Мохнацкому пришлось укрываться в квартире Любец-кого, куда он сам дня три назад тоже собирался ворваться, чтобы убить хозяина, дающего ему приют сейчас.
Так шутит порою судьба с самыми сильными людьми…
Целый день не расходились толпы перед домом Хлопицкого.
Уж поздно вечером появился на крыльце пан Вольф, врачующий постоянно генерала, и объявил:
- Всякая опасность миновала… Ему лучше, панове. Генерал просил передать его привет и благодарность Варшаве за внимание и любовь, проявленные сегодня…
Клики радости, даже женские рыдания послышались в ответ. Толпа постепенно разошлась.
А Хлопицкий, еще накануне, в субботу, как только пришел в себя, известил Ржонд, что слагает обязанности вождя и просит назначить кого угодно на его место.
- Вот она, "пятница" треклятая! - бормотал он, лежа в постели.
В воскресенье 5 декабря, рано утром, Чарторыский, граф Островский от имени правительства явились с просьбой отменить решение. Резко, почти грубо отклонил генерал их настояния.
Только часа через три, когда со всех сторон сошлись Крысиньский, Хлаповский, Вылежиньский и другие близкие люди, уверили генерала, что его только имя на устах народа, когда и князь Любецкий, приехавший почему-то в наемных дрожках, закутанный в скромную шубу, пробыл около часу с Хлопицким, последний неожиданно приказал пригласить к себе Немцевича.
- Я передумал, пане Урсын, - сказал ему Хлопицкий. - Вижу, надо спасать дело. Власти сильной нет, народ нынче одно, завтра другое… Известно - стадо, только двуногое! А войско, на которое одна надежда для сохранения порядка, оно тоже в опасности… И туда забрасывают враги земли семена раздора, внушают ему Дух анархии… Я остаюсь во главе и все беру в свои Руки.
- Хвала Господу!.. Поздравляю, пан гетман и вождь всей силы збройной! - весь сияющий, Немцевич протянул обе руки генералу.
- Пан Урсын ошибается немного… Не гетман, а диктатор! Я решил объявить свою диктатуру и просил бы пана помочь мне… Несколько хороших теплых строк для "Универсала"… Я лучше умею драться, чем изводить перья и бумагу… А пан Урсын - поэт, старый литератор. Так вот, пан…
Глаза мечтателя-идеалиста, несмотря на преклонные годы сохранившие детскую чистоту души, широко раскрылись на мгновенье.
Удивление, испуг и наконец радость ясно выразились в них прежде, чем зазвучали его слова:
- Ди-кта-ту-ра?! Боже великий! Да ведь это он сам внушил генералу такую чудесную мысль… Правда, отчизна на краю гибели… С народом справиться нельзя… Грозит нашествие такого грозного врага, как россияне… Нужно собрать людей, запасы, войска… Готовиться к последней свалке… А тут наши господа правители… большие и маленькие… Я знаю их… Нудная мысль! Все в одних руках, и каких надежных… Спасена отчизна… спасена!.. Сейчас сажусь писать… Я уж понимаю, что на… - Он вдруг остановился. Новая мысль прервала нить мыслей и слов. - А… как же насчет Сейма? Что о нем сказать?.. Когда он соберется и… ну, все прочее? Пан генерал знает: общее желание - собрать сеймовых и Сенат немедленно… Уже сделаны первые распоряжения.
Задумался и Хлопицкий. Конечно, Сейм и диктатура - вещи несовместимые. Но прямо сказать, что Сейма не надо?.. Что диктатор не желает его и не созовет?.. Этого не стерпит даже общая любовь к Хлопицкому. Он хорошо понимал.
- Да-а, - протянул он. - Сейм… Сейм помянуть надо… Но Сейма опасаться нечего, - заговорил он быстрее, охваченный новой неожиданной мыслью. - Сейм был благоразумен даже при хозяине из Бельведера. Сейм - это не Банковский плац с его дикой чернью… С ним мы поймем друг друга… Напишешь, пан, конечно, что я беру полную власть лишь до открытия Сейма… А там увидим, когда настанет пора его мне созвать.
- Пан генерал, все-таки лучше будет сказать в "Универсале", что созыв этот состоится как можно скорее. Как полагаешь, дорогой генерал? - осторожно проговорил Не-мцевич. Лицо его теперь уж не сияло.
Хлопицкий заметил, понял такую перемену. Мягкий, осторожный протест нашел дорогу к уму и сердцу упрямца.
- Ну, хорошо! - с досадой, надуваясь, как ребенок, проговорил он. - Пусть пан поэт и демократ до гроба пишет, как найдет лучше…
От Хлопицкого Немцевич поспешил в заседание Временного Ржонда, который не расходился почти с утра до вечера, как и прежнее правительство. Кроме очередной работы, назначений начальников, рассылки важных бумаг по краю, пришлось решить в это же утро, кто может хотя бы отчасти заменить Хлопицкого.
- Он остается, не надо искать никого, Панове! - радостно объявил всем Немцевич, входя как раз на этот вопрос, заданный кем-то Чарторыскому.
Тут же Немцевич объявил о предстоящей диктатуре Хлопицкого.
Члены Ржонда, как и Немцевич, удивились, встревожились, но были рады в конце концов. Не только груз власти, особенно тяжкий в данное время, но и громадная ответственность спадала у них с души.
А влиять на упрямого, но недалекого генерала?.. Конечно, это будет даже легче, чем приходилось раньше изворачиваться, в пору константиновских дней…
Сейчас же был написан декрет о назначении Хлопицкого генералиссимусом и вождем всех сил с первоприсутствием в Ржонде.
- Что-о-о такое?! - загремел Хлопицкий, когда, лежа еще в постели по совету врача, получил через полчаса указ и прочел его. - Они мне вручают власть?.. Ослы!..
Бумага полетела далеко. Вскочив, генерал быстро оделся в полную парадную форму, приказал адъютанту распорядиться, чтобы к трем часам все войска столицы явились на Саксонский плац и бодро, как будто и не был болен, вскочив на поданного коня, отправился в заседание Ржонда в сопровождении всего своего штаба, который со вчерашнего дня почти переселился в квартиру генерала.
Бурей войдя в покой, он швырнул на стол декрет, пробормотал:
- День добрый, мосци Панове. Получайте себе это обратно.
- Что? Что такое? - сразу вырвалось у всех. - Что случилось?
- А то, что я не нуждаюсь ни в чьем назначении. Сам беру для себя полную, неограниченную власть. Буду пользоваться ею, пока не соберется законно избранный народом Сейм. И горе тому, кто смел бы нарушить, не подчиниться этой власти!..
Давно уже ушел Хлопицкий, а члены Ржонда сидели молча, подавленные…
Вслед за войсками обыватели Варшавы тоже хлынули на Саксонский плац.
День был ясный, и цветистые ряды пехоты, кавалерия на выхоленных конях, бронза пушек - все это горело и сверкало под лучами на снежном полотне площади, в рамке темных, высоких домов.
Окруженный блестящим штабом, встреченный кликами радости, появился перед войском Хлопицкий. Его могучий, звучный голос разнесся по всей площади, над головами людей:
- Кланяюсь всему народу и вам, паны подхорунжие, благодарю за мужество, проявленное в минувшие дни, за помощь в деле освобождения родины…
Выждав, пока смолкли восторженные клики, вызванные таким вступлением, генерал продолжал:
- Поляки! Грозную пору переживаем мы сейчас. Опасное положение края требует высшего напряжения сил, крайней поспешности в решениях и делах. Все, способное тормозить общественную и правительственную работу, может стать гибельным. И не для личного возвеличения, не из властолюбия, которое слишком мне чуждо, исключительно в силу грозных обстоятельств, по примеру римлян, которые в годину опасности, грозящей республике, единому диктатору вручали высшую власть, - так и я нынче вам, поляки, вам, храброе рыцарство и войско, объявляю: на короткое время, до собрания Сейма, беру на себя звание и власть диктатора. Откроется Сейм - и эту власть, полученную от народа, я передам избранникам народа. Верьте мне, братья-поляки: вся сила данной мне власти послужит только вам к добру. Объявляю себя диктатором! Спрашиваю теперь народ и войско: согласны ли все на это?
- Да живет диктатор!.. - далеко прокатился общий громовый ответ.
- Да живет Отчизна! - обнажая голову, крикнул Хлопицкий. И новые раскаты народной ликующей бури подхватили желанный клич.
Диктатор тут же всех подхорунжих поздравил с чином подпоручиков, с назначением в третий и четвертый, вновь формируемые батальоны, рассеяв таким образом по широкому пространству тесную, опасную организацию пылкой молодежи. Высоцкого и Заливского произвел в капитаны. Последнего, как самого беспокойного, отправил на Литву организовать партизанскую войну. Когда кончились назначения, грянула музыка… Окруженный блестящим кольцом всего генералитета, офицерством, едва продвигался в толпе Хлопицкий, оглушаемый восторженными кликами, осыпаемый цветами из окон, с балконов, где варшавянки теснились, колыхались, махали платками своему любимцу, посылали ему приветы и поцелуи без конца…
Так закончился этот день, принесший гибель, как оказалось потом, всему делу возрождения польского народа.
Глава II
С НОВЫМ ГОДОМ, С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ!
- И сказал Самсон: "Умри, душа моя, с филистимлянами!"
Книга Судей
Торжественные заявления диктатора, сделанные красиво, среди блестящей обстановки, наполнили доверием и новой отвагой души обывателей Варшавы, отсюда заражая тем же и целый край.
С этого вечера, как от прикосновения волшебной палочки, зажила столица еще шумнее и веселее, чем это было раньше.
Особенно театры, где давались пьесы и оперы патриотического содержания, стали местом проявления общего ликования и восторга. Кончался спектакль, запевался зажигательный народный гимн, гремела заветная мазурка, и зрители задолго до Святок устраивали импровизированные балы в зрительных залах и на сцене…