Прожектор ослепил, ударил в глаза светом. Вой разом смолк. Теперь Мамонт видел яхту, будто во сне въехавшую на берег и двигающуюся по песку. Где-то раздался грохот, треск, потом полыхнула яркая вспышка и все оборвалось.
- Кораблекрушение! - заорал Чукигек, вскочив на ноги.
- Разбился мудак! - закричал кто-то.
Мамонт медленно шел, даже брел, среди бегущих и толкающихся мизантропов, будто еще не верил в то, что увидел. Но впереди уже наткнулись на ползущего навстречу на четвереньках Тамайю, невредимого, только очень пьяного. Через заросли, напрямик, понесли коробки с выпивкой.
- Катер-то разбил, чурка? - кричал кто-то.
- Ничего, к счастью…
Сзади уже вспыхнуло голубое пламя - пунш, еще одно изобретение Чукигека. Вблизи оказалось, что пунш - это всего лишь подожженный ром. Колеблющийся свет выделял в темноте синее, как у покойника, лицо Демьяныча. Старик, недовольный прихотью Чукигека, с досадой дул в тазик с огнем, стараясь погасить его. Рядом откуда-то возникли две женские фигурки в одинаковых синих халатах.
"Половые… Почему-то в самой цифре "два" есть что-то сексуальное", - пришло вдруг в голову.
- Видал? - встретил его Кент. - Водка! Бабы!
"Да уж, бабы! Ну и бабы - такая страсть. В смысле - ужас. Ба - бы!"
Одна - совсем молоденькая, лет шестнадцати, с обесцвеченными волосами - ,кажется, этот цвет назывался платиновым - с жалким некрасивым лицом. Вторая, постарше, - попросту уродливая, мучнисто-бледная, с раздутыми, словно от флюса, щеками. Сейчас женщины скромно ели пельмени с мидиями.
Чукигек сновал вокруг очага в карикатурно расклешенных брюках и, несмотря на темноту, в темных круглых очках, лицемерно критиковал свои кулинарные произведения:
- А мы здесь и цветы жрем. Вот салат из орхидей. А пельмени с ракушками сегодня не ахти. И чеснока много метнул. Зря я пошел на этот отчаянный шаг. Ладно, не целоваться же, - многозначительно повторял он. - И елки нет. Откуда здесь елка…
- Всем известно, что Кент - враг целомудрия. И большую часть жизни провел в альковах, но такое… Это украшение моей коллекции, - твердил Кент, с сомнением глядя на "половых".
"Да! Всех прекрасней и белее", - В руке оказался штоф с дрянным японским виски.
- Вот она жизнь. Праздник! Пикник!.. Дамам шампанского! - заорал вдруг Кент.
Горячий спирт пульсировал где-то под кожей лица.
- Отсидели, возвращаемся с Пенелопкой, - неестественно громко рассказывал, почти кричал, Демьяныч, - а дома нету, и вообще поселка нет. Один лес пустой кругом. Пеньки…
Сбоку бормотал Козюльский.
- Я тоже в лес любил… Жизнь такая была, что лучше забыть ее. Помню, уйдешь, бывало, от всех… утром, с рассветом, в лес.
- Воззри в лесах на бегемота, - вставил пьяный уже Чукигек.
- И хожу, хожу один… До самой темноты мог ходить, не уставал вообще. Вот пошел я один раз, грибов много было. Хорошо. Так хорошо в лесу, что идти назад неохота. И на автобус не успел, конечно.
Пьяный ухмыляющийся Тамайа, согнувшись дугой над маленькой партнершей, танцевал, увязая в песке. В свете костра на его спине блестели шрамы - следы, прошедшей по этим местам, неизвестной экзотической войны.
- Скажешь, слишком заурядная форма веселья? - твердил кто-то сбоку. - А может в старости задумаешься, жил ли когда хорошо, весело и ничего другого, лучше, и не вспомнишь.
- Деревенский праздник, - Чукигек с иронией наблюдал за танцующими. Он дохнул алкоголем в ухо Мамонту. - Двенадцатая ночь.
- Чего? Почему двенадцатая?
- Волшебная ночь, говорю. Прямо Шекспир. Сейчас все помчимся, закружим под звуки радио. Волшебный Аквилон вокруг, и эльфы танцуют на лучах луны. Знаешь, раньше богато было эльфов, богато… И в Исландии, Ирландии, Англии, так до самого Южного Уэллса. Но сейчас их нет, уже триста лет луна не освещает их игры…
В очках Чукигека Мамонт видел себя: отражавшийся напряженно гримасничал, в усилии понять чьи-то слова, будто представлял, что бреется.
- Пьянка, застолье, подразумевает веселье, - Кент перебил Чукигека. - Проблема в том, что для этого надо быть веселым человеком… как минимум. С этим сложности. Такое вот оно, национальное веселье, с обязательным включением истерики, мордобоя и похмелья.
- …На автобус не успел, - все бормотал Козюльский. - Так на остановке и прилег, на скамейке, сидор - под голову… Хорошо. Только потом ребята подошли, молодые… Смеялись сначала, потом избили, отняли пиджак, часы, грибы отняли. Пиджак старенький был, ладно, грибы там, но бить-то на что?..
- А я знаю, это сексуальная сублимация называется, - пытался остановить его Чукигек. - Ты слушай меня… Фрейд, понимаешь…
"Инстинкты движут скотами, они и сами не понимают какие…"
- Сильно били - чуть выжил, считай, год в больнице. Еле вылез с того света.
Мамонт вдруг почувствовал острый припадок жалости, почти любви, к этим некрасивым корявым мужикам:
- Я тоже один раз умирал вроде. Замерз в холодной воде… Видел и пресловутые Елисейские поля. Плохо там, не понравилось мне в загробном мире.
- Ты слушай меня! Про меня! - кричал Демьяныч, свесившись над костром. - Сколько живу - столько били. Как только не убивали меня… На войне череп от осколка раскололся. Пополам. И после… На голове шрамов столько - удивляюсь, как еще волосы растут.
По кругу дошел тазик с пуншем. Сдув огонь к краю, Мамонт припал к горячему ободку. Терпкое пойло никак не уходило в горло, а тут еще Козюльский ухватил за шиворот, пытаясь что-то сказать. Мамонт оттолкнул его:
- Ну что, Козюльский, живем? Вольготно- весело. Правда? Правда, говорю? Чего молчишь?
- А я раскаиваюсь! У меня, бугор, как выпью, всегда раскаяние… Стыдюся я! Раска-и-ва-ю-ся! - Он подавился словом.
- А ты не раскаивайся! - произнес Мамонт строго. - Здесь тебе неперед, неперед, не перед кем не надо раскаиваться. Ты свободен, понял. Слушай меня, Семен! Здесь нет того общества, которое тебя прессовало, преследовало. Посмотри по сторонам - нет нигде. Вообще никакого общества нет.
- Правильно, - тянул Козюльский. - Общество. Стыдюся я.
- Слышь, Мамонт! - издали кричал Пенелоп. - Я вот вражеский голос слушал, а теперь не пойму ни хрена. Тысячи жителей острова, говорит, ведут вооруженную борьбу с колониальной армией Мамонта- это как? А политический покойник - где такой?
- Споем, мужики! - кричал Кент. - Давай… Там, где багульник… Багульник. Ну! Багульник на сопках цветет…
Японки напротив о чем-то негромко разговаривали, спокойные и трезвые, словно чай, мелкими глотками отпивая водку из кружек. Сейчас странно звучали их голоса: не только слова, но и интонация. Быстрая речь, как будто в ритме чтения прейскуранта. Внутри головы вертелось: "Салат из орхидей. Попугаи вареные. С перцем, лавровым листом. Пельмени с моллюсками, ракушки тож. Плавники акульи. Рыба-прилипала."
- Кус-кус из белого человека, - пробормотал он вслух.
- Парьятна апети, - вдруг внятно сказала японка, сквозь огонь глядя на него.
Опираясь о лысину Козюльского, Мамонт встал.
- Объявляю! - заорал он. - Как губернатор острова издаю закон - полная свобода пьянства. Всем гулять вольно! Конституцию дарую.
Но его никто не слушал. Под ногами, как крабы, ползали пьяные, хватали за ноги.
Он пихнул кого-то в спину - неожиданно легко этот кто-то упал. Перешагнув через бесчувственное тело, Мамонт, почему-то стараясь идти прямо и твердо, двинулся на шатких ногах к лесу.
- Тверской фарцовщик Афанасий Никитин ходил за три моря, - громко толковал кто-то сзади. - Ходил, ходил и дошел до царства обезьян…
Потное тело охватило прохладой.
"Пей с луноликой, - почему-то скакало в голове. - Водка - яд, но в ней намек… Нас, пьяниц, не кори. Когда б господь хотел, то ниспослал бы нам раскаянье в удел…"
С звериной свободой ударив струей по каким-то невидимым во мгле лопухам, он задрал голову к небу с расплывающимися звездами.
"Это всего лишь мы, господи. А я твой наместник на острове, мелкий Бонапарт и обезьяний царь. Видный политический деятель."
Издалека доносились крики, уханье и визг.
"Это мы, дети твои, играем… Слышь, господи? Где ты там? Играем здесь, в местных кущах."
- Эх, аукнусь! Эх, откликнусь! - донесся чей-то крик.
"Слышишь, орут?"
- Если говорить о тебе, не к ночи ты, конечно, будь упомянут… - доносилось с берега. Опять крик: И ты, гад, стоишь на пути человечества к счастью!
- Ты нуль, приближающийся к абсолютному! - возмущенно доказывал кто-то. - Понял? Здесь и зарылась собака. Как говорится.
- А у тебя рот, как куриная жопа, - упорно повторял другой.
- Правильно! - вдруг согласился обзываемый. - Спасибо на добром слове. Выпьем!.. Пей, пей. Дядя Семен! Я тебя так уважаю, что, если ты заснешь, я тебе и во сне водку в рот лить буду. Не пойми меня правильно…
Мамонт залпом допил остаток из бутылки. Сознание сразу погасло. Кое-как он еще осознавал, еще видел, как вся орава голышом прыгала в черных волнах океана. Потом упал, споткнувшись, горькая волна накрыла его. Едва не захлебнувшись, Мамонт вынырнул на поверхность. Мокрый и почти протрезвевший, побрел к костру. Мимо, с визгом пробежала половая, закидывая в сторону ноги. С жадным вниманием Мамонт успел заметить по-мужски худые узловатые ноги, маленькую грудь с черными сосками. За ней прыжками мчался Пенелоп, кривой, бородатый, словно сатир, настигающий нимфу. Белое гипсовое тело женщины мелькнуло в лесу, издалека раздался и утих треск сучьев и смех.
Мамонт выхватил из коробки бутылку и швырнул ее в костер.
- Прекратить блядство! - заорал он.
Бутылка оглушительно лопнула, в небо метнулось синее пламя.