Архаровцы были просты – полагали, что русской речи им на весь век за глаза хватит. То, что Саша и сам Архаров осваивали французский, ни в ком не вызывало зависти. Саша – секретарь, ему так по службе полагается, а Архаров – господин, барин, ему надобно в гостиных за дамами ухаживать. Иного практического применения для чужого языка они пока не видели. Для дознаний, когда приходилось расспрашивать иностранцев, звали Клавароша, и он пока справлялся. Ну, понимал еще Жеребцов по-французски – так он когда-то в лакеях служил, вот оно в голове и застряло.
Очевидно, Катеринин ответ кавалеру понравился – он потрепал девку по щечке, она же сделала глубокий реверанс, да так, словно ее с детства этому обучали. Забавно он гляделся, правда, потому что девка была в сарафане, но на Демку произвел впечатление. Он понял, что его новая приятельница не так проста, а ее мещанский наряд – это всего лишь маскарад.
И Демке пришла в голову лихая молодецкая мысль.
Он возвращался в мир, который долгое время считал его чужим. Были, конечно, свои договоренности, взаимные уступки, но сейчас они мало что значили – чтобы занять достойное место, следовало начинать все сначала, а Демке уж было двадцать восемь, не дитя.
Он должен был, явившись к шурам и мазам, сразу дать всем понять, кто он таков, а не взывать к былым заслугам. Хорошие способы для этого – сразу совершить нечто неслыханное и обзавестись клевой марухой. Катерина для этого подходила – не подстилка какая-нибудь, пташка высокого полета, и состоит ныне при ком-то из клевых мазов. Увести ее – значит, нарваться на неприятности, но заодно – и громко заявить о своем бесстрашии.
В том, что девку удастся уговорить, Демка не сомневался. Теперь главное было – не навязываться ей со своими нежностями, а дать время к себе приглядеться.
Времени этого Демка ей отвел ровно один вечер.
Поэтому он кротко и покорно, не давая воли рукам и языку, пошел за ней следом, поднялся в светлицу и принял ее помощь по первому обустройству на новом месте без единой попытки хотя бы усадить ее с собой на постель. И только робко полюбопытствовал, нет ли чего съестного. По опыту он знал, что бабы обожают кормить мужиков, это у них в крови.
– Я тебе на поварне соберу чего-нибудь, принесу, – сказала Катерина. Это был хороший знак – она не посылала его разбираться с какой-нибудь кривобокой и беззубой стряпухой, а сама желала ему услужить.
Когда она уходила, Демка внимательно поглядел ей вслед. Худощава, но сразу видать – из богатого житья, походочка ровненькая, не вразвалку, носками не загребает, спинка пряменькая.
Он знал, что иная девка хоть и ходит, как медведица, хоть и поклониться толком не умеет, а в постели горяча, и даже настолько, что любовнику прямо беда с этакой горячностью. Катерина показалась ему весьма умеренной по любовной части, что тоже неплохо. Но был с ним недавно случай – угодил в постель к чиновничьей вдове. На вид – вобла сушеная, хотя глазищи в пол-лица весьма завлекательны. Так та вдовушка сперва была бревно бревном, потом же разгорячилась не на шутку. Тогда-то до Демки впервые дошло, что мужские возможности не безграничны.
Ожидая Катерину, он глядел в окно и напевал песенку, но не скоромную, а господскую, подслушанную в архаровском особняке, – ее там Меркурий Иванович разучивал. Демка прекрасно знал, что путь к женскому сердцу лежит через уши, и редкая твердокаменная дура устоит перед приятным голосом и нежной мелодией.
Катерина вошла с подносом.
– Вот, что сыскалось, не обессудь, – сказала она.
Сыскалось немного – солонина ломтями, и та сомнительная, хлеб, подовый пирог не первой свежести, кувшинчик кваса. Ясно было, что девица не пачкает белых ручек у печки и квашни. Демка хмыкнул. Неизвестный ему похан, видимо, не придавал этому значения – стало быть, и Демка должен сразу показать, что ему по карману избалованная любовница, при которой нужно содержать еще и кухарку!
– Сама-то будешь? – спросил он.
– Нет, не стану.
– Ин так со мной посиди.
– Недосуг.
Девка выкобенивалась, но и это Демку устраивало – значит, ценная добыча. И времени до вечера много.
– Господи благослови ести-пити, – тихо сказал он и, не обращая внимания на Катерину, взялся за трапезу.
Снизу раздался зов.
– Катиш! – требовал мужской голос. – Катиш!..
И сорвался голос в хрип, и замолчал.
Катерина подхватилась, выскочила из Демкиной комнатушки и поспешила по лесенке вниз.
– Катиш, – повторил Демка. – Надо же…
Он доел угощение и развязал узлы. Где-то там лежали две чистые рубахи. Да и чулки неплохо было бы переменить. Женщины в палатах Рязанского подворья появлялись редко, краснеть перед ними за неопрятность не приходилось, и архаровцы в своем мужском кругу многим вещам просто не придавали значения – разве что могли ругнуть Вакулу, чей гардероб благоухал уж вовсе непотребно.
Рязанское подворье осталось в прошлом. Теперь у Демки была иная забота – сразу показать себя так, чтобы никто и никогда не посмел сказать ему слова поперек.
Демка не был высок и силен, как Тимофей, не был он и драчлив, как Федька. Постоять за себя в схватке он вряд ли мог – и архаровские уроки, и Клаварошевы уроки прошли даром. Но он знал, кем должен явить себя – маленьким, но хищным и злым зверьком, вскипающим мгновенно, кажущим острые клыки на всякую опасность, готовым вцепиться в горло и перегрызть жилу прежде, чем враг осознает, что был неправ. Эта скорость только и могла его выручить при первых встречах с прежним своим миром, пока не будет занято определенное место и старшие не возьмут в свой круг. А есть ли что за его яростным и шумным натиском – пусть разбираются потом…
Переодевшись, Демка заскучал. Развлечься ему было нечем. Тоска одолела – будущее туманно, прошлое как за каменной стенкой, друзья-товарищи вмиг сделались врагами. И тогда уж он запел не для того, чтобы Катерину привлечь, а просто так… по желанию души, что ли… прощался он так с собой давешним, беззаботным, живущим без злости, и знал, что вряд ли в ближайшее время захочется ему петь…
Сперва ему пришла на ум песня о молодце, что с неведомой целью шагал вдоль берега реки Казанки, со всеми ее выкрутасами и прибаутками, которые столь весело выговариваются певцом к радости слушателей. Но не вышло того бойкого московского говорка, того комического удивления, которые требовались – и он довел песню до конца кое-как. Затем Демка спел про утицу луговую, солдатку полковую, затем – "Калинку-малинку", и с каждой песней голос делался все громче, все полнее, хотя сам Демка этого не ощущал, а грусть-тоска – все явственнее. Распевшись, он мало беспокоился о тех, кто станет его слушать. Французскому кавалеру сие, поди, безразлично, а Катерина не приходит ругаться – значит, довольна.
Слух у Демки, как у хорошего шура, был тонкий, и скрип ступеней он уловил отчетливо. И усмехнулся: слушай, Катеринушка, млей, тешь душеньку, гори свечечкой! На то и песни, чтоб девки разум теряли. А что выходит не больно весело – так, может, оно и лучше…
Слушательница на лестнице притихла, не двигалась. Демка запел снова, стараясь голосом передать все томление молодца по красавице. И сам взволновался до крайности. Душа впала в беспокойство, и дюжина красивых румяных девок, сидевших перед ним на лавочке в господских нарядах, с низко открытой грудью, не произвела бы такого волнения, как та, незримая, молчащая за дверью.
И он твердо знал, что ею владеет то же беспокойство…
Вдруг он уразумел – да не может же Катерина сама врываться в комнату и бросаться ему на шею. Первый шаг положено делать молодцу, даже с риском нарваться на оплеуху. Демка распахнул дверь и увидел женщину.
Это была совсем не Катерина.
Та, что стояла тремя ступеньками ниже и слушала песни, была совершенно иной – черноволосой, с нерусским лицом – нос тонкий с горбинкой, подбородок выпячен вперед, глаза также черные, лицо продолговатое и дурного цвета – с желтизной…
На ней было коричневое господское платье с кружевом по вырезу, с голубыми бантами спереди. Прическа также была модная – волосы высоко зачесаны и взбиты, но не напудрены.
Демке по делам службы доводилось бывать в богатых домах, на дам он нагляделся. Теперь, когда его жизнь так неожиданно переменилась, эти знания должны были получить новое применение. Однако с этой дамой было связано нечто странное…
Дама вздохнула и, развернувшись, медленно сошла вниз по лестнице. Как если бы не человека увидела в дверном проеме, а спугнула птицу, ради пения которой вышла в сад, и с легкой досадой преспокойно возвращается в дом. Это было даже обидно.
Демка постоял – да и пошел следом. Шел он бесшумно – тайну такой походки усвоил еще в отрочестве. Дама ему не понравилась, но он хотел понять – да кто ж это такая? Знакомое ведь лицо…
Оказалось, не у него одного тончайший слух.
Она обернулась.
Черные брови сошлись, лицо стало неприятным. Отродясь никто так не глядел на Демку столь высокомерно.
Они оба остановились. И оба не опускали глаз. Демка – тот просто разозлился: приходит подслушивать да и корчит из себя невесть какую боярыню!
Дальше было совсем удивительное – по щекам дамы потекли слезы. Ни с того, ни с сего – никто ей и дурного слова не сказал. Ровненько так потекли, и она не морщилась, не всхлипывала, просто позволяла им стекать.
Демке стало страшновато – да в своем ли она уме? Стоит, глядит на него, ревет и даже не отворачивается. И, кажись, ясно, кто такова…