ЖАН-ПЬЕР. Конечно, помним. Я только что говорил об этом Селестену.
ИОЛАНДА. Ты был омерзителен. (Жан-Пьер дернул головой.) Да, омерзителен. А меня, когда я смотрела на этого мерзавца, который все плевал и плевал, меня как будто бы било током. Даже сейчас, как подумаю об этом… (Пауза. Она смотрит В одну точку.)
ЖАН-ПЬЕР. Ты ходила на теннис?
ИОЛАНДА (резко). Да, ходила, но сразу же ушла! Да ты просто смеешься надо мной. (Селестену, который собрался уйти.) Не уходи, Селестен, останься. (Брату.) В конце концов Селестен наш друг, и мне хочется поговорить с нормальным человеком, а не с деревяшкой, бревном. (Селестену.) Ты знаешь, как я теперь живу. Вот уже полтора года как я вдова, после двух лет замужества. Мой брат, дурак, счел необходимым выдать меня за сорокадвухлетнего мужчину.
ЖАН-ПЬЕР. Извини, но я всего лишь познакомил тебя с Виктором.
ИОЛАНДА. Да, мужчина сорока двух лет, приятной наружности, широкоплечий, накачанный, но уже с поизносившимся сердцем. Виктор всю жизнь жил в Париже и ничем, кроме лошадей, виски да женщин, не занимался. Просто невероятно, сколько женщин может быть у сорокадвухлетнего мужчины! Когда он получил в наследство замок своего дядюшки, он подумал, что одна женщина будет утомлять его не так, как две сотни. Он хотел, чтобы мы спали отдельно, но я-то тоже знала, чего хочу.
ЖАН-ПЬЕР. Иоланда, Селестену необязательно это знать. Мне, впрочем, тоже.
ИОЛАНДА. Да, но мне нужно об этом рассказать. Я хочу выговориться. Не в исповедальню же мне это нести. Виктор был мой муж, и мы жили с ним не в грехе. В тот вечер, когда он овладел мною…
ЖАН-ПЬЕР. Это возмутительно!
ИОЛАНДА. Я заставляла его рассказывать о былых похождениях. Он хотел спать, пытался уклоняться, но я садилась ему верхом на живот. (Садится верхом на стул.) Помнишь, он был весь волосатый, аж до шеи. Я запускала обе руки в его волосы на груди. Рассказывай, Виктор! Рассказывай!
БОРДЕР (высунув голову из будки). Но, дорогая, что ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? (Зевает.) Это всегда одно и то же.
ИОЛАНДА. Рассказывай. Ну, например, про горничную. Я уверена, что у тебя бывало и с горничными.
БОРДЕР. А как же! Как-то вечером возвращаюсь я машиной из Довиля, машина ломается, и мне приходится ночевать в сельском трактире. Хозяева ушли в село на свадьбу, и я остался вдвоем со служанкой, фигура, как у деревенского платяного шкафа, пардон, как у кареты, а сзади… так целая повозка… ничего не скажешь! За ужином я спрашиваю: "Чем тут у вас вечером занимаются?" "Вечером? Да ничем таким… Я-то спать ложусь". А я ей: "Заходите ко мне в комнату, поболтаем". (Зевает.)
ИОЛАНДА. Ну и что дальше?
БОРДЕР. В комнате я стал думать о машине, а о девице забыл. Но потом вдруг слышу, за дверью скрипнула половица, и голос спрашивает: "Мисье-е, ничиво не нада?" Необычный голос…
ИОЛАНДА. Какой же?
БОРДЕР. Робкий, глухой, слегка тревожный… да, испуганный ожиданием удовольствия… или, может быть, греха. Я встал и открыл дверь. Вот и все.
ИОЛАНДА. Нет уж! Ты не лишишь меня главного! Я хочу знать все.
БОРДЕР. Знать что? (Вздыхает от изнеможения, потом говорит Взбешенным голосом.) Она захотела, чтобы я погасил свет. Разделась, и в постели я ее расшифровал.
ИОЛАНДА. Расшифруй меня.
БОРДЕР. Да я тебя знаю, как свои пять пальцев. (Зевает.)
ИОЛАНДА (встает со стула и обращается к Селестену. Бордер тем временем исчезает в своей будке.) Ах, сколько я узнала подобных историй, да каких скабрезных. По одной в день - все два года.
ЖАН-ПЬЕР. Он, наверное, повторялся.
ИОЛАНДА. Никогда. Я бы этого не допустила. Я записала все его приключения. Вышло восемь полных тетрадок. Женщины любого положения, любых размеров, не говоря уже о домах терпимости. Чтобы ускользнуть от меня, он вставал пораньше и подолгу ездил верхом, но когда возвращался, я была тут как тут. Виктор! Пошли!
БОРДЕР. Я прекрасно прогулялся. Ах! Этот весенний лес, пение птиц…
ИОЛАНДА. Ты расскажешь мне о весне потом. Поторопись.
БОРДЕР. Иоланда, умоляю, пожалей меня хотя бы сегодня. Я на ногах не стою.
ИОЛАНДА. Не ломай комедию. Ты должен, значит можешь.
БОРДЕР. Ты чудовище.
ИОЛАНДА. К чему эти препирательства? Ты же знаешь, что придется уступить.
БОРДЕР (вздыхая). Ладно, пойду только умоюсь.
ИОЛАНДА. Бедный Виктор. Я подозревала последнее время, что ему плохо, но я думала, что мужчины - это все равно, что женщины. Я никогда не предполагала, что мужик может быть хрупким. И однажды утром Виктор окочурился у меня на руках, сердце сдало в одночасье. Хотя прошло уже полтора года… Я не могу больше жить одна.
СЕЛЕСТЕН. Претендентов, должно быть, хватает. Тебе остается только выбрать.
ИОЛАНДА. Ошибаешься. Жизнь моя - здесь. Тут мои друзья, мои знакомые, моя семья. Я отсюда не уеду ни за что на свете. К тому же я терпеть не могу Париж. Так что же?
СЕЛЕСТЕН. Все-таки в городе с пятнадцатью тысячами жителей у тебя есть возможности.
ИОЛАНДА. Я дочь заводчиков Донадье. Я богата. Я не могу выйти замуж за кого попало. В двух других богатых семьях - Милиберов и Шабрю - из детей только дочери, т. е. мне соперницы. В крайнем случае я могла бы скатиться до нотариусов. Но они все женаты, а их сыновья еще школьники. Разумеется, должны быть хоть какие-то пристойные мужчины. Если бы мой братец хотел мне помочь…
ЖАН-ПЬЕР. Не плачься. Не далее как сегодня…
ИОЛАНДА. Вот именно, поговорим об этом. Давеча мой братец рассказывает мне о молодом Сореле, поселившемся у нас в городе. Что и говорить, быть женой провинциального докторишки не очень улыбается. Будь он хирургом, это да - они режут, кромсают и, как правило, сами осанистые, в теле. Да, так сегодня утром у Мелиберов вижу я этого врача на их теннисном корте. Тридцатник, длинный, хилый, бледный, никаких тебе плеч, ничего. А я люблю, чтобы мужчина был плечистый. Я люблю, когда у мужчины и зад крутой, когда на нем одежда не болтается. Мне в постели не амеба нужна. Но самое возмутительное, что у него, хиляка этого, даже и глаза не заблестели, он смотрит на меня, как на кролика, и даже не замечает, что я женщина. А я, между прочим, не так уж плоха собой.
СЕЛЕСТЕН. Ты просто великолепна. Такие нога, такие… у тебя потрясающая фигура.
ИОЛАНДА. Правда? Однако Жан-Пьер готов отдать свою сестру именно такому жалкому подобию мужчины. Мужчине, износившемуся, даже еще и не послужив, мужчине, думающем о женщинах не больше, чем мой пудель о десятичных дробях. (Жан-Пьеру). Ну и эгоист же ты!
ЖАН-ПЬЕР. Ты никогда раньше не говорила о своих вкусах. Я думал, что тебе больше по нраву интеллектуалы.
ИОЛАНДА. Мне не до шуток. Идиот! Тебе-то, конечно, на это плевать. Сам-то можешь иметь девиц, сколько захочешь - и в конторе, и в другом месте, ты себе в этом не отказываешь. Можно сказать, что это твое основное занятие. Впрочем, на мой взгляд, ты вряд ли способен на что другое. Когда твоей любовницей была Ольга Кутюрье, у тебя было еще не меньше двух помимо нее. Возможно даже, что ты собирал их всех троих вместе. Ах! Почему религия и мораль не позволяют мне тоже иметь троих мужчин? Троих, четверых, (кричит) пятерых! Шестерых! Я бы их пожирала, я бы их иссушила, всех шестерых! Увы, о чем это я? У меня нет даже и одного. И от этого я подыхаю. Вечером я без конца кручусь в постели, в своих воспоминаниях. Даже успокоительное мне не помогает. Вчера я выпила две таблетки. Я вся горела. И даже днем, когда я одна, вдруг всплывет какой-то миг, какой-то образ начинает буравить мне голову, и тоска хватает меня за горло, спускается ниже, сжимает живот клещами и терзает меня.
ЖАН-ПЬЕР. Ну и ну, дело, кажется, серьезное. Ты, наверное, переживаешь. Почему бы тебе не завести любовника, пока не подыщется муж?
ИОЛАНДА. Жан-Пьер, прошу тебя, без пошлостей. С тех пор как ты переметнулся к радикал-социалистам, у тебя какие-то отвратительные мысли.
ЖАН-ПЬЕР. Ни к каким радикал-социалистам я не переметнулся! Я просто поддерживал кандидата от радикалов по своему долгу хозяина, и мне не приходится об этом сожалеть, так как благодаря этому я смог избежать забастовки.