На этот раз он долго кочевал по переходам метро "Курская", стоял, перечитывая афиши на киосках театральных касс. Всюду были "Огненные годы", "Пламенные сердца", "Пылающие факелы", так что хотелось не билеты покупать, а звать пожарных; либо же предлагалось посмотреть виденное-перевиденное: "Любовь Яровую", "Перелом", "Кремлевские куранты". По каждому из этих спектаклей Миша мог написать монографию, изобличающую авторов в чудовищной лжи. Не было залпа "Авроры", возвестившего революцию. Выстрелила одна пушка и та холостым снарядом, подавая матросам сигнал атаковать Зимний дворец. Не было доброго Ленина и Рыцаря Революции Дзержинского. Ленин собственноручно приказал Белла Куну физически истреблять пленных белогвардейцев в Крыму. Дзержинский отправлял русскую интеллигенцию в психиатрические лечебницы. Инженер Забелин мог, конечно, пойти к большевикам, увлекшись планом ГОЭЛРО, мог удостоиться аудиенции у Ленина (когда большевикам нужен буржуй, они и руку поцелуют у буржуя), но что было потом с Забелиными? в 1937 году их убивали без суда, в 1949 по суду ссылали на каторгу за "космополитизм", а сколько русской интеллигенции порешили во время великих чисток 1929-го, по "делу шахт" и "промпартии"?
Тогда не стеснялись, еще в 1936, на XVIII съезде партии Сталин бахвалился: "И я руку приложил к ликвидации контры!"… а потом спохватился. Великая социалистическая страна, провозвестник Царства Труда на всей земле, удивительно страшно походила тюрьмами и процессами на фашистскую Германию. И повелел Мудрейший из Мудрых, вождь всего человечества "изображать ЧК не только мечом, но и щитом". Погодин сочинил "Кремлевские куранты", Тренев "Любовь Яровую", пошли фильмы "Мы из Кронштадта", "Ошибка инженера Кочина". И стало непонятно, как это всепонимающая ЧК, умеющая так вникать в сумятные души интеллигентов, как это она устроила резню 1937-го? И если сам Ленин, и лично носился с трудоустройством неприкаянной души инженера Забелина, как же матросня и мужики при полном одобрении Советской власти погубили миллионы русских интеллигентов?
Миша не мог больше смотреть советскую классику. Оставалась классика русская, в начале революции охаянная, в середине - запрещенная, а под конец поднятая на щит, благо она принадлежала Великому Русскому народу, а русский народ долженствовал олицетворять самую богатую культуру страны, чтобы никто: ни латыши, ни грузины, ни армяне не смели сомневаться в плодотворности и даже спасительности русификации СССР. Но и русская классика в последние годы стала для Миши в тягость. Режиссеры преподносили Островского и Чехова в такой интерпретации, будто великие на самом деле писали кровью и слезами лишь для того, чтоб показать, что Россия нуждается в революции, притом большевистской. Боли и муки, сомнения, ошибки, прозрения прекрасных людей, воплотивших образ России, ее величие и нищету, ее загнанность и окрыленность - все умирало на советской сцене, и оставались только ходячие штампы, разделенные на "плохих" и "хороших", "наших" и "ненаших". Плохие метались, пели "Очи черные" и не понимали Маркса, хорошие провозвещали революцию и выходили замуж за матросов. Это деление на хороших и плохих, наших и ненаших начиналось в школе.
Миша не мог забыть, как его дочь после урока русского языка в пятом классе спросила:
"Папа, Пушкина уничтожили фашисты?"
Оставалась эстрада, но и любимый Райкин больше не облегчал душу. Смех его отдавал плачем. Театр миниатюр годами клеймил одно и то же: хапуг и бюрократов, головотяпов и вралей, рангом не выше управдома. Великая партия, организатор всех побед советского народа, по логике вещей, как правящая партия, повинная во всех неудачах, также была вне критики. Да и как могла быть подлежащей критике партия, чьи вожди сами себя назвали Умом, Честью и Совестью эпохи?
Достаточно и этого, но вспоминая Райкина, Миша не мог не вспомнить ходивший по всей стране рассказ о том, что в Киеве, во время концерта артисту по сценарию полагалось спрашивать у зала: "Вот, скажите, скажите, кто я?" А из зала ответили:
- Жид ты пархатый, вот кто!
А через неделю поползло: "А Райкин-то! В больнице лежит! Оказывается, умерла его мать, так он ее в гроб и велел отправить хоронить в Израиль. А ОБХСС давай проверять, и что же? Все зубы у покойницы - золотые, в животе защиты бриллианты! Тут Райкина и тяпнул инфаркт!"
(Знакомая дама, бывшая жена еврея, с 1963 года в разводе, клялась, что ей про Райкина под секретом поведали офицеры МВД)
Миша долго сидел перед киоском театральной кассы, так и не решаясь купить билет (можно было пойти в Большой, где шла "Жизель", но и она была виденна-перевидена), когда услышал знакомый голос:
- Милый, это ты ли?
11
Перед Мишей стоял Алик Беляутдинов в серой милицейской форме с погонами подполковника. Они обнялись и расцеловались.
- Ты почему в Москве?
- Приехал к старикам.
Слава те господи, а я уж думал поселился. Что-то не помню стариков.
- Ты их не знаешь. Отца моего родичи.
- Строгие? На ночь смыться можешь? Или с супругой здесь?
- Один. Это у меня отпуск учительский - 48 дней и выходные.
- Телефон у стариков есть? Ладно, от меня позвонишь. Я тебя арестую до утра. Шагом марш! Считай, так бог велел; я ж завтра улетаю.
Они встали на эскалатор, поехали вниз, сели в голубой вагон и сошли на Университетской.
- Зайдем в "Гастроном", - сказал Алик. - Горючего захватим.
- Стоп! - заявил Миша. - Плачу я. С меня причитается, погоны твои обмывать.
- А! Так это давно. Третий год с двумя большими.
- Но я-то тебя видел капитаном!
- Время! - вздохнул Алик. - Время старит вино и любовь, удлиняя мечты и разлуки. Бери коньяк, если хочешь. А я тем часом встану за колбасой.
Алик ушел занимать очередь в колбасном отделе, Миша встал в винном, спросил у дяденьки впереди себя:
- Какой коньяк самый приличный?
- Да никакого у них нет! Сербский виньяк туда-сюда, другое все паленая солома.
- А что, армянского нет?
- Те! Где ты сейчас найдешь армянский?
- В ресторане! - сказал продавец.
- С наценкой 50%? - язвительно спросил мужчина, стоявший за Мишей.
- Для советского человека и рабочего коньячку хватит. 90 копеек - три четверти литра, - вставил мужичок в кепчонке с пуговкой, по виду не то слесарь, не то работяга с трамвайных путей.
- Сделали цены! - сказал мужчина сзади. - 12 рублей за бутылку коньяка! Не захочешь, пойдешь рабочий коньяк пить. От него только что не слепнут, а так - денатурат чистой воды.
- А хоть бы и 12! - рассердился дядька впереди Миши. - Так ведь и того нет!
- Побаловались! - рассудительно сказал кто-то невидимый за спинами. - Нельзя больше торговать в убыток. В Европе цены на питье высокие.
- Вранье! Я был. В Вене бутылка водки на наши деньги 2 рубля, а наш коньяк - самый лучший - 6 рублей.
- Господи, и когда это проклятое зелье запретят?! - запричитала старушка в черном плюшевом жакете. Она стояла уже почти у прилавка, передвигала по полу большую сумку с пустыми бутылками.
- Все пишут, пишут про вред алкоголю, а в она какую очередищу стоять! Жены, небось, дома разрываются меж детками и кухней… а мужики все здесь.
Продавец с интересом свесился через прилавок, оглядел старуху:
- А твой-то где, бабка?
- Да помер мой-то, печенью помер. Опился.
- Теперь сама туда же? Мужиков ругаешь, а вон какую сумочку принесла бутылок! Да тут рублей на десять тары!
Бабка чмокнула и развела руками:
- Свадьба! Сына меньшого выдала. Студентку взял. А сам шофер.
- Ну? - спросил продавец. - И пьет, заливает? Тебе бы надо безалкогольную, комсомольскую, в клубе.
- И-и! - сказала бабка. - Думаешь, не пьють? Сама уборщицей в Доме Культуры при Заборной. Как после свадьбы - полон тувалет осколков. Столько добра бьють, ящиков пять бутылок!
- А ты, значит, решила на дому, чтоб тару не терять?! - под общий хохот спросил продавец.
12
Миша думал, что Алик приведет его в гостиницу, а оказалось - в дом, такой же безликий, как все дома на той улице, застроенной по типовому проекту. И квартира была типовая, стандартная: прихожая, туалет, ванная, кухня и две комнаты с общей дверью. И мебель была без лица: вездесущий темного дерева с полировкой "Юбилейный" набор, в витрине тоже обязательный хрусталь - вазочка, графинчик. И телевизор "Электрон" на ножках.
Сколько видел Миша двухкомнатных квартир в новых домах, столько же видел "Юбилейную" мебель и "Электроны", и вазы "челноком". Только по книгам и можно было отличить хозяев, да по запаху.
В этом доме на полке стояли хилые тома, потертые от чтения: Лев Толстой (18 книг за 3 рубля), Некрасов в мягком переплете, но больше всего было переводных: Хэмингуей, Фейхтвангер, Фолкнер.
- Толика книги, - сказал Алик. - Сестры моей, Нельки, муж. Уехал отдыхать в Болгарию, по путевке.
- Да? И Нелля с ним?
- Как же! Пускают у нас с женами! Работает Нелька. Вторую смену. Ты о себе давай, все в школе?
- В школе.