Пассажиры пошли на постоялый двор - все, кроме безумной девушки и её матери, которым не нужно было ехать дальше. Перед постоялым двором стояли кареты богатых путешественников, желавших избежать неудобного переезда в лодке. У дальнего конца плотины выстроился ряд гондол, и гондольеры громко зазывали пассажиров, клятвенно уверяя, что доставят кого угодно в Венецию на много часов раньше, чем баржа. В другие лодки слуги ставили бочонки со свежей речной водой, ибо богатые венецианцы не желали пить солоноватую воду колодцев и цистерн, которой вынуждены были довольствоваться бедняки, и ежедневно посылали на материк за речной водой.
В трактире шумели посетители, требуя, чтобы им сообщили стоимость заказанных блюд раньше, чем их подадут. На вина существовали более или менее твёрдые цены, но о ценах на еду в гостиницах следовало всегда осведомляться заранее, иначе вас могли обмануть.
Громкий всплеск воды, хриплые крики лодочников и весёлый хохот гондольеров возвестили какое-то событие. Это подъёмный кран с неожиданной для всех быстротой опустил лодку.
- Ох, они её уже перебросили! - причитала старуха, вышедшая из того оцепенения ужаса, в которое её привели обвинения безумной девушки. - А я забыла под лавкой мои туфли. Ох, и что я теперь буду делать?
Куртизанка сказала: "Бедняжка!" - и предложила старухе денег, но та не взяла. Монах стоял у окна, завешенного красивыми вышитыми занавесками с плетёным кружевом по краю. Один из венецианцев поднёс ему стакан вина, но францисканец только покачал головой и усмехнулся. Священник ходил взад и вперёд по дорожке перед домом. Немец-студент залпом выпил большой кубок вина и самодовольно подсмеивался над нотариусом, который заснул, лёжа головой на столе в луже вина и выставив напоказ свою острую лысеющую макушку.
Худощавый пассажир с каштановой бородой, доев остатки жареной тыквы со стоявшего перед ним блюда, приказал подать ещё вина и выпил два кубка. Затем он подошёл к окну и стал смотреть на даму, которая сидела развалясь в одном из экипажей. Она была безобразно толста. В то время как ноланец наблюдал за ней, она вышла из кареты. Тотчас подскочил паж с красным шёлковым зонтиком, обшитым серебряной бахромой. Ручка у зонта была слишком длинная, пажу трудно было держать его так, чтобы заслонять от солнца лицо госпожи. И всякий раз как луч солнца скользил по её лицу, она била мальчика веером по глазам.
Худощавый перешёл к тому окну, где стоял францисканец.
- Как жаль, что вы заблуждаетесь, - сказал он, направляясь к дверям.
На выбеленной стене были написаны мелом условия найма лошадей, а пониже - неприличная фраза, уже наполовину стёршаяся. Худощавый опять вернулся к монаху.
- Я не так выразился. Никогда не следует жалеть о том, что ложь есть ложь. Ложь никогда не бывает прекрасна. Но вы не понимаете. Да и где вам понять? - Он вздёрнул губу. - Нет лучшего христианина, чем сводник, ибо он поступает со всеми людьми так, как желал бы, чтобы люди поступали с ним. - С лица монаха всё не сходила улыбка.
Наконец пассажиры снова вернулись на баржу, чтобы ехать в Венецию. Провожаемая руганью гондольеров, баржа двинулась среди тростников, мимо зелёных островков; и уже близко из тумана вод поднималась Венеция, постепенно вырастая перед их глазами, но не теряя воздушности очертаний. День был тихий, безветренный. Один из гребцов свалился со скамьи, и лодка накренилась. Куртизанка вскрикнула, монах перекрестился, предохраняя себя этим не от опасности, а от суетности мирской, прозвучавшей в гортанном крике женщины. Этот крик напомнил ему что-то, мрачной тенью промелькнувшее в его глазах и тотчас исчезнувшее. Старуха ухватилась за край его рясы, бормоча:
- Помолись за меня, святой отец.
- Никакая опасность нам не грозит, - сказал студент-юрист. - Разве вы не слыхали пословицы: "Никогда не потонет та лодка, где есть студенты, монахи и шлюхи". А у нас тут имеются представители всех этих трёх профессий.
- Правда, - подхватила куртизанка своим жеманным детским голоском. - Четыре студента, три священника и я. - Она улыбнулась францисканцу, но он пристыдил её страдальческим спокойствием своей братской приветливости, его ответная улыбка была подобна свече, горящей внутри голого черепа. - Я уйду в монастырь, - сказала женщина тихо, наполовину про себя, и повернулась, чтобы с дикой ненавистью посмотреть на ноланца.
Немец, борясь с дремотой, продолжал насмехаться над мирно спавшим нотариусом:
- Хотел бы я посмотреть, как он будет пить в Касселе. Там пиво крепкое, оно начисто вымывает человеку внутренности. Кассель - мой родной город. Я много болтался по свету. Nihil humani... Странные вещи приходилось мне видеть... Я уже вам рассказывал о лекциях по анатомии. Женщины в моих глазах лишь вместилище требухи, бесконечного множества кишок. Жизнь у меня была тяжёлая...
Один из венецианцев, томимый каким-то чувством разобщённости с миром, глядел вдаль, за нагретую солнцем водную ширь. Он начал рассказывать о чуде, которое недавно произошло во Франции, в церкви Святой Марии в Бурже. ("Бурж, знаю, как же, - подхватил шёлкоторговец, - там живёт моя тётушка".) Чудо состояло в том, что на всех покровах и облачениях, даже на плаще проповедника-монаха появились кресты - четырёхугольные, величиной в полкроны... А когда еретики стали высмеивать это чудо... ("Да, - вмешался снова шёлкоторговец, кивая головой, - в Бурже есть еретики, но моя тётушка верующая, она готова выцарапать глаза каждому еретику, который ей попадётся".)... кресты появились и на брыжах у многих мирян, даже на платьях женщин.
- Вот видите, женщины не так уж недостойны милости Божьей, - заметила куртизанка, но на неё никто не обращал внимания. Венецианец продолжал рассказывать:
- Изображения чудесных крестов были привезены в Венецию и выставлены напоказ...
- А купить такой крест можно? - спросила куртизанка, но её по-прежнему никто не слушал.
- Это знамение победы, - сказал францисканец, беседовавший со старухой.
- Иду королём! - объявил один из студентов и бросил карту на лавку так размашисто, что она слетела в воду. Между игроками поднялся спор. - Легко доказать, что это был король, - настаивал студент. - Проверьте колоду и вы увидите, какой карты недостаёт.
- Такое же знамение, - продолжал францисканец среди общего шума, - было ниспослано Константину, и оно предвещало победу.
- Этот Константин, - угрюмо пояснил священник, окинув всех сердитым взглядом, - дал Святой Церкви власть мирскую, которой множество нечестивцев теперь не признает.
Среди венецианцев поднялся ропот. Этот священник, должно быть, не из Венеции, он, наверное, чужой; его речи напоминают выступления сторонников Папы, таких, как Беллармин, против свободы и прав республики.
Ноланец, поджав губы, шепнул датчанину:
- Скажите ему, чтобы он прочитал Валлу. Ничего Константин не давал Церкви. Я уважаю Валлу, это был великий человек. - Голос его замер, словно от усталости, и он закрыл глаза, не слушая датчанина, который воскликнул, от увлечения захлёбываясь словами:
- Да, да, я как раз переплетал экземпляр его сочинения "De voluptate" для одного молодого человека из Эльсинора. "De voluptate et vero bono" - вот как оно называется. Я это хорошо помню потому, что я сломал одну из букв, V, и запасной у меня не было, а заказчик ужас как торопил меня. Из-за спешки я испортил целую пачку листового золота. Да, я всегда буду помнить Лоренцо Валла. Видите, мне даже известно его полное имя...
- "De professione religiosorum dialogus", - отозвался ноланец, всё ещё не открывая глаз. - Мне бы следовало раньше прочесть сочинения Валлы. Великий человек.
Слёзы потекли по его щекам. Датчанин, движимый смутным чувством жалости, склонился над ним так, чтобы другие не увидели этих слёз. А Венеция внезапно вынырнула совсем близко из-за мерцающей дымки ранних сумерек.