– Извольте в гостиную, – сказала Агашка и сама довела до кресла в малой гостиной, сама усадила, при этом все время поглядывая на закрытую дверь, ведущую в приватные Дунькины покои, возможно, сразу в спальню.
Архаров хмыкнул – как будто мало было на сборы двух часов! Ведь непременно в последнюю минуту ей волосочес последнюю буклю на голове укладывает и впопыхах пудрой присыпает!
И вдруг за той дверью раздался заполошный крик – каким орут при начале пожара, не менее.
– Люди! Люди! – вопила Дунька.
Архаров вскочил, распахнул дверь – и тут же подпрыгнул с резвостью, самого его удивившей.
В комнате чуть ли не на вершок от пола стояла вода. Она потекла через порожек и замочила-таки архаровские туфли.
Дунька в маленьком чепчике стояла в ванне на коленях, глядела на потоп и голосила, призывая прислугу. Кроме чепчика на ней, похоже, ничего и не было. А простыня, которой положено накрывать ванну, чтобы являть принимающую гостей даму по грудь, соскользнула и мокла в луже.
Увидев Архарова, Дунька замолчала.
– Что тут у тебя, Дуня? – спросил он. – Куда это ты забралась?
– Да ванна же, будь она неладна! – чуть не плача, отвечала Дунька. – Мода, мода! Прием утренний! А она, вишь, проклятая, течет!
– Вода?
– Ванна!
Архаров отступил в малую гостиную, и тут же мимо него пробежала стряпуха Саввишна с веником, ведром и тряпкой.
– Ведра где? – кричала она. – Агаша, подтирай живее! Не то паркеты взбухнут и рассядутся – то-то беды наделаем!
Пробежала и Агашка, шлепнулась на колени прямо в воду и принялась возить большой тряпкой перед захлопнувшейся дверью, не столь собирая воду, сколь ее размазывая.
– Дуня, накинь хоть рубаху да выйди ко мне! – возвысил голос Архаров.
Столь грозное приказание в полицейской конторе не осталось бы безответным – тут же архаровцы исполнили бы все необходимое. Дунька же провозилась за дверью еще добрых четверть часа.
Наконец она вышла – в белой широкой кофте, в белой же юбке с едва заметными розовыми полосками, так, как одеваются дома, когда никуда не надобно выезжать или принимать знатных гостей, дамы и девицы в почтенных семьях. На плечи Дунька набросила турецкую шаль – их немало понавезли в Москву из недавнего военного похода. И чепчик переменила – этот был больше, с розовой лентой и розеткой спереди посередке.
– Угодно ли кофею, милостивый государь Николай Петрович? – весьма чинно спросила она. Как ежели б только что не торчала перед ним из щелястой ванны в чем мать родила.
– Я по делу, Дуня. Велено тебе передать, – и Архаров без лишних предисловий вынул из карманов и кошель, и конверт с купчей.
– Что это, от кого?
– От Гаврилы Павловича, – неохотно выговорил Архаров.
Дунька, к некоторому удивлению обер-полицмейстера, сперва не в кошель полезла, а вскрыла конверт и, шевеля губами, принялась читать купчую. Он и не подозревал, что Дунька уже знает грамоте. Но, как и следовало ожидать, она не смогла продраться сквозь заунывно-канцелярскую речь, изобретенную нарочно для подобных бумаг.
– Николай Петрович, что это такое? – растерянно спросила она.
– Купчая, Дуня. Господин Захаров тебе дом купил. Туда съедешь…
– Это для чего же?
Вот теперь Дунька забеспокоилась не на шутку. Хмурую архаровскую физиономию она уже довольно изучила, и по тому, как обер-полицмейстер прятал взгляд, догадалась, что дело неладно.
– Что с Гаврилой Павлычем? – спросила она напрямик.
– Болен. Тяжко болен. Вот, вздумал о тебе позаботиться…
– Он помирает?
Архаров хотел было смягчить удар, да передумал. Не малое дитя, девка в возрасте, поплачет да и забудет…
– Да, Дуня. Помирает.
– А что Матвей Ильич?
– Лечит, ругается, да все без толку. Господин Захаров уж стар.
Дунька бросила купчую на стол.
– Как же это? – спросила она. – Как же он? Надобно лучших врачей позвать! Николай Петрович, Христа ради – возьми, поезжай, привези немецких докторов, самого Самойловича привези!
И, схватив кошель, она попыталась сунуть его Архарову в руки.
– Не кричи, Дуня, – сказал обер-полицмейстер. – Я Матвея знаю, он давно уж… ч-черт…
Архаров, понятное дело, опять позабыл слово, означающее сборище докторов над постелью опасно больного.
– Не хочешь – сама по докторам поеду, – решительно объявила Дунька. – Агашка, одеваться! Крикни Фаддею экипаж закладывать!
– Поздно, Дуня, – тихо сказал Архаров.
– А ты, сударь, помолчи! Он совсем еще бодрый был, вовсю со мной любился! – без стеснения сообщила Дунька. – Мало ли, что занемог! Заплачу – вылечат!
– С ума ты сбрела? Там у него полон дом родни, дети прикатили, жена!..
– Что она, жена, понимает?!. Ну-кась, сколько этот старый дурень мне на панихиду оставил? Помоги-ка сосчитать!
Она высыпала на стол все содержимое кошеля. И замерла, приоткрыв рот. Среди золотых монет лежал дорогой перстень с большим сапфиром, окруженным бриллиантами. Дунька взяла его и уставилась на камень в непонятной растерянности.
Что-то, видать, значил для них двоих, отставного сенатора и девки из Зарядья, этот прекрасный перстень. Дунька опустилась на стул и, повалившись кулачками, грудью, лицом на кучку золота, зарыдала отчаянно, взахлеб, ничего не соображая.
Архаров понял – до Дуньки дошло, что спасение невозможно, хоть из Парижа врачей вези. Он подошел, протянул руку, чтобы похлопать по плечу – умиротворяюще, как полагается, когда рыдают. И не смог. Что-то в нем сидело, мешающее открытому сочувствию, как пробка, застрявшая в узком горлышке большой бутыли.
Да, случалось – и в его кабинете рыдали, от злобы ли, от страха ли, оплакивая потери, умоляя о снисхождении. Но те женщины для него делились на дам ("Извольте успокоиться, сударыня") и на баб ("Пошла, дура, вон!") Как быть с Дунькой – Архаров придумать не мог. Не баба, не дама… непонятно что… ведь не ждет же она, в самом деле, что на батистовое плечико ляжет тяжелая обер-полицмейстерская рука?.. Не должна ждать… не до того ей…
И вспомнился афоризм про итальянку, англичанку и француженку. Гаврила Павлович, и умирая, силился понять, что же нужно Дуньке, какое диво ей явить, чтобы вызвать в ней любовь к себе. Итальянка ждала готовности на преступление, англичанка – готовности на безрассудство, француженка…
Думать о француженке Архаров не желал. А желал оказаться где-нибудь подальше от Ильинки. Женские слезы – тяжкое испытание для любого мужчины, Архаров же видел их крайне редко и они раздражали его безмерно.
Он как можно тише вышел в малую гостиную, где обнаружил Агашку с Саввишной. Они непременно подслушивали.
– Подите, утешьте ее как-нибудь, – сказал Архаров. – И хоть копейка со стола пропадет – со Шварцевыми кнутобойцами спознаетесь.
Такие угрозы ему всегда хорошо удавались – Дунькина дворня, хорошо наслышанная о нравах Рязанского подворья, перепугалась до полусмерти.
Архаров молча спустился с лестницы, вышел из дома, вздохнул – почти с облегчением.
Выдать Дуньку замуж… За Жеребцова разве? Служит честно, пьет в меру, да и жениться ему давно пора, который год вдовеет. Есть еще канцелярист Рябинкин, тоже поощрения заслуживает.
Архаров вздохнул. Избалованная Захаровым Дунька не пойдет за канцеляриста.
Да пусть бы шла за кого угодно! Со своей стороны обер-полицмейстер может собрать сведения о женихе – благонравного ли поведения, не обременен ли дурной родней. И даже добавить к приданому – не деньгами, нет, а сделать подарок. Денег эта упрямая дурища не возьмет, а от хорошего подарка не откажется.
Но, как будто у него иных забот не было, обер-полицмейстер, едучи к себе в контору, перебирал в памяти всех холостых полицейских подходящего возраста. Выдав Дуньку за кого-то из своих, он мог бы за ней как-то присматривать… но коли вздумает по вечерам, в сумерках, к нему бегать – гнать в три шеи.
Наиболее подходящими показались ему Степан Канзафаров и… Шварц.
Степан уживчив, сообразителен, способен на преданность, не угрюм при этом, жалование не тратит в первую же неделю и не побирается у канцеляристов, а налаживает свое хозяйство. Недавно вон знакомый купец на него пожаловался – взял самовар, а полностью не расплатился. Самовар – это основательно…
Шварц же почитал порядок, и семейство у него было бы образцовым. Опять же – долго ли он собирается Никишку пряниками кормить? Завел бы своих – вот и кормил бы их пряниками.
От Шварца мысль перескочила на похищенный стилет. От стилета – через труп Федосьи в подвале – к господину де Берни.
После бесед с Захаровым и с Волконским Архаров уже несколько иначе глядел на этого господина. Карточное шулерство – одно, шпионские затеи – другое.
И потому, выходя из экипажа и ступая на крыльцо полицейской конторы, он уже знал, что делать. Де Берни отсиживается дома, носу не кажет – стало быть, безнадежно выслеживать его можно, пока рак на горе не свистнет. Либо – пока полковник Шитов с семейством обратно в столицу не уберется.
– Арсеньева ко мне! Ушакова! – позвал Архаров. Подумал и добавил: – Ваню Носатого!
Когда эти трое явились на зов, Архаров начал беседу так.
– Все вы, голубчики мои, были в налетчиках, иначе не угодили бы в колодники. Надобно вспомнить прежнее ремесло и выкрасть мне одного человечка. Мне плевать, как вы это сотворите, хоть чертями рядитесь, но чтоб он у меня тут был. Ступайте, обдумайте все хорошенько.
– А как его, ваша милость, звать и где проживает? – спросил Тимофей.
– Тот самый господин де Берни, что из дому по крышам убегать наловчился. Возьмите там у Шварца все, что потребуется. Лошадей, экипаж – все получите. Пошли вон.