Она захлопнула калитку и пошла загонять детишек в дом.
– Скес, стой тут, – сказал Федька. – Гляди, как бы не увела. У меня ноги длиннее, я вмиг до конторы добегу!
И отскочил, потому что Яшка тут же попытался всучить ему завернутого в одеяло Феклушкиного сынишку. Дитя, успокоившееся было, от резкого движения опять заревело.
Федька опрометью кинулся бежать.
Он ворвался в полицейскую контору, все снося на своем пути, и был остановлен у самых дверей архаровского кабинета невозмутимым Тимофеем.
– Да пусти ж ты! – закричал Федька. – Я детей твоих сыскал! Пусти! Нужно взять наших, идти вызволять их!
– Что ты врешь! – возмутился Тимофей. – Как ты мог их сыскать?! Ты за Скесом же отправился!
– И Скеса сыскал, и детишек сыскал! Пусти, Христа ради! Спешить надобно!
На шум вышел сам Архаров, выслушал доклад и послал вместе с Федькой Максимку-поповича, Клашку Иванова и Евдокима Ершова.
– Еще будешь так вопить – к Шварцу вниз отправлю, – пригрозил он беззлобно. – Знаешь ведь, что шума не люблю.
– Шума более не будет, ваша милость! – отрапортовал Федька. И соврал.
Когда полчаса спустя Архарову пришлось вдругорядь выйти из кабинета, гомон стоял – как будто Рязанское подворье загорелось.
– Это что еще такое? Ты Воспитательный дом налетом брал, что ли? – возмущенно спросил Архаров, указывая на Федькиных пленников.
Пленников было тринадцать человек – Марья Легобытова и дюжина детишек, из них трое – на руках у Скеса, Евдокима Ершова и самой Марьи.
– Чертова баба не признается, кого ей дали на кормление! И детям велит молчать! Говорит – архаровцы-де пороть будут! – отвечал Федька.
– Так они ж не молчат, они ревут, как телята! Во двор их всех веди, а бабу – ко мне.
Марья так и рухнула на колени – уж больно свирепо на нее поглядел обер-полицмейстер.
– Ваша милость, может, Тимофей своих признает? – спросил Скес. И тут же Тимофей явился – взволнованный и грозный.
– Разбирайся с ними сам, – сказал ему Архаров. – Батька, любить бы тебя конем!
Из дюжины ребятишек трое по возрасту худо-бедно годились в Тимофеевы сыновья, четыре девчушки – в дочки. Одна из них, правда, была Феклушкина Настя, и Скес отвел ее в сторонку.
Тимофей глядел на парнишек озадаченно. Они его тоже не торопились признавать – а может, просто были сильно напуганы.
– Во двор, во двор, – повторил Архаров. – Все во двор, а ты, баба, ко мне.
Марью подняли и втащили в кабинет.
– Рябинкина сюда, – распорядился Архаров. – Федя, ты тоже останься. Ну, говори теперь, как ты понял, что у нее Тимофеевы дети?
– Это Скес додумался, – честно признался Федька. – Она про них проболталась, потом перепугалась и показывать не хотела. А коли от нас что-то прячут – значит, оно нам и надобно!
Архаров невольно улыбнулся.
– Кто к тебе привел детей? – спросил он Марью, пока еще не слишком грозно. – Говори, не бойся. Скажешь правду – ничего тебе не будет.
Баба молчала.
Федька глядел на нее с надеждой. Архаров же вспомнил вдруг, как молчала Фимка Курепкиных: во-первых, потому, что не верила, будто обер-полицмейстер в споре между ней и полицейским встанет на ее сторону, а во-вторых, потому, что ее запугали.
– Рябинкин, ты пока не пиши, – приказал Архаров. – А ты… как ее, Федя?
– Марьей звать, ваша милость.
– Ты, Марья, не бойся ничего. Даже коли к тебе ребятишек привет кто-то из моих служащих, говори прямо. Может статься, это не те дети, которых мы ищем. Тогда тебе тем более нет резону что-то скрывать.
Он вздохнул – в кабинете было душно. Похоже, собиралась гроза. Страшно хотелось снять тяжелый кафтан. Но у Архарова было свое понимание смысла одежды: ежели ты в кафтане с галуном, то являешься обер-полицмейстером, а ежели в одном камзоле – то уже Бог тебя ведает, кто ты, может статься, и самозванец.
Марья ничего не ответила – только глядела в пол. Ее лицо – обычное лицо бойкой, здоровой, крепкой бабы, чуть за тридцать, прекрасно рожающей и выкармливающей детей, стало тяжелым и тупым. Архаров знал это выражение, которое он для себя определил не совсем светски, зато метко: каменная задница.
Такое лицо много говорит человеку понимающему.
Марья решилась стерпеть все. Выть от боли – но молчать. Ради чего ж такие страсти? Ради чего женщина приносит себя в жертву?
Дети – понял Архаров, кто-то пригрозил ей, что если будет много болтать – недосчитается детишек.
И коли она полагает того человека архаровцем, то есть – верит в его безнаказанность, то и получится сейчас, как с той Фимкой… Ан нет, не получится!
– Коли тебя Михайла Дементьев запугал…
Один только взгляд кинула на Архарова Марья, но обер-полицмейстер понял – попал точнехонько в цель.
– Рябинкин, сходи, приведи нам Дементьева, – приказал он. – А ты, коли признаешь, говори прямо. Вот те крест – ничем тебе это не грозит.
Обер-полицмейстер перекрестился.
Федька затаил дыхание и молил Бога, чтобы все вышло, как задумано.
Вернулся Рябинкин, следом вошел старик Дементьев.
– Этот? – спросил Архаров.
Марья уставилась на канцеляриста, приоткрыв рот.
– Я тебя страшиваю – этот привел к тебе ночью детей и уговорился, что они пока у тебя поживут? Этот пугал тебя, что коли кому разболтаешь – будет плохо и тебе, и детям, и мужу твоему?
– Нет, нет, не он это, Господь свидетель, не он! – наконец воскликнула женщина, и Архаров понял – она будет говорить!
– А другого Дементьева у нас нет. Тебе, Марья, мазурики голову морочили.
Она ничего не ответила. И ее лицо вновь приобрело известное Архарову тупое выражение. Это означало: да не все ли равно, кто назвался Дементьевым, коли это полицейский – правды не добьешься, а коли мазурик – полиция от него не защитит, потому что архаровцы только безобразничать горазды.
Что теперь делать – обер-полицмейстер не знал. И уже был сильно недоволен Федькой, поднявшим шум и притащившим в палаты Рязанского подворья бабу с детьми. Ну, куды их теперь девать? Коли Тимофеевых ребятишек оставить, а прочих вернуть, откуда взяли, – мнимые полицейские просто пересчитают детей во дворе и поймут, что случилось. Тогда Марье не жить. Вот ведь как расправились с Федосьей – и без всякой видимой причины.
Тут вспомнился Демка…
Архаров многое понимал – он и то понимал, что Демка затосковал о прежней жизни. Затосковал, а тут подвернулся этот проклятый Семен Елизаров, поладили, кто-то третий еще к ним пристал. А тут еще и Федосья… Но неужто больше нечем было порешить бабу, кроме как ножом, нарочно утащенным у Шварца? Этот проклятый стилет портил складную картину – а еще ее портило Демкино лицо. Может, Демка не сказал обер-полицмейстеру чего-то важного – но ведь и лжи в его словах, кажется, не было. Если он уже давно связался с Елизаровым, так, может, Елизаров по его просьба Федосью завел в подвал и прикончил, а детишек – к Марье Легобытовой? И потому столько правды было в его словах о собственной невиновности?
Даже когда утверждал, что никак не связан со Скитайлой…
– Послушай-ка, Марья, – обратился Архаров к женщине. – Как вышло, что именно к тебе детей привели? Что же – этот фальшивый Дементьев заявился нежданно-негаданно, ни с того ни с сего тебе детей отдал, а ты их и взяла? Кто его к тебе послал?
И негромко приказал ничего не понимающему Дементьеву:
– Ступай, старинушка, не до тебя. Ну, Марья, в последний раз спрашиваю – откуда дети взялись?
Ответа он не дождался. И неудивительно – страх перед убийцами был куда как сильнее доверия к полиции.
– Хорошо, – сказал Архаров. – Будешь с детьми жить тут, в Рязанском подворье. Тут они будут безопасны, да и ты с ними вместе. Прокормим как-нибудь. Покамест не изловим мазуриков… Эй, кто там есть! Филю Чкаря ко мне!
Марья уставилась на обер-полицмейстера, явно не в состоянии понять, что такое он ей предложил.
– Ступай отсюда, – велел ей Архаров. – Пока будешь на дворе с детьми, потом найдем для вас место.
Баба повернулась и пошла к двери. Уже не по лицу, а по затылку Архаров видел – ей тяжко и страшно, впуталась в загадочные игры мужского мира, тогда как ей жить бы в своем женском мире, нянчить детей, варить щи да носу оттуда не высовывать.
Он пошел следом и сопроводил Марью на двор, где под присмотром Скеса стояли в уголке притихшие дети – старшему парнишке лет тринадцать, младший в пеленках.
Тут же был Тимофей, сидел на каком-то чурбане, держа на колене девчушечку и беседуя с худеньким, белобрысым, чем-то похожим на Демку отроком.
Марья выхватила у Яшки свое дитя, тут же, не стесняясь, развязала шнурок, стягивавший ворот рубахи и, отвернувшись, выпростала грудь и стала кормить.
– Ваша милость! – устремился к Архарову Яшка.
– Потом, потом. Нашел-таки своих? – спросил Архаров Тимофея. Надо было расспросить Скеса, какого черта он следил за Марфой, но сейчас важнее было иное – что, коли сын Тимофея видел убийцу своей матери?
– Нашел, ваша милость, – спустив дочку наземь и вставая, отвечал Тимофей. – Вот как с ними дальше быть – ума не приложу.
– Сколько же их? – оглядывая малышню, спросил Архаров. – Яша, доложи-ка!
– Двое Феклушкиных, ваша милость, да двое Тимофеевых, да восьмеро той бабы. Так, ваша милость!..
– Потом, Скес, не до тебя. До тебя я еще доберусь! Ну-ка, Арсеньев, дай и мне с твоим сыном потолковать.
– Не бойся, Епишка, – сказал Тимофей. – Господин обер-полицмейстер будет спрашивать, ты знай отвечай, как попу на исповеди.
– Пойдем, Епишка. И ты Арсеньев, с нами. Так ему веселее будет отвечать.