- Он знал, что я часто лежу с полуприкрытыми веками… Не верится, что это был он, знаешь… И в то же время я так чётко вспомнил…
- Так кто же там мог быть, если не он?
- Не знаю я… Пращур с пращой?
- Погоди, это ведь тебе не приснилось? И ягод ты в тот раз не объелся?
- Нет… Но мог ведь кто-то случайно идти там, внизу… И получить камнем по голове…
- Камешки были крохотными, - сказала Штефи так, как будто она сама там была…
- Но с такой высоты…
Мы сидели с ней в кафе, кажется, в "Танкштелле", где есть ещё и маленький театр, в котором я никогда не был, и в тот вечер мы тоже просто сидели в кафе при каком-то театре, Штефи потягивала коричневую жидкость "куба-либре" через соломинку, а я рассказывал, как накануне видел "уртюпа", как он чуть не пролез в мою голову…
Но Уртюпа Штефи проигнорировала, он был ей неинтересен…
- Послушай, Йенс, - сказала она, - ты мне не нравишься. Ахим - если бы знал - ни за что не стал тебе рассказывать эту историю, неважно, правдивая она или нет.
- Но ведь он рассказал.
- Он просто думал, что ты уже взрослый мальчик. А ты играешь в какие-то дурацкие игры с собственной памятью… Что ты хочешь там откопать? Трою?
- Ты права, - сказал я, - я больше не буду. Но скажи - последний раз, - объясни мне: зачем он это сказал? Неважно, правда это или нет, но - зачем?!
- Может быть, он… поставил на тебе эксперимент.
- Что-что?
- Не знаю, я недавно так подумала, когда прочла интервью с Ларсом фон Триром…
- Где он говорит, что в нём сидит зверь?
- А что, он разве так говорит?
- Он говорит, что в каждом человеке сидит зверь, но я, прочитав, подумал, что не знаю, как в каждом, но в Трире так точно: Тир в Трире…
- Нет, я, наверное, читала другое интервью, где Ларс говорит, что перед смертью мать призналась ему, что фон Трир - не его отец. Что она на самом деле родила его от композитора Хартмана - в порядке эксперимента…
- Так в чём эксперимент-то состоит?
- В том, чтобы специально зачать гениального ребёнка!
- Смешно.
- А дальше ещё смешнее. Трир ведь всю жизнь думал, что он еврей, ну наполовину, неважно, а тут вдруг, узнав, что его отец - датчанин, заявил: "Я - наци".
- Правда?
- Ну не совсем. Он же левый. Но в каждой шутке…
- В общем, наполовину… Ну да, если учесть, какие шутки любит Трир… "Догвилль", к примеру…
- Нет, Йенс, мы уже об этом говорили, и я не хочу возвращаться к этой теме. Надоело.
- Но согласись…
- Не соглашусь. Можно и так посмотреть и этак, и я вообще сейчас не о том. Просто, это предсмертное признание матери Трира не могло мне не напомнить о признании Ахима, это же понятно…
- То есть ты хочешь сказать, что я могу быть евреем?
- Нет, я это не имела в виду, - улыбнулась Штефи, - хотя почему бы и нет? Ты что-то имел бы против?
- Знаешь, меня никогда нельзя было упрекнуть… К примеру, на вопрос анкеты, которую мы заполняли в универе, "не против ли вы, чтобы ваш сосед был евреем?" я ответил "не против". Но на этом мои чувства к ним заканчиваются. Сам я быть евреем не хочу. Имею право?
Штефи рассмеялась:
- Но почему у тебя сразу испортилось настроение?
- Не из-за евреев, во всяком случае. Я не хочу ими, или одним из них, быть просто потому, что для меня это слишком сложно. Может быть, это и не страшно, и вообще никак, но столько вокруг этого мифов, что… Не хочу. А настроение испортилось просто потому, что я подумал: ведь я могу быть кем угодно - и даже не наполовину… Евреем, русским, поляком… Или вообще-е-е-е…
- Ну кем?
- Австрийцем!
После этого мы наконец перестали говорить на серьёзные темы, мы расплатились и поехали к ней или ко мне, я уже не помню…
Ничего не предвещало, что через день мы расстанемся, хотя, как я теперь понимаю, это было её прощанием - неожиданная волна нежности, которая захлестнула меня в тот вечер с головой…
Штефи умеет всё, в том числе и прощаться.
3. Заговор вещей
Есть люди, которые, расставаясь, сразу же находят себе очередную пару. Мне всегда казалось, что они похожи на летающих собак… Или белок-летяг - вроде они и летят, но на самом деле, если присмотреться, - только от одного дерева к другому… То есть любовники, да и вообще люди, для них - деревья, по-настоящему же летать - подолгу - они не умеют…
А мне захотелось по-настоящему, что-то я видел там - у Кастанеды, томики которого перелистывал в эти дни: пять правил для одинокой птицы… Впрочем, там это было цитатой, из Санта-Круса, кажется…
Почему Ахим не научил меня? Прежде всего, потому что я этого не хотел. Я даже не хотел ходить с ним в горы…
А теперь не то что жалею… Просто было бы больше воспоминаний. Горы - хороший фон для воспоминаний, я так отчётливо помню всё, что там было… Но, может, потому и помню, что редко бывал…
Помню, как Ахим один раз свернул со мной с туристской тропы туда, где стояла табличка: "Только если есть опыт скалолазания и не бывает головокружений".
Какое-то время всё было по-прежнему, такая же точно тропа, я удивлялся: зачем поставили щит с этой надписью - только чтоб пугать людей?
И вдруг тропинка оборвалась. То есть её - мысленное - продолжение было - в пропасть - прямиком.
Отец указал мне на железный трос, который был протянут по отвесной стенке. Я глянул вниз и сказал:
- Пап, ты с ума сошёл, я здесь никогда не пройду. Я полечу вон туда…
- Не смеши меня, Йенс. Это проще простого. Держись крепче за трос и ставь ногу туда, куда я ставлю. Только не наступай мне на пятки, малыш, а жди, когда я уберу ногу… Тогда только ставь свою туда же… Ты меня понял?
Я сказал: "Да". А что мне было делать? Идти назад? Так ведь, оглянувшись, я понял, что там теперь всё изменилось. Не было больше той тропки, по которой мог пройти любой идиот… Она, наверное, была только в моём воображении… А теперь растворилась - в сыпчаке, в картине другого мира… Мир, подумал я тогда, - это просто калейдоскоп, камешки складываются то так, то этак… То есть на самом деле нет никакого мира… И, выбирая между отвесной стеной - но с протянутым тросом и указующей стопой отца… И не такой отвесной, но тоже крутой и коварной… Я решил идти вслед за Ахимом.
Не сразу решил, несколько минут ему понадобилось, чтобы Меня убедить. Он не говорил "не хочешь - иди назад", или "сейчас же иди за мной", нет, он так ласково меня уговаривал, как никогда…
Но от его неожиданно ласковых интонаций мне стало ещё страшнее: куда он меня манит, а? - думал я… Отец-то он отец, но - со сдвинутой резьбой… Не на заклание ли?
Я навсегда запомнил этот момент - как я сказал себе: "Будь что будет" - и шагнул вслед за Ахимом…
Больше я в горы с ним никогда не ходил. Он, может быть, кого-то чему-то и научил, во всяком случае, я знал людей, которые называли его учителем… Но, по мне, он был плохой педагог…
Когда мы преодолели отвесную стенку, Ахим имел наглость сказать мне: "Зато теперь тебе будет что вспомнить".
А я в ответ прокричал: "Надо, чтобы ещё было кому!"
И вот теперь есть вроде бы что, но кому? Как бы это сказать… Последнее время - после того, как не стало Ахима и ушла Штефи, - я стал сомневаться… Казалось бы, наоборот: на фоне чьего-то отсутствия чётче должна обозначиться твоя экзистенция…
Но всё получилось наоборот. Моя всегдашняя неуверенность в себе стала зашкаливать за какую-то красную отметку… Из-за этого я и стал писать… Причина та же самая, что и надписей-царапин на стенах, деревьях или скалах… "Я был!" - вчера видел на деревянном столе в биргартене, наверное, когтем… Потом я пошёл отлить и в туалете над писсуаром, возле которого я как раз встал, увидел ещё одну надпись, причём в рамочке: "С 1973 года наш любимый обербургомистр всегда писает в этом самом месте!"
Вот поэтому история, рассказанная мне отцом, - единственноe, что тебе понравилось, неведомый читатель, из всех моих записок, я прав? - мне теперь так не нравится.
Когда и так то и дело возникают сомнения… Когда я чувствую себя скорее волной, чем частицей…
При этом волной, описываемой так называемой вырождённой системой уравнений…
Одним соотношением - неопределённости…
И когда вдобавок эту систему ещё и лишают начальных условий…
Не обязательно быть физиком, чтобы понять, что я имею в виду, слова - это такое дело… Говорят сами за себя… Я же тоже не физик и не лингвист… Не волна и не "элементарная частица"… Я вообще никто… Но просто волны - самое близкое мне сейчас и неранящее душу…
Только эта зелёная полоса воды и кажется реально существующей, я присаживаюсь к Изару в разных местах по-турецки, смотрю на бегущую воду, и только в эти минуты или часы - я не засекаю время, не делаю засечки на деревьях - мне хорошо, мне правда не так уж и плохо…
Я вижу, как кто-то невидимый успевает писать на воде тонким прутиком… Такие завихрения в потоке, а когда я перевожу через полоску травы взгляд на брусчатку, она выглядит как окаменевшая вода….
Особенно после того, как я видел у Гарлахинского ручья детей, сидевших по обе стороны потока с белыми альбомами…
Ну а что они ещё могли рисовать, если одни сидели на одном берегу, а другие на другом, и смотрели как бы друг на друга…
Но присмотревшись, я понял, что они поглядывают не друг на друга, а вот именно на ручей…
А значит, его и рисуют…