– Хотел бы я знать, кто ж тогда тебя по башке треснул, – сказал он. – Поди лучше, встань на набережной, а я встану у Устьинского переулка – почем знать, не по Солянке ли наша телега поедет.
Телега и впрямь прибыла по Солянке. Неведомо чье тело погрузили на нее, укрыли рогожей, Устин с Федькой сели сбоку и поехали, причем Федька развлекал Устина преданиями из жизни мортусов – ему очень живо вспомнилось, как он в этих же краях разъезжал в черном дегтярном балахоне, в колпаке с прорезями для глаз и с железным крюком для таскания зачумленных покойников.
Когда Архарову доложили, что вместо Скесова тела в мертвецкую доставлено какое-то совершенно постороннее, он только вздохнул. Как будто мало было Рязанскому подворью забот – еще и убийство в трех шагах от Воспитательного дома…
Федька доложил подробности, но они ничего не объясняли. Опустевший домишко, признаки отчаянного бегства хозяев, тело в колодце – ну, что из этого выжмешь?
– Возвращайся туда, обойди соседей, может, чего подскажут, – велел Архаров. – Заодно и про Скеса.
– Скес жив, – уверенно сказал Федька.
– С чего ты взял?
– Не может так быть, ваша милость, чтобы в одном месте и в одно время – сразу два покойника. Раз был тот, в колодезе, то Скес, выходит, жив.
Архаров усмехнулся – это был занятный довод, из тех, которые ему нравились.
– Ну, ищи живого Скеса! – приказал он.
* * *
Близился вечер – летний вечер, когда впору бы прогуляться по остывающим от жары улицам или хоть выти в сад посидеть, а не слушать чтение важных бумаг и донесения полицейских о том, что на Ходынском лугу-де среди бела дня пытались украсть хорошие доски, погрузить их на телегу и вывезти.
Ходынский луг казался Архарову неким живым существом, наподобие зародыша в яйце. Зреет там себе, зреет, поглядим еще, каково явится, когда треснет скорлупа! Чем ближе был назначенный срок праздника – тем тревожнее делалось обер-полицмейстеру. И кабы срок был совсем точно определен! Государыня по неизвестной причине назвать-то его назвала, десятое июля, но с оговоркой: все-де может перемениться, ибо она не совсем здорова.
А капитан-поручик Лопухин с просьбой обратился: представить его государыне. Как будто до того, в Санкт-Петербурге, этим озаботиться не мог! Вот тоже незадача… и ведь ясна лопухинская хитрость: коли будет представлен московским обер-полицмейстером, то уже первая ступенька образуется к изрядному чину в петербуржской полиции. А как его преподнести? Да и вообще – преподносить ли?
Вот послал Господь гостя…
Архаров уже додумался посоветоваться с княгиней Волконской, которая знала свет и его правила, когда дверь кабинета приоткрылась.
– Ваша милость, там человек от господина Захарова, – сказал Клашка.
Человека впустили, это оказался пожилой лакей, и привез он записку от своего барина. Отставной сенатор просил господина обер-полицмейстера жаловать в гости. Архаров по природной своей подозрительности первым делом подумал о Дуньке. Но тут же вспомнил, что Захаров тяжко болен, уже соборовали, так что ему не до приключений шалой мартонки.
Отставной сенатор был Архарову чем-то симпатичен. Опять же – уступил картины по сходной цене и не жался, не торговался, как третьей гильдии купчишка. Лакею было сказано, что через час-полтора гость прибудет. Так и получилось.
О болезни Захарова можно было догадаться уже по тому, что мостовая перед его домом была устлана соломой – чтобы грохот фур и экипажей не тревожил умирающего.
Гаврила Павлович лежал в чистой постели, но запах в его спальне был малоприятный. Хотя и курильница стояла в углу – дорогая, мейсенского фарфора, который в чем и можно было упрекнуть – так разве в подставках, подражающих уральскому малахиту, и окна были приоткрыты, и стояла на консоли ваза с красиво собранным, в подражание нарисованным на посуде, букетом – розы с невозможным количеством отогнутых лепестков и еще какие-то мелкие цветы, неизвестные обер-полицмейстеру.
– Входите, садитесь, сударь, – тихо сказал отставной сенатор, указывая на кресло. – Умирание есть процедура малоприятная для сердобольных визитеров, но я долго вас не задержу.
– Да Бог с вами, Гаврила Павлович, – отвечал смущенный такой прямотой Архаров. – И не из таких хвороб выкарабкиваются, доктор Воробьев мне сказывал…
– Доктор ваш Воробьев кричать на меня изволил, как баба на торгу, добра желая.
– Да, он таков.
– А потому кричал, что помочь бессилен. Николай Петрович, я прошу вас исполнить некую комиссию.
Захаров достал из-под подушки толстый и длинный кошель. Удалось это не сразу, и движения были для него мучительны.
– Не сочтите за труд, откройте нижний ящик, – сказал он, показывая на туалетный столик. – Вытащите его вовсе. Переверните вверх дном… да не смущайтесь, люди уберут…
Архаров высыпал на ковер превеликое множество мелочей, перевернул ящик и увидел приспособленный снизу к его дну большой конверт из толстой коричневой бумаги – такая была в ходу и в полицейской конторе.
– Там купчая на домишко, – продолжал Захаров. – Будьте любезны, отвезите деньги и купчую к метреске моей, Фаншете. А на словах передайте, что иных подарков пусть не ждет. Более попросить некого, тут же родне моей донесут, а в вас я, сударь, уверен. Сколько-то она на эти деньги сумеет прожить, а из дома на Ильинке ей придется съехать, он лишь по август месяц оплачен. Жаль, вольную я горничной ее, Агашке, дать не успел, не догадался. Может, успею.
Архаров молча смотрел на больное, худое, пожелтевшее, измученное лицо былого красавца и щеголя, остроумца и вольтерьянца. Захаров и точно умирал. Утешать было бы нелепо.
Вспомнились объяснения Матвея насчет шпанской мушки. Средство, дающее выносливость и стойкость в амурных поединках, ударяло по почкам, по мочевому пузырю – а сражаться с его воспалением, особливо когда больное тело столь старое и изношенное, для доктора – большая морока. Положение, когда избавиться от жидкости невозможно без помощи, для Захарова должно было быть унизительно. Однако он знал, чем завершится страстный роман с Дунькой, знал – и пил проклятое снадобье, желая, видно, до смертного часа не отпускать красавицу, иметь ее своей…
Архаров сунул конверт в широкий карман кафтана, в другой карман положил кошель. После чего подтащил кресло поближе к кровати и сел – прочно сел, широко раздвинув колени и упершись в них кулаками. Поза была отнюдь не светская – так ведь он себя галантным кавалером и не считал.
Изъясняться в дружеской привязанности к отставному сенатору Архаров не стал – хороша дружба… Но он положил себе просидеть с больным столько, сколько получится, пока не помешают доктора или домашние. Отнюдь не от чрезмерной чувствительности – а просто было у него ощущение некого долга. Захаров всегда к нему хорошо относился, помог устроить ловушку на французских шулеров, да и с картинами тоже – вел себя безупречно. Когда-то ведь и Архарову придется помирать – и неплохо бы, чтобы вместо квохчущей родни, уже норовящей разгадать тайну завещания, пришел посидеть рядом спокойный и многое понимающий без слов человек.
Возможно, Захаров все понял и смирился с присутствием спокойного понимающего человека.
– Каково картины мои развесили? – спросил он.
– Их сиятельство Елизавета Васильевна много помогла, – ответил Архаров. – Дамам сие искусство от природы дадено, а мне невдомек, что с чем сочетать.
– Однако ж у себя в полицейской конторе вы все верно сочетаете, – любезно заметил Захаров. – Не слышно ли чего о сервизе мадам Дюбарри?
Тут же вспомнилась чета Матюшкиных. Архаров с подозрением посмотрел на Гаврилу Павловича. И тут же вспомнил – да ведь собеседник уже вряд ли может кому-либо разболтать историю с третью сервиза, а Матюшкины, сдается, не из того теста слеплены, чтобы ездить по домам, где имеются умирающие. Опять же – Захарову развлечение.
Обер-полицмейтер взял да и рассказал, как отыскали пропажу в подвале развалин Гранатного двора, как ее оставили на прежнем месте, как Марфа прислала золотую сухарницу, как в доме фальшивого полицейского были найдены четыре ложки.
Ему удалось отвлечь отставного сенатора от неприятных ощущений, да к тому же, рассказывая, он мог заново оценить и сопоставить все обстоятельства.
– И что – точно ли редкостной красоты художество? – спросил Гаврила Павлович.
– Знал бы, что вам любопытно, – хоть сухарницу привез бы показать. До сих пор такой красивой посуды я не видал. Полировка замечательная. А прочее так и лежит в подвале, и люди мои за тем подвалом присматривают.
– Стало быть, ощущение, будто часть сервиза на блюдечке поднесли? – спросил Захаров. – А навел вас на те развалины некий кавалер де Берни? Нанявшийся служить домашним учителем к отставному полковнику Шитову? Ох, сударь, плетется тут знатная интрига! Коли бы шулер из притона просто пошел в домашние учителя, пережидая опасное для себя время, то еще бы полбеды. Сей шулер – француз, и то, что он как-то связан с сервизом мадам Дюбарри, внушает мне опасение…
– Какое? – прямо спросил Архаров.
– Следите ли вы, сударь, за политическими новостями? Нет? А я слежу. По старой памяти…
– Не до того, право, – буркнул Архаров. – Да и затруднительно.
Тут он был прав – чтобы судить о заморских делах здраво, надобно жить не в Москве, а в Санкт-Петербурге, иметь знакомства при дворе и получать надежные сведения из первых рук. До Москвы же вся политика добирается в дамских письмах – или в тех бумагах князя Волконского, в коих сам черт ногу сломит.
– Сколько вам лет, Николай Петрович?
– Тридцать три года, Гаврила Павлович.
Отставной сенатор посчитал в уме.