В лесу все же стемнело, тени стали гуще и прохладнее. Мамонт нащупывал ногами, недавно появившуюся здесь, тропинку, стараясь не задевать стволы деревьев, от смолы которых на коже оставались волдыри. Деревья эти здесь успели прозвать горячими. Горячие деревья.
"Институт казенного человека. И ты снова просто ходячий организм…"
Вот он в зековском строю. Под ногами - грязь и бесконечно тянущаяся колея в ней. В колее иногда - желтая, настоянная на глине, вода. Долгое время только грязь и колея. Два этих слова, все вертящиеся в голове, почему-то начинают казаться странными. Все нелепее и нелепее. Постепенно он перестает понимать, что они означают. Непонятно для чего, откуда и зачем все это. Что-то сломалось внутри. С трудом он еще видит и осознает то, что у него под ногами. Если бы можно было поднять голову… Мир выше исчез куда-то, он не помнил, что было там - выше. Там что-то непознаваемое, чужое, опасное. Оттуда, из тумана, можно ждать только чего-то враждебного - толчка, удара. По смутным, не ясным ему, причинам.
Ослабевший мозг вдруг стал неспособен осознавать усложнившийся мир. Осталось только идти по каким-то непонятным фантастическим кочкам, грязи, лужам на чужих ногах в странных незнакомых сапогах - прохарях.
Очнувшись в бараке, он понял, что не сможет встать утром. Ночью с ужасом ждал побудки, удара в рельс, когда кто-то попытается поднять его. Тогда нужно доказывать, что он заболел, что это энцефалит, А подняться было невозможно. Той ночью, уткнувшись лицом в подушку, он еле поднял голову, чтобы не задохнуться, Еще через день сумел перевернуться на другой бок. Периоды бешеной дрожи утомляли, будто тяжелая работа. Лежа под тонким казенным одеялом, он ощущал как мало осталось в нем жизни. Он и не знал, что бывает такая слабость. Слабость, иногда достигающая какого-то края, почти уровня блаженства, когда отходит озноб и тело будто заполняется горячей водой. Тогда он ощущает блаженное фальшивое тепло, наконец-то согреваясь в нем. И такое же по уровню блаженства чувство жалости к себе. Украденное для тела удовольствие, которому можно предаваться, не опасаясь разоблачения. Кто-то, не сознавая, по оплошности, предоставил условия.
Мамонт взошел на холм и замер. Бессознательно собравшийся войти в лес, он остановился, ошеломленный грандиозной панорамой побоища деревьев. Леса перед ним не было. Неожиданно оголилась длинная перспектива, насколько охватывал глаз, все лежали вкривь и вкось поваленные деревья. Где-то там, далеко-далеко, шевелилась маленькая фигурка Аркадия, отсюда почти незаметная. Отчетливо доносилось только завывание бензопилы.
"Во, размахнулся, мудила!"
"Дача" Аркадия напоминала домик какого-нибудь Наф-Нафа из сказки. Длинный, уходящий в бурелом, сарай под тростниковой крышей. Кривые стены сложены из плоских камней, кое-где скрепленных известью.
Внутри сразу оглушил мощный спиртовой запах большой массы кофе. Мешки с кофе лежали вдоль стены и уходили вдаль, во тьму.
Под ногами лежал толстый слой свежих щепок и стружек, Мамонт осторожно двинулся в темноту. Пространство, не занятое мешками, густо заполняло какое-то железо, банки с солидолом и краской, кувалды, лопаты, мотыги. Дорогу перегородил, заваленный всяким хламом, верстак. Среди железяк - серая шкурка с коротким хвостом. Мамонт осторожно погладил благородный, мягкий и гладкий мех. Свет из окна освещал, грубо сколоченный из досок, обеденный стол, уставленный грязной посудой, - единственной здесь приметой жилья. Мамонт поднес к глазам чашку хрупкого китайского фарфора, неизвестно как попавшую в подобное жилище. Сзади, В дверях, вдруг возникла керосиновая лампа, красный свет проник сквозь тонкий фарфор: "Я на зов явился. Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан."
- Пришел, бугор?.. Давно ждешь?
- В газете меня недавно губернатором назвали. Можешь без титулов.
- Да ты эту кружку поставь пока, сейчас налью, - Аркадий с головой ушел куда-то под верстак. - Бутылку запрятал так, что сам не найду. Ханыги кругом… На тот бункер, что ты отдал, тоже замок надо повесить…
- Да не суетись ты, - Мамонт поставил чашку.
Вверху кто-то завозился, на голову посыпалась древесная труха. Мамонт перехватил лампу, поднял ее вверх. На пальмовой балке сидела небольшая толстая обезьяна в полосатой майке, внимательно смотрела на него.
- Ленинианой Псоевной ее назвал, - пояснил Яков. Из-под верстака высунулась его красная ухмыляющаяся рожа. - Жену мою бывшую так зовут, очень на нее похожая.
Обезьяна, сидящая наверху, тоже с готовностью весело оскалилась, обнажая бледные десны, заверещала, завертелась, шлепая ладонями о дерево.
- Это тебе не рисовый самогон. Будь здоров!.. Ну вот… а ты говорил, говно.
Мамонт нашел стакан, с готовностью вытряхнул из него какие-то гайки и мелкие гвоздики. Он искоса наблюдал за Аркадием: не имея шеи, тот не мог пригнуться к стакану и опрокидывал в себя ром, откидываясь назад всем туловищем.
- Я всякую скотину люблю, - От жующего чеснок Аркадия распространялся аммиачный запах. - Если уж не повезло скажем, ей, - Яков мотнул головой вверх. - Если не повезло Псоевне родиться человеком, то это не ее вина.
- Я тоже зверей уважаю, - сказал Мамонт. - А людей нет. Не люблю. Противный народец.
- Раньше пчеловодством увлекался. Принцип пчеловодства, он, - в наебываньи пчелы. Пчеле человек вообще не нужен, а он лезет, чтоб урвать чужое… Пользуясь их неграмотностью. Много пчел было у меня.
- А Кент говорил, что крысу дрессировал.
- Врет!
- Вот договориться бы всем и не плодиться больше. Пускай одни звери на свете живут. Они правильнее нас.
- Бабы не позволят.
- Бабы, да!..
- Видишь какую пушнину тут рядом разводят - вот с материка привез, - Аркадий хвастливо тряхнул серой шкуркой. - Шиншилла, понял, американские артистки носят. Страшно дорогая… Надо заняться. Ты наливай!..
Яков запихал в рот горсть арахиса:
- И закусывай! Это орех такой чудной. Он у них в земле растет. Укуси вот батат- это картошка местная. Ананас жри. Странная какая-то это земля, непривычная.
- Заграница! - Мамонт забыл, что не доверяет неряшливым людям, подозревая в них опасную грубость души.
- Чего только нет! И достается легко… Даже стыдно, - Яков дробил арахис разноцветными металлическими зубами. - Лишь бы сорняк не заглушил. Ведь дуром все прет.
Обезьяна с тревожным вниманием наблюдала сверху за жующими людьми.
- Только хлопок не сажай, - предупредил Мамонт. - Он долго на одном месте не растет. И вообще, хлопок - роковая культура. Обязательно губит те державы, где произрастает.
- Я, Мамонт, землю понимаю. Раньше ведь я председателем работал. Неоглядные поля родины. Государственные закрома. Все мы председатели - катись к ебеной матери. Старался, бился, из людей тоже соки давил. И все прахом. В заключении золото мыл. Мыл, мыл. Сколько золота через эти руки прошло. Вышел голый. Как сокол, даже хуже. В общаге жил, в Доме Моряка. Уже спился почти, хорошо, что Белоу вытащил. Повезло!.. Теперь уж я из шкуры вылезу, но своего не упущу: жизнь себе устрою настоящую, стану, наконец, по-человечески жить.
- А сейчас ты не по-человечески живешь? - Мамонт разлил ром по стаканам. - У синего моря сидишь, сладкой шишкой закусываешь. Считай, коммунизм. Ты свободен, Хрущев, делай, что хочешь, живи, как хочешь. Знаю я вашу деревенскую жизнь, насмотрелся: закопал-выкопал-сожрал, закопал-выкопал-скормил какому-нибудь скоту- зарезал-сожрал. Это и есть настоящая жизнь?.. Жрать-то хватает здесь? Жри! Зачем закапывать?
- Что же теперь дикарем в пещере жить? Говорят, раньше люди жили.
Мамонт со стыдом вспомнил о своей попытке жить в бомбоубежище.
- Бог на этом острове работать не велел. Это мне один умный человек сказал, - В голове зашумело от выпитого. Мамонт слышал свой голос будто со стороны. Помню, все твердили в той жизни: построй дом, посади дерево…
- Я много их, деревьев и домов… - гудел где-то Аркадий.
- А я домов не строил. Гальюн построил, помню… Хороший, кирпичный… С одним барыгой, у него на даче.
- Нет, Мамонт, на земле бог твой всех работать заставляет. Это в церкви поп говорил, я слыхал. В раю, говорит, трудиться нельзя. А на земле рая нету. Нету рая здесь… Даже птицы работают. Одна Лениниана вон, - Аркадий указал вверх, - просто так живет, да еще с родственниками-дармоедами меня объедает. Я сажаю - они выкапывают. Орех сажаю, а они…
- Это их национальное блюдо, считай. Придется смириться.
Обезьяна, услыхав свое имя, вдруг спрыгнула с балки, легко ступая своими четырьмя руками по вертикальной стене из мешков, спустилась и уселась на столе перед Аркадием.
- И хиппи вот тоже… - неуверенно добавил Мамонт. - По радио говорили…
- Говно твои хиппи! Никудышный народ… - Аркадий почесал темя обезьяны корявым пальцем.
По обратной стороне оконного стекла бежал жучок - черная плоская изнанка, быстро семенящие ножки. - "Полуночный жук", - Лампа на подоконнике освещала фрагмент зарослей. До сих пор было странно видеть фикус, растущий за окном, а не наоборот: здесь, в кадке.
- Не так это окно открывается, - пояснил Аркадий. Мамонт отодвинул лампу, поднял необычную раму вверх. Далеко на берегу двигались красные точки факелов. Чуваки опять рыбачили, сейчас он будто увидел их сквозь темноту, бродящих по колено в воде, черную, и будто мятую, неподвижную поверхность моря.
"Странно, - вот земля и вот люди и ни одной могилы, - пришло неожиданное. - Будто бессмертные мы тут живем. Мир до сотворения смерти."
Издали донеслись чьи-то нетрезвые крики.
"Напились уже, теперь корма добывают… Память- это ощущение. По крайней мере, иногда. Обострение воспоминаний."