– Копытом в небо! – воскликнул Федька и заржал, как стоялый жеребец. Смысл ухватки он уразумел, и выучить ее мог, да только следовало убраться куда-нибудь подальше для таких уроков, пока хозяйка не притащилась к Архарову с жалобой, что постоялец-де совсем спятил.
– Можно делать иначе, но будет труднее, – сказал Клаварош. Иначе – это воистину был кундштюк, который ему самому уже плохо удавался. Тут при падении следовало развернуться к врагу не задом, а рожей, и, опять же, упираясь руками в землю, сильно брыкнуть ногой вперед и вверх.
Алешка, глядя на француза влюбленными глазами, помог ему почиститься, надеть мундир, и тут же сам с визгом принялся разучивать все эти лягания и брыкания. Федька дал ему подзатыльник и отправил к матери. У парнишки получалось не в пример бойчее, чем у него самого, и Федька вдруг забеспокоился – не отяжелел ли он от сытной жизни? Он был из той породы кудрявых красавцев-детинушек, что при доброй еде становятся дородны, тело обретает мягкие очертания, хотя мышцы под вершковым слоем жирка – стальные и отзываются на приказ действовать мгновенно. Смолоду это ему не мешало, смолоду и корм был похуже, но сейчас Федьке было почти двадцать шесть.
Положив себе хоть все жалование платить Клаварошу, а освоить под его наблюдением все эти затеи, Федька почистился и стал задавать французу все новые и новые вопросы.
– А что, коли шпагу или нож выбьют, у вас кулаками бьются?
– Нет, не кулаками. Иначе – вот так, вот это место бьет…
Клаварош выбросил вперед ладонь и уперся ее основанием в пространство между Федькиной губой и носом.
– Вот так вверх, – он нажал легонько, и Федька невольно запрокинул голову, – и носа нет, кровь фонтаном.
– Еще! – потребовал Федька.
– Еще – вот хорошее место, рубит, как сабля, – Клаварош провел пальцем по ребру своей правой ладони. – Еще бьют пальцами в глаза. Но это – драка черни… Надо биться так – шпага, нож и ноги. Но не стараться ударить слишком высоко. Высоко – получается не так скоро, а удар следует наносить скоро. И двигаться так, как фехтуют… А кулаками бьются у вас, я раньше такого боя не встречал.
– Наш пертовый маз кого хошь на кулачках одолеет, – гордясь начальством, отвечал Федька.
– Господин Архаров не встречался с марсельскими матросами и с парижскими грабителями, – возразил Клаварош. – Я видел, как он бьется. Когда дерутся на кулаках, подходят слишком близко к сопернику, и тут в опасности колени. Знаешь, как устроено твое колено?
Отродясь Федька об этом не задумывался. Двигается, разгибается, чего еще?..
Клаварош велел ему ощупать сустав и растолковал, что место это у бойца весьма уязвимое. Стопа тоже уязвима – там много мелких косточек, поломаешь ненароком хоть бы мизинчик – и хромай месяц, а то и поболее, и сие в драке следует учитывать. Коленный же сустав оплетен как будто веревками, но при везении может от удара сквозь эти незримые веревки проскочить наружу. Вправлять его на место весьма сложно и болезненно. И вот каким манером следует бить, чтобы вот этак обездвижить врага…
Федька лишь восхищенно кивал. Запомнить все сие махом было невозможно – да он и не пытался, он просто наслаждался новыми заниями.
Федькин мир был прекрасен. Если не считать месяцев, проведенных в остроге, и службы в мортусах – хотя даже в этоц службе он находил приятные стороны и занимался ею от души. Федька знал, что в мире есть зло, боролся с этим злом, но относился к нему скорее пренебрежительно, хотя мошенников и воришек на торгу ловил азартно. Ему недоставало ощущения полета – он мог быть счастлив лишь в погоне за чем-то неземным.
Хитрое искусство Клавароша было пока непостижимым – и приводило в восторг еще и потому, что душа предвкушала множество побед и приключений.
Варенька была недостижима – и он любил ее, даже не помышляя, что когда-то прикоснется к ее руке.
* * *
День у Архарова выдался суетливый – как и всякий день накануне грандиозного праздника. А тут еще князь Волконский позвал зачем-то короткой запиской. Пришлось ехать.
Оказалось – обычнейшее воровство. В благородном семействе пропали драгоценности. Шум поднимать не хотят, потому что хозяйка дома убеждена – камушки стянула племянница, которую держат из милости. Надобно побеседовать с племянницей и убедить ее вернуть драгоценности. У обер-полицмейстера такие вразумления хорошо получаются.
– Пусть ее ко мне в контору привезут, – сказал Архаров. – Там она и без тонких намеков сама все выложит.
– К княгине зайди.
– Зайду, засвидетельствую почтение.
Лицо князя, когда он попросил Архарова посетить свою супругу, было каким-то подозрительным. Следовало ждать подвоха. Он и явился во всей своей красе.
– Николай Петрович, поехали бы вы с нами в маскарад, право! – сказала Елизавета Васильевна. – И костюм вам иной не надобен – пошлем за черным капуцином, а маска у нас сыщется.
Спорить с княгиней Архаров не любил – на это и рассчитывал Михайла Никитич.
– Николай Петрович, и я вас прошу! – добавила Анна Михайловна. – Мы с Петрушей там встретиться уговорились, а матушка ведь за нами по залам бродить не станет. Вот и будете ей кавалером!
Архаров ощутил острейшую обиду.
Князь Голицын, его на четыре года старше, для этой вертопрашки жених возлюбленный, а обер-полицмейстер, что ей по годам куда как больше подходит, – кавалер для матушки! Черт ли этих девиц поймет…
Архаров не мог не признать – красоты князь был необыкновенной, пусть не мужской, но скорее отроческой, невзирая на годы. Хотя был он боевым офицером и от противника не бегал, хотя умел командовать, умел и драться, однако лицо хранило какую-то нежную и светлую безмятежность. О том, что его собственная тяжелая физиономия в точности отражает и угрюмый нрав, и всегдашнюю подозрительность, Архаров знал уже давно.
Странным ему казалось, что фарфоровая белизна княжеского лика и розовый цвет щек, которые, будучи замечены у любой дамы, непременно наводили бы на мысль о белилах и румянах, у Голицына смотрились вполне натурально – как будто иным он и быть не мог. Архаров даже удивлялся – как же в походе, где по три дня не умываешься и парасоли от солнечных лучей над тобой денщик не держит, он сохраняет эту белизну?
С другой стороны, красота князя столь обрадовала государыню, что та невольно воскликнула: "Да он же хорош, как куколка!". Много ли Москве надо, чтобы прозвище навеки прилепить? Боевого командира иначе уж не звали, как "князь-куколкой" – правда, в глаза не осмеливались. Архаров готов был Бога благословить за свою неудачную образину – она спасла его от нелепого прозванья. И ведь потомство Голицына обречено – до седьмого колена их будут звать "Голицыны-куколки". Уже истлеют в могиле последние, кто помнил, что предок отличался неземной красой, а им все "куколками" быть…
Умная Елизавета Васильевна поняла, что дочка сморозила глупость.
– Вы нам во многом отношении будете там полезны, – тут она отступила несколько назад, словно приглашая Архарова уединиться с ней в дальнем углу гостиной. Он пошел следом и услышал не то чтобы совсем неожиданную, но все же смутившую его новость:
– Ее величеству угодно, чтобы мы взяли с собой в маскарад девицу Пухову. Мне Брюсша конфиденциально передала.
– Прелестно… – невольно произнес Архаров. Голос, впрочем, понизил.
Вопросы были излишни. Государыня, тщательно следившая за розыском по делу Пугачева, непременно знала и о проказах князя Горелова, и о его намерении жениться на девице, могущей, по его мнению, оказаться впоследствии родной дочерью покойного государя и ныне здравствующей государыни. Немудрено, что она хочет взглянуть наконец на этакое диво.
Странно, что ранее она не проявила любопытства к диву.
Что это было – тонкое притворство или доказательство, что девица не имеет никакого отношения к царскому потомству?
– И я была бы спокойнее, видя вас рядом с собой и с Варенькой, – завершила свою мысль княгиня. – Кто и защитит ее, коли не вы?
Архаров задумался.
– А что, ваше сиятельство, много ли девица Пухова выезжает? – спросил он.
– Памятуя ваше наставление, я стараюсь, чтобы она больше сидела дома, да она и сама невеликая любительница разъезжать с визитами да по лавкам, – отвечала княгиня. – И ездить ей особо не к кому. У себя она принимала только двух дам, княжну Шестунову да княжну Долгорукову. Марья Семеновна приезжала раза три или четыре, а госпожа Долгорукова – один раз, я полагаю, желала убедиться, что Вареньке у нас плохо, что мы ее морим голодом и нарочно на сквозняк выставляем.
– Хотел бы я знать, кому она шлет доносы…
– Да и я, Николай Петрович…
Помолчали.
– Я, ваше сиятельство, сейчас откланяюсь, а потом пришлю к вам человека с запиской, – сказал Архаров. – Может статься, и поеду с вами в маскарад.
Он знал, что с высокопоставленной дамой так не говорят. Надо бы выразиться: "буду иметь счастие сопроводить вас", или еще витиеватее. Но он знал также, что княгиня Волконская не ждет от него галантонности. Она сообщила о неожиданных обстоятельствах – и должна понять, что он сейчас поторопится принять свои меры.
В палатах Рязанского подворья было не так уж много народу.
– Клавароша мне сыщите! – приказал Архаров. – Где Сашка? Шварца ко мне. Так, кто еще?.. Жеребцов… Жеребцова сюда! Костемарова!
Жеребцов был при исполнении, а жаль – этот немолодой полицейский офицер как раз понимал и по-французски, и по-немецки, только писать не умел. Вошел Саша, за ним – Демка Костемаров, третьим – Клаварош, четвертым – Шварц.
Вслед за Шварцем проскочили Федька и Максимка-попович, коих не звали. Но им было любопытно – для чего обер-полицмейстер вдруг, на ночь глядя, собирает людей.