Ирина Васюченко - родилась в 1946 году в Харькове. Окончила МГУ, русское отделение филологического факультета. Начинала как критик в середине 70-х гг., в конце 80-х занялась литературным переводом с французского. Автор повестей "Лягушка в молоке" (под псевдонимом Н.Юченко; "Дружба народов",1997, № 10) и "Автопортрет со зверем" ("Континент", 1998, № 96). Живет в Москве.
Содержание:
1. Писк в ночи 1
2. Колебания по поводу жанра 4
3. Последний "Абдул Гамид" 6
4. Пестрые открытки 8
5. Клочки на воде 10
6. Странноприимный дом 11
7. Признание 15
8. Переписка пальмы с сосной 16
9. Три прожектора 20
10. Срыв 23
11. Пейзаж со зверем 25
Ирина Васюченко.
Искусство однобокого плача.
Повесть
1. Писк в ночи
Стояла глухая декабрьская ночь.
Неловко утверждать такое в разгаре жаркого июня, когда перед окном дачного домика покачиваются цветущие водосборы, а разомлевшая от солнца кошка, свесившись с подоконника, дразнит их лапкой. И все же: была декабрьская ночь. А если она в самом деле страдала глухотой, ей повезло.
Звук был нестерпим. Надрывная жалоба младенца сочеталась в нем со зловещим упорством автомата. Будто не живое маленькое существо, а какое-то механическое устройство вдруг ощутило свою покинутость во Вселенной. Закрутилось верещащее колесико, завопило, наполняя окружающую темень безнадежными паническими позывными:
- Пиу! Пиу! Пиу! Пиу!
Монотонность абсолютная. Равномерность безукоризненная. Паузы выверены до мельчайших долей секунды. Китайская пытка.
Голову под подушку? Черта с два! Такого ничем не заглушишь.
А завтра на службу. Вставать в половине седьмого.
Чего ради я это затеяла?
- Бедный малыш! - мама пытается говорить тихо, но стена, разделяющая нас, чуть толще картона, а голосина у мамы зычный. - Может, все-таки пустим его на диван?
- Не выдумывай! И не ори - Шурку разбудишь.
- По-твоему, она спит? Под это?
- Тем меньше причин усугублять ее положение!
Здорово сказано. И мысль недурна. То есть была бы недурна, если бы мое положение еще можно было усугубить.
Отец, и тот пытается щадить меня. Ужасающий симптом. Да и сам факт, что мне безропотно позволили совершить эту глупость, более чем красноречив. Я-то всего-навсего сболтнула:
- Вот возьму и куплю собаку! Большую. Свирепую. Тогда вы хоть перестанете меня пилить, что таскаюсь по окрестностям одна.
И надо же: трех дней не прошло, как в доме будто сама собой зародилась брошюрка в помощь начинающему собаководу, живописующая достоинства разных пород. Полистав ее, я выбрала боксера. Не то чтобы они мне нравились. Но я привыкла считать их чуть ли не самыми грозными представителями собачьего племени. При моей нынешней маниакальной склонности к одиноким шатаниям это - свойство решающее. Сама-то я теперь ничего не боюсь, но для того, чтобы успокоить родительские страхи, нужно водить с собой по меньшей мере бешеного носорога.
Он обошелся мне в восемьдесят рублей. Положим, не слишком элитный, но породистый, клубный щенок. При окладе сто тридцать цена внушительная. Пусть. По существу-то мне все безразлично.
За щенком мы отправились ветреным ледяным вечером на одну из тех тошнотворных окраин, при виде которых трудно избежать мысли, что в мире, верно, мало найдется городов уродливее, мрачнее Москвы. Составить мне компанию вызвалась неблизкая приятельница университетских времен, миниатюрная, с нежным непроницаемым личиком куклы и пластикой хищного зверька. Я так и не поняла, с чего она за мной увязалась. Чуждый разум, жестковатая кунья душа, неужели даже она меня жалеет? Стало быть, так заметно? Экая мерзость. Впрочем, плевать.
Никогда прежде не видела боксеров вблизи, в комнате. Псица-мамаша с непривычки показалась мне настоящим чудовищем: складчатая, лупоглазая, громко сопящая. Щенки толклись вокруг нее, висли на сосках, попискивали, срываясь, все одинаковые и потому неинтересные, но сама она потрясала воображение. Низенькая грязная комнатка в коммунальной квартире, где это чудо извращенной природы обитало вместе со своим пьяным хозяином, его женой, застывшей у двери с видом статуи Терпения, и их малолетним, но уже украшенным синяками боевым отпрыском, тоже была зрелищем не совсем обычным. В поселке моего детства такие фигуры попадались сплошь и рядом, но то было давно, я успела отвыкнуть…
- Вы сами-то откуда будете? Условия у вас есть?
- Двухкомнатная квартира. В городке, километров двадцать от Москвы.
- Вот, значится, увозите невесть куда, и кто там вас знает, как оно еще… Я в плохие условия щенка не отдам, не смотрите, что люди мы необразованные, я про это так считаю, что ответственность иметь надо, потому как собака, она тоже чувства чувствует, только что сказать не может.
- Да, я понимаю, - мне уже хочется уйти, провались он в тартарары вместе со своими боксерятами. Нахальная физиономия мужика гримасничает передо мной, скалит редкие серые зубы, обдает жарким духом перегара. А я устала. После полубессонной ночи и бесконечного пустого дня на службе голова свинцовая, все как в тумане, в дурном сне. Что он там бормочет? Чего ему нужно? В клубе сказали, что щенки продаются, но он, похоже, не спешит с ними расстаться.
- Я вобче-то вникУть должен, кому отдаю, вы хотите обижайтесь, хотите нет, у меня насчет этого строго. А то вы, может, жестоко обращаться станете, человека сразу не поймешь, его сперва распознать надо, дело это такое, что я и в гости потом еще не раз к вам съезжу, на двадцать ваших кил?метров не посмотрю! Проверить надо, а ежели что не так, лучше вам бы на свет не родиться, человек я прямой…
- Пять! - мяукнул тихонький, но твердый голосок. Валентина. Я забыла о ней, черт, что у меня с головой?
- Вы это в каком же, извиняюсь, смысле?
- Пять рублей накинем. Ни копейки больше. Забираем щенка и до свиданья. Не обессудьте, нам недосуг.
И говорок вдруг простонародный. А, ну да, она же сибирячка, из рабочей семьи, хотя при взгляде на нее этого не скажешь - годы, проведенные в университете, превратили Валю не только в специалиста по романо-германским языкам, но и в модную, холеную столичную штучку. Однако ее присутствие оказалось небесполезно: мужик опешил, мнет в ладони деньги, еще бубнит что-то, но я уже запихиваю в сумку толстого, как поросенок в миниатюре, рыжего псеныша, взглядом благодарю Валентину, словесно - хозяев, и мы спасаемся бегством, хлопком двери перекрыв поток собаколюбивого хмельного красноречия. Победили. За что боролись…
- Пиу! Пиу! Пиу!
Ввинчиваясь в барабанные перепонки, остренько протыкая измочаленный мозг, эти сиротские вопли сведут меня с ума еще до рассвета. Положим, мне до него и дела нет: надо успеть на электричку задолго до того, как забрезжит его тусклая полумертвая серость. Хорошо, если удастся хоть в вагоне подремать: за последнее время я научилась не на шутку ценить эти тридцать минут шаткого полусна. А потом, вывалившись вместе с толпой на платформу, спешить, жмурясь, не оглядываясь, к метро и вдруг услышать за спиной густой ласкающий баритон:
- Гегенюбер! О славный Гегенюбер, приветствую тебя!
Да. Он имеет подлость подстерегать меня на вокзале, заговаривать весело, как добрый старый дружище, окликать давнишним прозвищем, когда-то смешным…
…Мы сидели на лесной опушке, на поваленном дереве. Я помогала ему переводить немецкий текст. Технический - он учится в заочном машиностроительном. Надрывно, через силу. Клялся, что как только эта пытка кончится, станет предпочитать американской фантастике и водке, нужным при таких перегрузках, "чтобы расслабиться", русскую поэзию и серьезные занятия живописью. Тогда и начнется наша настоящая жизнь, а пока надо потерпеть, прорвемся…
- Ого, какое богатое слово! Неужели это - предлог?
- Ну да. Это значит…
- Нет! Ни за что! Это существительное! Всем существительным существительное! Оно должно означать что-то потрясающее и невероятное, самое потрясающее и самое… тебя! Оно тебя означает, не больше и не меньше!
Старая шутка оскорбительно пошла, фальшива, как вся эта затянувшаяся, едва ли не садистская игра. У него уже есть невеста. Получение диплома по времени как раз совпадет с новым браком - двойной залог обещанного обновления, которого все равно не будет, теперь-то знаю, все это жалкая трепотня… День нашего развода назначен, близок, и я ничего так не хочу, как покончить с этим. Только бы скорее, только бы никогда больше не видеть его и не слышать! Станет хоть немножко легче.
Не станет. Нет смысла обманывать себя. Не я, но что-то во мне малодушно радуется даже этим его утренним беспардонным появлениям. И похоже, это "что-то" - единственное, что осталось во мне живого. Раз за разом я мысленно приканчиваю его, превращаю в "ничто", яростно втаптывая в хлюпающее снежное месиво тротуаров, а оно все оживает, еще недавно береженое, а теперь изуродованное и пр?клятое…
Мутный луч заоконного фонаря пробивается сквозь щель между занавесками, пересекает кусок стены, угол книжного шкафа и заканчивается на потолке. Вот расплывается, корчится, тает. "Какой некрасивой ты становишься, когда плачешь"…
Он это видел, да. Видел то, чего ни мама, ни сестра… Но редкостного сего зрелища не одобрил.