- Полярный круг.
И по карте видно, что переезжаем, переехали, но какой же это полярный круг? Теплынь, тихий ветер, тихое море, и солнце, солнце, - ослепительное солнце! Что же будет там-то, когда здесь так светло! Это какое-то солнечное предпразднество перед настоящим праздником солнца.
И, переехав полярный круг, мы переходим на другой пароход, поменьше, увереннее, что солнцу конца не будет.
Уже нас четверо: я, геолог, ботаник и милый москвич-медик. И опять всем по пути.
А на новом пароходе еще человек, которому с нами по пути: финский студент едет к своему профессору, а профессор с другим студентом ждет его в Кандалакше, - значит, всем в Лапландию. Но как же мы все доберемся, где достать столько лодок? Не испугаем ли мы своим нашествием тихих лопарей, да еще со строгими бумагами от архангельского вице-губернатора, чтобы все нам помогали и содействовали?
Но утро печалит нас. Солнце бледное и светит через силу. Тянутся горы - и вдалеке, над синими очертаниями вершин, высоко блестит что-то белое.
- Это облако, - говорит геолог.
- Это снег, - утверждает рассудительно ботаник, не выпуская из рук бинокля.
Первый снег, который мы видим в июне.
Солнце исчезло. Захолонуло юрким холодным ветром. Ветер плачет над морем. Тучи со всех сторон нависли над морем - и стойкие тучи, несуетливые, привычные стоят целыми неделями неподвижно.
Что если в Лапландии дождь и тучи? Мы ничего не увидим. В горы нельзя попасть, мы опоздаем вовремя добраться до Норвегии - и тогда прощай, полуночное солнце!
Лопарские колдуны, должно быть, не хотят пустить нас в древнюю Пахьолу, как зовется в "Калевале" Лопская земля. Но ведь мы не смеялись над лопинами. За что же нас не пускать?
Мы у врат Пахьолы.
Пугливо вспоминаются стихи из "Калевалы":
Много снегу в Пахьоле,
Много льду в деревне холодной;
Снега реки, льда озера;
Там блестит застывший воздух,
Зайцы снежные там скачут,
Ледяные там медведи
На вершинах снежных ходят,
По горам из снега бродят,
Там и лебеди из снега,
Ледяных там много уток,
В снеговом живут потоке,
В ледяных плывут пучинах.
Что, если это правда, правы те, кто пугал нас в Москве, а география обманула?
А "Калевала" пугает еще сильней, заботливо остерегает:
Не ходи ты, мой сыночек,
В села дальние Пахьолы,
К очагам детей Пахьолы,
На поля детей лапландских!
Серые перекатываются волны, и след от парохода, долгий, четкий, играющий, когда море спокойно, теперь едва заметен, ломаемый темно-серыми, гоняющимися друг за другом волнами.
Берега все ближе и ближе. Мы ёжимся от холода. Ветер мечется по морю, теребя воду и выжимая из нее белую пену.
Пароход дает долгий свисток и останавливается. Это - Кандалакша. Мы у ворот Лопской земли.
Большой карбас качается на волнах у самого борта, но волна то и дело отбрасывает его в сторону. Наши вещи, как мячики, летят в карбас. Мы теснимся в карбасе. Идет мелкий дождь.
Село Кандалакша расположено на обоих берегах реки Нивы, впадающей в Кандалакшскую губу. Река Нива - сток огромного лапландского озера Имандры, занимающего площадь в 1755 кв. верст, принимающего в себя 26 рек, испещренного 99-ю островами. Река Нива настолько бурна, порожиста, стремительна, что несмотря на свое малое протяжение - всего 32 версты, она весной никогда не доносит льда с Имандры до моря, до Кандалакши: весь лед река успевает разбить, раскрошить, истаять на своих порогах и переборах. В Кандалакше всегда стоит шум и гул, как будто не прекращается древняя сеча и неведомые богатыри, - не те ли, которыми пугает "Калевала":
Длинный муж земли печальной,
Вышиной ты с сосну будешь,
Будешь с ель величиною -
неведомые богатыри бросаются огромными камнями через реку.
В древности здесь был город, названный норвежцами Candelax или Канделахте, был монастырь с богатой солеварней, был оживленный торг, куда сходились норвежцы, шведы, русские, лопари, финны, были и битвы - теперь здесь тихое селение, а в нем - вечные труженики - рыбаки. Стоят две старые прекрасные деревянные церкви, суровые каменные утесы, обрывающиеся в море, хранят на себе следы таинственных письмен, - в земле, если покопаешь ее, находишь кусочки слюды - остатки давным-давно исчезнувшего монастыря, - и нет больше ничего, говорящего о древней жизни. А ведь сюда, через реки и озера, леса и болота, шел знаменитый новгородский путь к океану, который был прекрасно известен еще в XII веке, и только в глуби Лапландии мы поняли, как близко еще здесь то время - двенадцатый век, как убежала отсюда далеко шумливая жизнь.
Высокие горы теснятся к морю, синея хвойным лесом. Поместительные двухэтажные избы жмутся к берегу реки Нивы и взбегают по горе к церкви.
Нас встречает финский профессор в высоких сапогах и шведской куртке и голубоглазый студент. Мы знакомимся.
И начинаются неожиданности.
Оказывается, что Хибинские горы, на которые мы стремимся и которые на карте русского Генерального Штаба обозначены сплошной белой краской, как внутренность какого-нибудь необитаемого острова или как поверхность неисследованного Южного полюса, давным-давно обследованы нашим новым знакомцем, финским профессором г. Д. Рамзаем; еще в начале 90-х годов в журнале "Fennia" им была опубликована превосходная и совершенно точная карта Хибин. Но - увы! - для русских путешественников, доверчиво руководствующихся десятиверстой картой, изданной через двадцать лет после исследования Рамзая, Хибины все еще остались белой областью неведомого!
Профессор остановился в избе; его хозяин крестьянин А. П. - старый его знакомец, водивший профессора по горам и ныне опять собирающийся в горы. Он только лукаво улыбается на развернутые нами длинные географические карты Генерального Штаба.
- Никуда вы по ни не придете. И мест-то таких нет, какие там обозначены.
- Ja, ja, - добродушно подтверждает профессор. - Плохая карта.
- Тут и озер-то не слыхано, где они на карте написаны.
Мы смотрим на карту. Она убеждает нас, что здание почты на противоположном берегу реки Нивы, а оно на нашем, недалеко от нас. Мы молчаливо складываем карту, прячем ее до Москвы - и прилежно переводим на кальку профессорскую карту.
- А видно здесь полночное солнце? - спрашивает нетерпеливый медик.
- Нет. оно вон за той тундрой садится, - говорит П., улыбаясь в бороду, и показывает на высокую гору поросшую лесом, с каменистой сизой голой вершиной..
"Тундра - низкая болотистая равнина", - вспоминается учебник географии. Хорошо низкая болотистая равнина, в полверсты вышиной!
В Лапландии гора, на вершине которой уже не может расти лес, называется тундрой, и, например, "Горелая тундра" означает не равнину с выгоревшим лесом, а горную цепь, где даже летом не тает снег. гора, сплошь покрытая лесом, называется варакой. К тысячеверстому пространству Лапландии неприложимы названия, правильные для других мест: у самоедов тундра - болотистая равнина, в Лапландии - гора. Бедная гимназическая география!
Впоследствии за свою географию мы краснели у лопарей, когда, поверив некоторым путешественникам по Лапландии, мы упорно просили лопарей повести нас на "высочайшую гору Лапландии - Аймерс-Пайк", как именовали ее эти путешественники, - и когда лопари, улыбаясь, показывали нам и направо, и налево, и прямо перед собой несколько таких аймерс-пайков и недоумевали, на который из них нужно нас вести: ибо по-лопарски аймерс-пайк просто значит "высокое место".