- Семь смертных грехов, семь дней недели, семь раз отмерь, семеро с ложкой, у семи нянек, семь бед - один ответ, на седьмом небе… Чего еще?
- Волк и семеро козлят, - добавил Валерка.
Уходя, ребята со мной перецеловались, кроме, конечно, плотника Матвеича, который расцеловался с недоеденным кабанчиком. И остались мы втроем: я, Мария и сын Генка, двадцати четырех лет, который не пировал, а матери помогал.
У меня их трое, сыновей. Старший - на Севере, прислал меховые сапоги из оленьей шкуры, весело расшитые. И телеграмму с правильными словами: "Так держать, отец".
Средний сын - в торговом плавании, у каких-то там зеленых мысов и тропиков. Тоже прислал телеграмму: "Так держать, отец". Сговорились они, черти? И по его поручению нам торт приволокли из ресторана, что и руками не обхватить.
А младшенький, Генка, кончил техническое училище и специальность заимел приличную - наладчик поточных линий и других сложных механизмов. Подарил мне, шельмец, иноземную куртку за две сотни - и носить страшно.
В четыре утра остались мы с Марией одни. Генка ушел спать в свою комнату, дом еще не проснулся, за окном мартовская темь… А мы сидим с Марией у разгромленного стола - ни слов сказать, ни руки поднять. Марии-то досталось, хотя она помоложе меня на пять лет и женщина крепкая, из новгородских. Правда, ее постигло расстройство: ушел я в свитере из натуральной шерсти, а вернулся в пиджаке из натуральной синтетики с орлистыми плечами. Она с перепугу стала его перетряхивать да перенюхивать, пока не выудила из кармана паспорт со сметаноподобной личностью на имя гражданина Арнольда Спиридоновича Чурочкина, что в переводе означает - наш кадровик.
Обнял я супругу:
- Высоко взлетел твой муж, Мария.
- Да, о таком уважении мы с тобой и не мечтали.
- И ты, Мария, со мной взлетела.
- Я, Коля, только поддерживала твои крылья.
Тридцать шесть лет вместе прожили. Что семью-то губит? Кроме всего прочего, губит ее однообразие. День за днем и год за годом одно и то же. Будни то есть. А скрепляет семью общее горе или общая радость. У нас с Марией они бежали друг за дружкой, как вагончики. Сперва медовый годок был - радость; потом война - горе; потом сын первый родился - радость; потом голоду хватили; потом второй родился; Мария болела; квартиру получили; третий сынок…
- Коля, с сегодняшнего дня тебе шестьдесят, учти.
- Ну и что такого?
- Поостерегись теперь.
- Мария, улицы перехожу с оглядкой, - прикинулся я непонимахой.
- Не про улицы речь.
- А про что?
- Коля, все люди как люди, а ведь ты как черт на блюде.
- Ничего себе угощеньице на праздничек.
- О тебе же беспокоюсь. Вспомни, в прошлом годе в сердце кольнуло…
- Это я блок вздымал.
- Поберегись, Коля. С сегодняшнего дня ты официально старик.
Не знаю, стал ли я с этого дня стариком, но в седьмой десяток шагнул.
2
Если выражаться грамотно, то в моей бригаде нет никаких мотористов и автослесарей, шинщиков и окрасчиков. Мы - бригада и в бригаде все делаем сообща. Так и задумано. Дают нам машину, будто она с крутых горок кувыркалась, а мы вертаем ее, как с капитального ремонта. Трещины в блоках варим, кабины выпрямляем, детали сами точим… Это положено делать на заводе, а мы вот сами, поскольку каждый овладел всеми ремонтными специальностями. Скажем, повсюду нехватка автослесарей, а нам они не нужны - мы все автослесаря.
Только стал я замечать, что ребята меня оберегают - от ремонта ходовой части, от чего тяжелого… Особенно после моего именитства. Все ж таки стариком считают.
Человек состоит из души да тела, которые живут в согласии. Как говорится, в здоровом теле - здоровый дух. Но бывает, что тело молодо, а душа от старости сморщилась. Тогда пиши пропало - это что новенький самосвал без горючего. Бывает и наоборот: тело стареет, а душа нет. Это получше, поскольку душа может позаботиться о теле. Старички, которые делают зарядку, купаются в прорубях, бегают наперегонки, - это все ихние молодые души подтягивают дряхленькие тела.
Вот такое и подобное сказал я своим ребятам: мол, тела и духу во мне навалом, посему прошу соблюдать равенство. И лет, мол, мне не шестьдесят, а тридцать пять. Они было засмеялись, а я им байку поведал - мне один мужик в гастрономе рассказал…
…Женщине девяносто годов, а глаза лучистые, фигура крепкая, кожа натянутая, голос колокольчиком… Мужики к ней сватались. Корреспонденты со всех концов, ученые, желающие и любопытные долго прожить. Она секретов не таила. Мол, по утрам купаюсь, по вечерам умываюсь. Телевизор не смотрю, транспорт не признаю. Не пью водку, не ем селедку. И все обязательно сырым - молоко, турнепс, копченую колбасу… Ну и выяснилось, что она жулик первый сорт, а лет ей сорок. Судили, поскольку самочинно присвоила себе почетное звание долгожителя. Ну?
Только это я кончил, как Валерка мне и говорит:
- Фадеич, у нас шпиона ищут.
- Какого такого шпиона?
- В проходной вывесил плакат.
- А что в плакате?
- Я не видел. Говорят, в черной рамке фамилии передовиков.
- Не передовиков, а всех начальников, - уточнил Кочемойкин.
- Не начальников, а в черной рамке череп и кости, - поправил Николай.
- А говорят, это повесил инопланетянин, - подал голос Эдик.
- Не болтай, - встрял молчаливый Матвеич. - Я сам видел: в черной раме нарисована зеленая поллитра, а вместо пробки у нее микроб.
- И не микроб, а голая женщина, изображенная розовой краской, - сказал Василий, от которого жена ушла к брюнету.
Только это хотел я провести беседу о вредности слухов и попутно выдать байку на ту же тему, как в нашем боксе возникла полупрозрачная фигура товарища Чурочкина, кадровика.
- Николай Фадеич, вы мне нужны…
Оказался я в его кабинетике. Лицо у Чурочкина хоть и белесое, но видно, что сегодня эта сметана на цементе замешана. Глаза тоже крепкие, строгие, как две пупырки торчат.
- Что это такое, Николай Фадеич?
Гляжу. На хорошем листе бумаги черная кайма, а в ней печатными, правда, чуть разномерными буквами, сообщается: "Три дня назад скончалась на шестьдесят шестом году жизни Анисья Петровна Колокольцева, известная всем нам под именем "Петровны", которая тридцать лет исправно торговала в буфете, была душевна и не обсчитывала. Память о ней не забудется. Группа товарищей".
- Это… некролог.
- Случаем, не знаете, кто написал?
- Знаю, случаем.
- Кто же?
- Я.
- Ну и что теперь скажете?
- Не хватает тут… "Царство ей небесное".
Порозовел-таки кадровик - думаю, от чувств ко мне.
- И все ваше объяснение, Николай Фадеич?
- А что? - как бы изумился я, хотя мне хотелось поговорить с ним о неправильной политике в вопросе некрологов.
- На каком основании вы повесили эту бумагу?
- Так ведь Петровна померла-таки.
- Этим занимается отдел кадров с профкомом.
- Чего ж вы не повесили?
- Она числится не у нас, а в тресте столовых.
- В прошлом годе уборщица Фомина померла. Чего ж не повесили?
- Николай Фадеич, некрологи вешаются на лиц известных и заслуживших.
- А чего ж тогда был некролог на Животовского? Мужик хреновый, в деле себя не показал, на предприятии работал без году неделя…
- Николай Фадеич! Да Животовский был главным инженером и кандидатом наук.
- Ага. Что касается одних и тех же моментов, то они одни и те же.
- Не понимаю я ваших деревенских присказок, Николай Фадеич.
- И понимать нечего. Помер этот Животовский - и с богом. А померла Петровна… Ребята третий день пищу жуют без всякого вкуса.
Кадровик смотрит на меня с усилием, поскольку хочет что-то сказать и не может: желание приспело, да слов на язык не село. А сказать ему необходимо, чтобы поучить. Себя-то он считает главным, а меня второстепенным. А я, само собой, наоборот.
Мужика, который имеет дело с бумагами, книгами, папками, да хоть и с машинами умными, то есть уже с продуктами людского труда… я такого человека считаю как бы невсамделишным, как бы полученным ненатурально для ненатуральной жизни. Мужику надобно иметь дело напрямую с землей и водой, с воздухом и солнцем, с железом и деревом. Может, и допускаю в этом суждении кое-какую промашку: сам-то имею дело с готовыми автомобилями да запчастями.
- Вот хочу повесить некролог насчет Сергей Сергеевича, директора, - помог я кадровику.
- Как… Я сегодня его видел. - Чурочкин даже побледнел белей своей сметаны.
- И я его видел, - согласился я.
- Так что?.. Умер? Не тяните!
- Зачем же умер, коли мы его видели.
- Ничего не понимаю…
- А я некролог на Сергея Сергеевича обведу красной рамкой да с цветочками.
Кадровик бледности не потерял и даже ужался, как от холода И тут сомнение в меня закралось… Говорим сгоряча, рубим сплеча. Коли человек побледнел, услыхав про смерть другого человека, плохой ли он? И пиджак мне давал на юбилей.
- Арнольд Спиридонович, в некрологах-то покойника всегда нахваливают, как святого. А он этого и не узнает. Обидно ему. А ежели при его жизни всем сообщить… Есть такой-то, хорош тем-то, работает так-то и пока, слава богу, жив. Уйдет-то всего лист бумаги, а покойнику, то есть работнику, приятно.
- О вашем поступке я доложу директору.
- Обязательно доложи, пусть подумает…
На второй день пришел на работу, а в проходной висит некролог насчет смерти буфетчицы Анисьи Петровны Колокольцевой. Правда, другой: писано красивее и складнее.
Порадовался я. Не смерти, прости меня господи, а справедливости.