* * *
Федька извертелся, не зная, как умилостивить Клавароша, чтобы тот показал ему еще занятные приемы разбойничьего французского фехтования. Левушка – тот хотел развлечься, не более, потому что в столице он в драки не ввязывался, да и портить руку, вышколенную правильным фехтованием, не желал. Федька же как раз искал ухваток, пригодных в уличной драке.
Повести Клавароша в кабак – это было бы лучше всего, да только француз избалован Марфой, ему не во всяком дорогом трактире угодят.
Наконец Федька додумался угостить Клавароша макаронами. Марфа сильно задирала нос, гордясь своим умением стряпать, и разве что сладости брала у известного кондитера Апре. Модные макароны были дороги и как-то ниспровергали всю ее кухонную доблесть: никаких тебе хитростей и прабабкиных затей, а просто отвари в кипятке да приправь сыром пармезаном, вот и вся наука. Наука была даже Федьке по плечу, вот он и отправился на Никольскую к мусью Апре за макаронами. Там же заодно взял целых полфунта пармезану.
Варил макароны он сам – в доме, где снимал комнатушку, взял у хозяйки котелок, изумился его черноте, велел отдраить песком, и для пробы сварил с четверть фунта наломанных макаронин. Едово вышло унылое – разварилось. Федька подумал, вбухал в миску с деликатесом сметаны и съел то, что получилось, заместо каши.
Архаровцы все друг к дружке в гости бегали – не посыльных же отправлять, коли что надобно. Клаварош прекрасно знал Федькино местожительство в Столешниковом переулке. И позволил пригласить себя к обеду на заморскую диковинку.
Полагая, что водка идет ко всему на свете, Федька заранее запасся у Герасима замечательной водочкой собственного сиденья – анисовой и померанцевой. Француз, конечно, всему предпочитает красное вино, однако в хороших винах ни Федька, ни Герасим не разбирались, а в хорошей водке знали толк.
Клаварош по натуре был снисходителен и охотно дозволял людям заботиться о себе, пусть даже с некоторой неуклюжестью. Он, придя, съел тарелку макарон под толстым слоем сыра, похвалил, померанцевой водки отведал, а тогда уж Федька издалека завел речь о тайных ухватках.
Француз сказал, что знания с собой в могилу уносить не собирается, но большого рвения не проявил. Даже несколько погрустнел. Федьке, с его-то буйством чувств и здоровой, несокрушимой молодостью было не понять: у каждого ведь свое чудачество, вот и у Клавароша оно имелось, казалось ему, будто уроки французского уличного боя будут для него самого неким прощанием с собой прежним. Он уже после того, как при штурме Виноградного острова сердце взбунтовалось, был сильно напуган не столько грядущей смертью, сколько дряхлостью и неповоротливостью, вынужденной осторожностью во всех движениях и поступках, которой придется ныне придерживаться во всех областях жизни – и в амурной также. А Клаварош не желал уподобляться старцу, хотя уже заметно поседел.
Однако отказать Федьке он не сумел – уж больно пронзительной была мольба в Федькиных глазах. К тому же, архаровец прекрасно показал себя, когда поздним вечером на Пречистенке Клаварош учил поручика Тучкова взбегать на вражеское колено. У него получалось немногим хуже, чем у опытного фехтовальщика Левушки.
– Пойдем на задний двор, – сказал Клаварош. – И сними башмаки.
– Чулки тоже?
– Чулки? – Клаварош задумался. – Да, и чулки сними. И кафтан, и камзол. Будем упражняться в рубашках.
Сам он тоже разулся.
На заднем дворе они отыскали местечко с мягкой зеленой травкой, на первый взгляд вроде бы не изгаженное. Клаварош посмотрел по сторонам и подобрал с земли полешко.
– Будем учить "марсельскую игру", – объявил Клаварош и произнес по-французски уважительно: – "Же де Марсей". Это игра моряков на палубе. Биться надобно лишь ногами. Ударь сюда.
И он указал на конец полешка, который был примерно на уровне его пояса.
Федьке казалось, что это несложно. Не фехтование, чай, со всеми его тонкостями. Но оказалось – и тут надобна особая ухватка, чтобы не завалиться на спину. Потом произвели первую пробную схватку.
Клаварош, бесстыже пользуясь тем, что ноги у него длиннее, так и лупил Федьку ступнями по бокам, скача козлом, напрыгивая и отлетая, и все удары были выше пояса, как полагается по правилам, Федькины же удары приходились главным образом по бедрам противника.
Черная дворовая Жучка сперва глядела настороженно, потом принялась с лаем наскакивать на бойцов – без злобы, а просто желала принять участие в игре. Хозяйка, вышедшая с лукошком покормить кур, смотрела-смотрела, да и плюнула – чего с архаровцев взять, брыкаются, как жеребцы стоялые…
Федька уже наладился бить правильно, однако Клаварош прекратил поединок. Сказал "довольно", не объясняя причины, и лишь потом Федька понял, в чем беда: француз запыхался.
– Повесь в дверях клочок пакли на веревочке, поднимай выше и выше, – приказал он, когда вернулись в комнату. – Учись подходить прыжками и уходить прыжками. Сие несложно…
– Ага, несложно… – пробормотал Федька. Он представил, что подумает хозяйка, глядя на сии экзерсисы.
Но после ухода Клавароша он сразу добыл и веревочку, и паклю.
Француз растолковал ему, что сия марсельская игра ногами распространилась по всей Франции, но обогатилась за счет тех, кто ею занимался не на шутку и имел природные способности. Удар ногой в ухо, да еще ногой, обутой в башмак, сделался обычным в портовых кабаках. Но удавался он далеко не всем – неопытный боец, рискнув показать ухватку, мог запросто рухнуть на пол в обнимку с противником. И потому следует упражняться многократно, прежде чем позволить себе пустить в ход прием в настоящей драке.
Первый Федькин успех в деле доставания носком клочка пакли, висящего в дверном проеме и означающего вражье ухо, был закономерен – он порвал в паху узкие штаны.
Как все архаровцы, не имеющие жен и детей, Федька умел обращаться с иголкой. Наскоро зашив штаны, он положил себе вечером вновь заняться этим упражнением и поспешил на службу. Сегодня многое еще предстояло сделать. И, вернувшись к покинутому жильцами дому, он взялся за дело уже более толково.
Свой полицейский мундир Федька оставил в конторе, а взял у Шварца мундир пехотный да еще крепкую палку – изображать хромоту. За плечо он закинул мешок, набитый тряпками, на ноги натянул черные кожаные штиблеты, на шею повязал черный галстук, на голову напялил старую треуголку, и сделался похож на отставного солдата, пораненного в турецкой войне и бредущего искать хоть какую родню. В таком жалостном виде он стал обходить соседей и задавать вопросы.
О войне Федька имел туманное понятие, но полагал, что московские обыватели и такого не имеют. А пожалеть служивого – святое дело! Тем более, что Федька научился весьма правдоподобно кашлять с хрипом, как если бы ему турецкое ядро грудь пробило.
Этого несложного маскарада и заурядного предлога остаться на дворе подольше – "водицы попить не дадите ли" – хватило, чтобы узнать: Федькина придуманная на ходу родня в том домишке не проживает, а живет там почтенное семейство – хозяин, Иван Карпович Кутепов, трудился на соседней проволочной фабрике Ворошатина, трое его сынов там же учились ремеслу, одну дочку. Самую старшую, отдали замуж, младшая жила при родителях, женихов пока не находилось – девка еще в детстве окривела на один глаз. Была, понятное дело, и хозяйка – Федора Мартыновна. Всего выходило шестеро человек – и все они вдруг сбежали.
Федька уже малость разбирался в человеческих слабостях. Услышав про кривую дочку, он проявил немалое любопытство. И соседке, которая напоила его водой (четвертый ковш за недолгое время розыска, так что Федька уже ощущал неловкость), он сказал, что с лица не воду пить, а для разумного человека, желающего взять замуж девку из хорошего семейства, главное – чтобы работы не боялась.
Хотя Федька и очень старался изобразить помирающего, однако его красивое лицо и широкие плечи вызывали в бабах какое-то странное сострадание – всем тут же хотелось его женить. Соседка, баба в том самом возрасте, когда страшно хочется стать известной на всю Москву свахой, тут же принялась расспрашивать Федьку и услышала немало вранья, в том числе – и про богатого дядьку, которому он, возможно, единственный наследник.
Соседка полюбопытствовала, где Федька эту ночь ночует, и предложила свой дровяной сарай, куда можно кинуть тюфяк и одеяло, а ужином, так и быть, покормит. Федька, разумеется, согласился, и тогда она, оставив его у дверей сарая, куда-то унеслась – не иначе, делиться с подружками знатной новостью.
Федька уселся на колоду для колки дров и стал ждать. Однако дождался кое-чего неожиданного.
К нему из дому вышла девка-перестарок. Демка, знавший в девках толк, научил его как-то, что смотреть надобно не на стати и не на румянец, а на глаза – они первым делом выдают возраст, у тридцатилетней таких глаз, как у двадцатипятилетней, уже не будет.
– Ты, служивый, погоди-ка к Лушке Кутеповых свататься, – сказала она, и Федька сразу понял – подслушивала у открытого окошка.
– Да я и не думал, – отвечал он. – Я вот поживу, огляжусь, высмотрю себе пару, чтобы хозяйка была. Мне за молоденькими гнаться не резон. Женюсь, подлечусь, непременно хочу детишек завести.
– Ты о Лушке и не думай. Детишек-то она тебе нарожает – да всех от Афоньки Гуляева!
– Да я и сам не хвор детишек понаделать! – возразил Федька.
– Ты-то, молодец, не хвор, а с ним она уж так спелась – дальше некуда! Бегать к нему повадилась через забор! Жениться-то он не может, так они и без венца!
– Женат, что ли?
– И женат, и крепостной. Там в заведении много крепостных служит.
Девка показала рукой, и Федька догадался – речь идет о Воспитательном доме.