И вдруг снова тысячи комаров облепляют нас. Как маленькие злые духи на неведомых крыльях, они язвят лицо, руки, шею. Забытая египетская казнь! Откуда они здесь, на снегу, в холоде? Задыхаясь от крутизны подъема, мы на ходу, как попало, натягиваем на лицо сетки, наши накомарники, застегиваем лайковые перчатки и бежим, бежим. Комары остаются на другой стороне перевала.
Но тут новая беда. Нужно спускаться в новую долину, но спускаться несравненно трудней, чем подниматься. Крутой спуск труден сам по себе, но он труднее вдесятеро оттого, что нельзя верить ни одному камню, на который ставишь ногу; огромный камень, казавшийся прочным, рассыпается при легком толчке или движении ноги на мелкие части и летит вниз, в долину. Рассыпавшийся или просто столкнутый ногою камень увлекает за собой следующие, ниже лежащие камни, и каменная гладкая дорожка, на которой нельзя устоять, открывается перед путником. К тому же камень, летящий сверху, легко может подшибить товарища, спускающегося ниже, потому что никогда не знаешь дорогу его падения. Наконец, после тяжелого и утомительного по своей медлительности спуска, мы в долине.
Кто-то смотрит на часы и кричит в восторге:
-Смотрите, смотрите, полночное солнце!
Солнца не видно. Его скрывают горы. Но полночные лучи сияют на самой высокой из вершин, м есть в них что-то особое, непередаваемо жуткое и прекрасное. Все, кроме шумящей внизу реки, молчит безнадежно, упорно, вечно.
Нет красок, нет цветов: серы горы и мутно-бел снег. Нет движения: ни шелестящей травы, ни клонящихся от ветра дерев, ни звериного бега, ни птичьего лета. Господи! Да что же живет здесь? И вот в глухой час - глухой и там, где есть жизнь, не только в глухих горах глухой страны - в час тьмы и тишины, нет тьмы, но торжествующий, бесконечно прекрасный свет, м со светом жизнь! Пусть все молчит и замолчим мы, но солнце светит, еще светит!
Золотое убранство светящейся вершины сияет недолго: тучи ли нашли, или мы опять углубились в долину, но мы его уже не видим, но оно светило нам немногими лучами, полночное солнце, в дикой и страшной Пахьоле, земле окаменелых колдунов!
Долина вся наполнена камнями: им нет конца, но опять замечаем мы вереск и за ним - мох, серовато-зеленый стелящийся плаун и карликовые березки, ивы, карликовый можжевельник и кустарники, и опять мы в лесу, низком и скудном.
Внезапный порыв ветра остановил нас - резкий, неожиданный, враждебный. Лопари озабоченно смотрят на небо. Полночные лучи были последние лучи, которые мы видели в горах. Северный ветер заполонил небо тучами - и беспросветно, упорно пошел дождь.
Ветер-ревун. Он один говорит в горах, все остальное молчит. Он наносит туман, затыкающий все щели, проходы, тропы в горах. Он несет холод с океана. Летом - зима, если ревун загудит с океана. Эта почти мгновенная перемена погоды во время пути, в дороге, разрушающая все наши планы, делающая невозможным то, что было возможным всего полчаса тому назад, заставляющая вас идти совсем не туда, куда вы хотели, - самое неприятное, что есть на приокеанском севере.
- Э! плохое дело, - говорят лопари. - Полуночник{15}. Идти к веже надо. Была вежа. Был лопин - рыбачил. Ставил вежу. Была вежа. Ночевать в веже надо. Пути нет. Утра ждать.
Долго идем к веже. Но вежа была. Теперь же ее почти нет. Несколько срубленных толстых березовых шестов поставлены кругом, вместе образуя низкий шалаш. Шесты шалаша прикрыты берестой, сосновой корой, дерном и мелкими сучьями, а поверх для прочности еще несколько крупных сучьев. Вот и все. Внутри вежи кучка камней, приходящихся как раз под отверстием в центре прикрытия вежи. Едкий дым наполняет всю вежу; спать приходится у самого огня. Но вежа еле жива, вся протекает. Мы развели костер и занялись починкой вежи - первобытным строительством жилища: вырывали дерн, собирали бересту, кору и сучья, все клали на крупные сучья, прикрывая крупными же сучьями. Так приготовили мы себе ночлег. Лопари развели на всю ночь костер подле вежи и спали около костра. В веже нельзя было из-за тесноты развести огня, и, едва втиснувшись в нее втроем, мы коченели от холода всю ночь под протекавшим прикрытием вежи.
Утро было еще пасмурней. Лил дождь. Горы исчезли: тугой, беспрорывный туман затянул их осенним поздним холодом веяло с гор. Только ветер один жив: он воет, безнадежно стонет в ущельях, хлестает землю согнутыми березами, шевелит туманом в ущельях и свистит в сотни свистков и гудков.
Лопари молча пили чай.
- Как быть?
- А как будешь? - отвечают они вопросом. - Ждать надо.
- А долго ветер будет с севера?
- Не должен быть долго.
Но дождь льет, льет. Промокнет хлеб, промокнет сахар. Ждать невозможно. Лучше мокнуть на ходу. Опять совет с лопарями.
- А можно идти через горы дальше?
- Как пойдешь? Туман. Камни леденеют. Ступишь - скатишься. Смерть! Взойти на перевал нельзя.
- Ну, назад идем, как шли.
- Через перевал не пройти. Нет хода. Туман. Убьешься.
Долго длится совет. Долго льется дождь, бесконечно. Туман не слабеет. Везде туман. Мы заколдованы: все исчезло; горы, деревья, снега, река - заколдованы. Туман.
И с болью в сердце мы решаем пожертвовать восхождением на желанную для геолога вершину Лави-Чорр и через лес, оленьи мхи выйти в долину Кунозера и реки Куны и у впаденья ее в Имандру ждать карбас с нашими ямщиками, который должен туда прийти через трое суток.
Ночи нет. Мы идем безостановочно. Давно потеряли надобность знать, утро, вечер ли, ночь ли теперь. Одинаково светло серым приневоленным тоскливым светом. Одинаково льет дождь. Сначала мы бережемся речек и болот; но все равно: лучше не беречься и идти, не разбирая, только прямей, без обходов. Разувшись, переходим быстрые и неглубокие горные речки, но течение так быстро, вода так стремительна и холодна, острые камни, покрывающие дно, так режут босые ноги, что мы перестаем разуваться и напрямик идем в воду. Спим час или два тревожным сном на привалах. Привыкли к дождю, привыкли к тому, что надо идти, идти.
Какой бы ни шел дождь, как бы ни была сыра земля, как бы ни отсырели сучья и еловые ветви, преимущественно срубленные из-под низу елки; поверх всего кладут наиболее сухой валежник; огонь передается по всему стволу, и к тому времени, когда запылают последние сучья и ветки, приставленные, как козлы, к лежащему стволу, ствол уже высохнет и сам запылает, а его уже не погасит никакой дождь, если время от времени наваливать на него все новые и новые сучья и валежник. Около такого костра, разводимого обычно под деревом, земля быстро просыхает, делается почти теплой и, пока не погаснет костер, можно, если не бояться жару, поспать около него часа два-три - тем более что дым отгоняет комаров и вместе с ветвями дерева, под которым разведен костер, защищает от дождя.
Мы идем глухими местами - по земле оленей. Здесь их земля, их пастбища.
Нет ничего причудливей, фантастичней, многоцветней лапландских мхов, и в их числе знаменитого, любимого оленями ягеля. Они пышны и великолепны, как драгоценные ковры и диваны восточного владыки: от белого, белесовато-голубого до темно-пурпурного и коричневого, они бывают всех цветов, всех оттенков. Говорят, север беден красками; но где еще встретишь такое ослепительное богатство красок под ногами? Сочетания цветов причудливы, необычны - и вместе с тем в них есть странное соответствие с окружающим: с небом и лесом, есть какая-то тихая и спокойная гармония красок и тонов. Мхи застилают холмы, подошвы гор, висят на обрывах, прикрывают пуховыми ковриками холодные валуны и сорвавшиеся с гор камни; мхи свисают, как висячие ковры и балдахины, над безумно-быстрыми падунами; они у стволов сосен, как цветные подножия, на тряских кочках болот, всюду охраняют они северную тишину.
И тонкие, еле приметные тропы проложены по ним: это оленьи тропы.
И по этим звериным - не одни оленьи, есть и лисьи - тропам ведут нас лопари. Их география, какое-то особое географическое чутье поразительно: даже в безлесых местах, где нет никаких видимых знаков, по которым определяются стороны света (как, например, по деревьям - северная стороны дерева всегда беднее сучьями и листвой или хвоей), они безошибочно определяют направление. Я не раз проверял их показания по компасу, и всегда они оказывались правы.
Мы живем на ходу, без времени. У нас, где ночь и день различаются тьмой и светом, трудно представить себе, что может день не отличаться от ночи. Вся наша жизнь складывается на этом разделении света и тьмы, дня и ночи.
Летом в Лапландии можно день начать в 12 часов ночи: светло, солнечно, ночью считать два часа дня, вечером - девять утра: как что ни называй - все равно будет свет, свет, свет. Пространство одолевает человека на севере, но время зависит от человека: выкраивай из него, когда хочешь, день, ночь, утро, вечер. В этом отношении путешественник нигде так не волен, как летом на севере.
На вторые сутки, почти не спав за все время, мы вышли в долину реки Куны, поросшую густым, дремотным кустарником, а к вечеру были на берегу Имандры, приготовясь ждать карбас в избе, оставленной на лето лопарями. Мы были мокры совершенно; по дороге я без удовольствия рвал в клочья свою непромокаемую накидку, промокшую раньше всего.
Мы ели мокрый хлеб из промокшего непромокаемого мешка.