- Мне не даёт покоя один вопрос, - начал он. - На языке философии его, пожалуй, можно формулировать как вопрос о соотношении между материей и оживляющим её началом, которое я называю мировой душой, заимствуя этот термин у неоплатоников. Задача состоит вот в чём... - Смочив палец в вине, он чертил на столе треугольники. Студент слушал с глубокомысленным видом. - Одухотворение материи предполагает её оформление. Если жизнь есть единство действия - а это самая заветная моя мысль - значит, материя сама себя оформляет. Мы только словесно отличаем понятие материи от понятия формы. Аристотель был не прав, утверждая, что форма приходит к материи извне. Но ошибались и эпикурейцы и атомисты, сводя образование материи к столкновению случайных атомов... На чём я остановился? - Он залпом выпил вино.
Комната медленно закружилась перед его глазами. Бруно подумал: "Не может быть, чтобы вино сразу так сильно подействовало на меня. Это - усталость и жара". Он пытался собрать мысли. Он чувствовал, что снова очень близок к открытию той истины, в которой только и заключался для него весь смысл жизни.
- Понимаете... Если мы будем исходить из животворящего начала, "мировой души", значит, вся материя одушевлена... Мы не умеем ещё по-настоящему объяснить образование материи... Мы возвращаемся при этом обратно к избитой мысли о Боге. Я пытался сочетать две теории: все вещи предопределяются мировой душой, всякая материя одинаково духовна, лишь дух обладает творческой силой, ничто не ново под солнцем, а с другой стороны - материальная форма, как результат столкновения органических сил, тождество противоположностей, постоянное появление чего-то нового, нового единства... Я не умею примирить эти две точки зрения. Они меня раздирают на части.
Студент слушал внимательно.
- Я не понимаю, - сказал он со вздохом. - Жизнь - курьёзная штука...
Бруно сделал новую попытку. На него давил гнёт неотвязных мыслей, казалось, он не в силах и руку поднять со стола.
- Но тут-то и начинается странность. Логически исходя из идеи духа, идеи телеологического творения и априорной трансцендентности, я прихожу к пустоте. Алогический путь от идеи материи, чистейшей самопроизвольности и абсолютной закономерности приводит меня к свободе, к жизненному единству, сочетающему в себе желание с необходимостью.
- В таком случае идите вторым путём, - сказал студент, понижая голос. - Я еретик, мне на всё наплевать. Но сейчас я готов умереть за вас!
- Беда в том, что я не могу найти диалектики всего этого. Когда я пробую выявить образование формы, различные её фазы, я невольно возвращаюсь к учению неоплатоников о категориях. Не знаю, каким другим путём избежать ошибок атомистической теории.
- Вы меня извините, - промолвил студент с такой простотой и искренностью, что Бруно простил ему непонимание. Уверенность в близости к окончательному разрешению задачи, окрылявшая Бруно всё время, пока он говорил, теперь исчезла. Но он не отчаивался. Снова выпил вина, затем продолжил:
- Я хочу вам сказать... Хотя это, собственно, не имеет прямого отношения ни к моим философским концепциям, ни к эмоциональным переживаниям... Я занимался анализом любви, полового чувства. Я хочу объективно подойти к этому вопросу, но только засушиваю себя и всё дальше отхожу от жизни. Однако намерения у меня разумные. Я хочу анатомировать то дивное вожделение, которое мы унижаем словом "любовь", словом, под которым скрывается подчас злоба или собственническая жадность ревности. А это вожделение можно превратить в музыку, звенящую как хрусталь.
Как бы в ответ на его слова, сверху донеслись звуки лютни, несколько звенящих нот. Бруно хотел сказать: "Пойдёмте наверх", но вместо этого промолвил:
- А вы мне нравитесь, Герман, - сейчас, когда он больше не делал усилий припомнить имя этого человека, оно вдруг всплыло в его памяти, - потому что вы сознаёте, что вы - зверь.
- Я зверь, - согласился Герман. - Но я - царственный зверь. Лев падалью не питается. Вот как говорит об этом мой любимый поэт. - Он стукнул кулаком по столу и стал читать нараспев по-латыни заключительные стансы "Исповеди" Архипоэта:
Овечки не обидит царь зверей,
И не боимся мы его когтей.
Примите льва закон, властители людей.
Нет в жизни сладости - так горечь глубже в ней.
- "Нет в жизни сладости, так горечь глубже в ней", - повторил Бруно. - Как странно бывает услышать чужие мысли, прозвучавшие вдруг эхом далёкого прошлого. Мы, в сущности, не понимаем жизни других людей... И точно так же я не могу разобраться в сложности наших впечатлений. Как я уже вам говорил, меня мучит не выношенная ещё мною гипотеза, которую я окрестил "Мировой душой". Эти терзания проявляются в том, что я засушиваю всё и пытаюсь подходить к страсти с хладнокровием анатома. Но скрытое под этим отчаяние становится таким высокомерным, что оно может выразиться лишь в смирении. Одна боль питает другую. Я хочу страданий, чтобы доказать, что сумею победить их. Я решил превзойти Христа, эту единственную в истории значительную личность, которая меня ни капельки не интересует. Я хочу восторга дерзаний, боевых песен, беспристрастного могущества знаний. В повседневной жизни я ничем не отличаюсь от любого монаха-картезианца, своё презрение к миру я выражаю в том, что веду жизнь истинно христианскую: ибо мир поклоняется Христу и вместе с тем денно и нощно издевается над ним, я же считаю так называемую христианскую мораль несомненно пагубной, ибо она калечит и насилует человеческую природу.
- Расскажите мне, что вы писали о женщинах, - попросил Герман.
- Пол - вовсе не та мерзость, которая представляется больному воображению святош. Пол - это то же самое, что волнение морских глубин, стихийные явления природы. Он - мгновенное слияние человека с единством органического мира. Он - высшее выражение закона притяжения и отталкивания, закона совпадения противоположностей, которым держится Вселенная. Рождение едино в мире - и, любя женщину, мы даём жизнь звёздам и замешиваем огненную субстанцию солнца, мы создаём поэму или плуг, бороздящий мать-землю для посева, вертящееся колесо, колесо поколений, колесо Фортуны, богини рождения, корабль, что качает нас посреди океана, ружьё, выпаливающее свой приговор - жизнь или смерть... все виды и формы познания. Понимаете, всё приходит сюда, к своему истоку, на всё кладёт печать пол. Ибо здесь мы соприкасаемся с творящим началом, которое вечно светит нам сквозь пространства, проникает в нас глубже и глубже...
- Я непременно хочу прочитать вашу книгу, когда она будет напечатана.
- Глупый человек, этого в моей книге нет. Это родилось во мне сейчас, под влиянием божественной минуты братского общения... истина, которую я никогда не смогу написать... К тому же, если даже допустить, что всё мною сказанное - правда, оно в жизни ничего не разрешает.
- Я вам назову одну из проблем, которых оно не разрешает, - сказал Герман, наваливаясь грудью на стол. - Это - язва, которую учёные называют "териома". В падуанской больнице я видел женщину с такой язвой. Она появляется на другой язве, она багрово-чёрная и смердит. Из неё течёт гной, тело в этом месте омертвевает, но зудит. Язва кровоточит, вызывает лихорадку и разрастается. Потом она переходит в то, что мы, медики, называем "разъедающей язвой", потому что она разъедает тело до кости, превращает его в липкую кашу, похожую на грязь, с невыносимым запахом. - Студент поднял на Бруно свои ярко-голубые глаза. - Вы ведь не воображаете, что я слишком чувствителен, а?
- Чем вызывается такая болезнь?
- Скверными условиями жизни, плохим питанием. Одним словом - нищетой.
Бруно опять залпом опорожнил свой стакан, подняв его сначала, как для заздравного тоста.
- За кого вы пьёте? - спросил Герман.
- За антихриста.
Наступило молчание, в которое через некоторое время опять брызнули сверху звуки лютни.
- Давайте свистнем какой-нибудь послушной девчонке, - предложил Герман.