Один из догоравших танков внезапно озарился мощным всполохом; фонтан рыжих, зеленых, красных искр взметнулся вверх над башней, она повернулась, потом отделилась, поднялась и улетела. Было красиво и жутко, как бывало в те редкие ночи мая, когда над Рижским заливом переливалось Северное сияние, но грохота Миша не услыхал. Он ощутил звук руками, телом, соприкасающимся с землей, но не ушами. Взрывная волна обдала его, дыхнула горячим смрадом. Звук появился позже, слабый, как в телефонной трубке, если говорить с очень далеким собеседником по полевому аппарату.
- Я оглох, - понял Миша. Удивления, испуга или других чувств не было. Он был весь - целиком - поглощен передвижением на четвереньках, другого не было дано.
Он двигался на запад, в ту сторону, куда переместился фронт, где полыхали огни взрывов, где горизонт ежеминутно подергивало зарницами. Чем ближе к передовой полз Миша, тем больше у него было шансов встретить своих, которые доставят его в медсанбат.
Уже светало, когда он увидел на фоне красного неба черный, двигающийся крест: кто-то шел по вытоптанному пшеничному полю, раскинув руки, покачиваясь пьяно из стороны в сторону. На человеке том были широкие штаны, заправленные в короткие сапоги, и Миша понял - немец.
- Хальт! - закричал Комрат. - Хенде хох!
У него не было оружия, только граната, привешенная к поясу, и он решил, что если немец попытается брать его в плен, то он подорвет себя и врага. Но немец тоже был безоружен. Они сошлись близко. На немце была рваная куртка, какого-то ненемецкого, желтого цвета, с ненемецкими, треугольными погонами, и над кармашком куртки не было у него орла со свастикой.
- Хальт! - повторил Миша, слабо различая собственный голос, доносившийся к нему, словно через стену. - Италиано? Руманешти?
Он хотел знать, кто этот человек, потому что он мог оказаться и своим - то ли чехом, то ли поляком: по дивизии ходили слухи о чешских и польских частях, сражавшихся где-то рядом. А еще говорили о французских летчиках, воюющих на советской стороне, и этот человек мог оказаться французом, сбитым над полем боя. Но Миша не знал, как спросить "француз?" и повторил:
- Италиано? Чех?
- Найн, - сказал тот. - Niemand bin Ich Ein Nichts.
- Ду бист айн дойч! - обрадовался Миша. - Дойч! Я тебе покажу "нихтс", сволочь! Хенде хох! Ду бист гефанген!
Но тот руки не поднял, а дико как-то, неожиданно, с печалью и издевкой рассмеялся, и, утирая слезы, на обычном идиш спросил:
- Ир зайт а ид? Их хер, а ид! Фун ванен?
- Фун Риге! - ответил Миша, ошарашенный необычайностью ситуации.
И тогда тот еще громче и еще горше рассмеялся и протянул руки, куда-то мимо Миши, шарил по-слепому в воздухе и звал:
- Зетцт мир авэк, зетцт мир авэк, их халэш.
Неподалеку валялся разбитый ящик, Комрат подвинул ящик, посадил того человека и, не зная, как быть, что делать, сам чувствуя, что "халэш", падает в обморок, переминался перед тем, сидящим, с вытекшими глазами и смехом сумасшедшего.
- Два еврея на чужой войне! Я был в Палестине, был…
Миша едва слышал его, но теперь хотел знать, как можно больше, и потому сел впереди пленника на землю и громко, настойчиво попросил:
- Говорите! Говорите! Я плохо слышу.
- Я - слепой, а вы глухой! - хохотал тот. - Мы были все слепые и глухие. Я был в Палестине, я убежал домой, в Будапешт. Почта шла слишком долго в Палестину, жарко там было, квартиры стоили дорого… Теперь я плачу дешевле - всего лишь мои глаза… Евреи, проклятый богом народ!
- Проклятые?
- Избранные, проклятые - все равно. Маркс, Исус, Кант, Фройд, Эйнштейн… Разве стоило отдавать силы, ум, слезы чужим? Родина… Ах, у всех у нас была родина - у кого Россия, у кого Австрия. И всюду мы были и есть жиды.
Миша скорее догадывался, чем слышал, понимал и не хотел соглашаться с тем, что слышал:
- Сталин воюет против Гитлера, это война и за евреев!
- Да, да… два диктатора, концлагери и тирания; те уже убивают нас, те будут убивать… Евреи строили Рим, римляне убили своих евреев. Евреи воевали за Испанию против сарацин, испанцы убили своих евреев. Мой отец получил два Железных креста в боях за Вильгельма в ту войну, он был под Верденом и на Марне, в прошлом году его убили в Терезине.
- Пошли! - попросил Миша. - Надо в медсанбат. Мы ранены.
- Не веди меня никуда, прошу! Убей меня. Пускай меня убьет свой, еврей и прочитает кадиш…
- Не говори глупостей.
- А зачем жить? Без глаз? Для русских - я немец. Для немцев - жид. После войны я умру с голоду. Жид, потерявший глаза за Германию?
- Пойдем, пойдем! - просил Миша. - Уже светло.
- Убей меня и прочитай кадиш.
- Я не могу убить тебя. Ты сам знаешь.
- Тогда брось. Пусть убьет гой. Они не такие неженки.
Он схватился руками за голову, закачался из стороны в сторону, смеялся и плакал кровавыми, красными слезами:
- Я был социал-демократом! Я сидел в тюрьме! Я потратил шестьдесят тысяч, чтобы учредить газету: звать венгров*к величию нации, к добру и справедливости. Боже, сколько нас, идиотов, вкладывали годы и деньги, просвещали и облагораживали чужие народы, думая, что это наши народы! Я любил Будапешт, я говорил: "Это - моя родина! Это - мои реки и мои леса! Наша семья живет тут с тех времен, когда испанцы выгнали уцелевших евреев". И знаешь, что ответил мне один хороший, умный венгр? Он был моим другом, у нас был один котелок на двоих. Он мне сказал: "Ты извини, но вам надо знать правду. Даже самый прогрессивный гой думает об евреях, что вы, как вши на чужом теле. Может быть и даже наверно вше нравится ее место, она любит спину, на которой живет, но для нас вы - насекомые, всегда виноватые… Когда у вас будет своя земля и своя страна, мы будем смотреть на вас как на народ, а до тех пор вы только паразиты. Когда нам, гоям, хорошо, мы скрываем наши мысли о вас, когда нам плохо, мы давим вас, чтобы отвести душу. Не говори никогда гоям, как ты любишь их страну, ее леса, ее поля - для нас вы воры, посягающие своей любовью на чужое!"
Несчастный говорил и говорил, сыпал словами, хохотал и плакал; может быть, не все он говорил так, как запомнил Миша, может быть, он пользовался другими словами, но такие же мысли вызревали у Миши давно, они были в нем всегда, с тех пор, как он начал понимать свою отчужденность среди латышей и русских, и сейчас, на поле битвы, в сумасшедшем пейзаже, слова сумасшедшего становились его - Мишиными - собственными словами:
- А Палестина пустует! В Иерусалиме не наберешь и 50000 евреев! Мы всюду - только не на своей земле. Одни носятся с идеями об Уганде, другие - с Мадагаскаром, третьи вопят "Биробиджан!" …Мы воюем, мы строим дома и фабрики, где угодно, только не дома, на развалинах Храма! Одному жарко, другому не нравятся апельсины, третий не находит бизнеса… Глупцы! Разве жизнь дешевле денег?! Я был, был в Палестине, я убежал! Шма Исраэль, адонай элогейну, адонай ахад! Барух шэм квод малхуто лаолам ваэд!
Он вскочил и пошел по полю, качаясь и выкрикивая слова молитвы.
- Куда вы?! Там опасно! Миша бросился за ним, а тот уже был шагах в пятидесяти, наступил на бугорок и растворился в дыме и огне.
Взрыв мины всколыхнул воздух, полоснул Мишу по груди ножом; падая, он еще успел увидеть солнце, оно поднималось за немецким танком - блеклое солнце войны среди окрашенных дымом облаков.
34
Утром Миша поехал к Розе в Межапарк. Вообще-то комната ее была на улице Петра Стучки, бывшей Тербатас, то есть Дерптской, в солидном доме с дубовыми панелями на лестнице и витражами, половину которых выбили мальчишки. Но дом уже около года стоял на капитальном ремонте, жильцов переселили в "обменные дома", кого куда: Роза попала в Межапарк.
Она жила теперь в комнате с окном во всю стену, перед окном качалась сосна, к сосне был привязан скворечник. В комнате было нагромождено, как на складе после ревизии. Роза Израилевна сидела на диване в халате, с полсигаретою во рту, что-то переписывала из старой книги в блокнот.
- А, Мишенька! Садитесь, милый. Скажите мне, что такое "танин"?
- Крокодил.
- А "шэкел вапэтен"?
- Гадюка и шакал.
- Я правильно перевела?
Она дала Мише блокнот. Там русскими буквами была написана молитва, которую Миша выучил ребенком, повторял в детстве на ночь:
"Ал тифхад! Шэкел вапэтен тидрох, кфир ветанин тирмос, ки бы хашак вафалтегу, ашагвегу, ки яда шми, икраени васенегу микол раа ацилегу ки ани адонай элохеха".
"Не бойся! Будешь ступать по трупам шакалов и гадюк, подминать львов и крокодилов, потому что ты стремился ко мне, и я помогу тебе, вызволю тебя, ибо ты узнал мое имя, позовешь меня, и я отзовусь, потому что я - твой бог".
- Хватит! - сказала Роза. - Хватит нам играть в умников. Целый свет признает бога, одни мы умнее всех, у нас Маркс и Энгельс. Дождик пошел - это Маркс послал, снег идет - спасибо Энгельсу. Я звонила одной подруге, она мне немного обязана, она даст для вас 2000 рублей.
- Неужели мы в самом деле уедем отсюда?! - спросил Миша, с нежностью и уважением обнимая тетю Розу.
- Мишенька, я еще ничего не знаю, ничего не решила, но… Вы мне пришлете вызов, если я решусь?
…На улице, около трамвайной остановки Мишу остановил кто-то в плаще и шляпе:
- Пройдемте!
- Никуда я не пойду! Я вас не знаю.
- Пройдемте!
Он схватил Мишу железной рукой и потащил в переулок, где под тихими деревьями с легким снежком стоял автомобиль, а из автомобиля приветливо выглядывал товарищ Тарантасов.