердил: "Альфонс, будь осторожен, не взлетай слишком высоко, как Икар", я помню его седые усы и как я стыдился пушка, который потихоньку превратился в напомаженные усищи.
Снова громкоговорители, на многих языках, в разноцветье огней над кухней, над Парижем, над Веной:
- А теперь, дамы и господа, прекрасная мисс Лола и Фонзо, король воздуха, покоривший весь континент.